Не наняли их — раньше-то господа Сабинины нанимали...— Фомичов приостановился, бросил лукавый взгляд на Кошелева.
Тот усмехнулся, кивнул:
— Продолжайте, Григорий Семенович. Если б вам бьгл'а известна моя жизнь, вы поняли бы, что слова эти не могут меня задеть. Если б вы только приблизительно знали...
— Догадываюсь... Я самолично к капитану Вавилову явился. Так, мол, и так, просим... Понадобился, да еще попросили! Как тут не порадоваться, не погордиться. Уважение! И положиться на такого, как Вавилов, уже во всем можно.
И мне приятно было идти к нему. Он прежде и ко мне, ко всем нам тоже уважительно относился. И Владимир Иванович у него службу свою начинал. Совсем мальчонкой пришел к нам. Вовка-юнга... Все его так звали — Вовка-юнга. Куда ни повернешься — везде он. Все что-то мастерит, драит, швабрит. А уж как, помню, просился: поставьте на руль!.. Хоть немного бы мне за штурвал подержаться...
Мальчонка—он мальчонка и есть. Не откажешь. Захудалую собачонку в море с собой прихватишь, и то матросы в ней души не чают. А тут паренек, да такой шустрый, смышленый. Услышал как-то случайно Евграф Кириллович, позвал меня: пусть, мол, этот постре-
ленок иной раз на руле постоит. Я старшего штурмана предупредил... Вот и допустили к штурвалу Вовку-юнгу... Смотрим мы, юнга наш как по ниточке корабль ведет. Нужно конец оплести, петлю, огон сделать, флаги сигнальные выпустить — все, как нельзя лучше, умеет. Все матросские науки превзошел. С иного и к сорока годам хороший матрос не получается, флаги спутает, концы не свяжет. А этот поднимет флаги расцвечивания. Они, знаете, пучком связаны. И вот уже высоко над судном рассыпятся этаким веером. Особый шик так флаги поднять. На других судах только рты поразевают на такое художество. Помню, Вовке-юнге тогда и семнадцати не было... Как-то в шторм... Каждая пара крепких рук нужна... А тут топовые огни погасли, никто и не приказывал, да и не заметил, а наш Вовка уже на мачте. Скажу вам, не каждый решится, не каждый сумеет вскарабкаться на мачту, когда судно то на один, то на другой борт положит... Вот тогда и порешило матросское братство — помочь нашему юнге пойти на капитана учиться. Шапка по кругу. Кто пятак, кто гривенник. А кто и полжалования отдал. Не жаль на доброе дело...— Тень улыбки скользнула по темным обветренным губам старого моряка.— Ну, а я человек холостой. Довольствие имел полное на судне. Вполне мог и Вовке-юнге на время экзаменов помощь оказывать. Ну, а. он, понятное дело, ничего этого не знал. Верил, что от «неизвестного родственника» на него дары свалились... Так и выучился. Радовался, конечно, вместе с ним, когда он из отпуска приходил, сдавши экстерном экзамены в мореходных классах. Тогда наша мореходка, морской техникум так назывался. И всегда был Вовка-юнга у нас на виду, под нашей негласной охраной.
Кошелев догадывался, что именно Фомичов больше всех пекся о Вовке-юнге. Это было ясно по той теплоте, с которой он говорил о капитане, по тому, как встретил самого Сергея. Так встречают сына человека, который был дорог, близок. Прежде чем старик подумал, что ж из себя представляет сын его друга,. первым побуждением при неожиданном появлении Сергея Кошелева было желание и в нем увидеть близкого, обнять, прижать к груди. И радость, и волнение, с которыми протянул ему, Сергею, руки Фомичов, были достаточно красноречивы.
— Вот так и стал штурманом, потом капитаном мальчонка-юнга,— улыбаясь заключил Фомичов.
— Но почему вы убедили его, что деньги от «неизвестного родственника»? Почему не сказали правды? — спросил Кошелев.
— Не принял бы твой родитель от нас этих денег. Знал, как горьки они были, пятаки матросские. Да и не хотели мы, чтоб кому-то обязанным себя считал... Порешили — пусть, как в книгах,— неизвестный, мол, благодетель... И знаете, как стал наш Вовка-юнга Владимиром Ивановичем, штурманом дальнего плавания, так всех нас на «Цесаревича» перетащил...
— Он уже был тогда женат?
— Какой там! С Ларисой Александровной познакомился капитаном. Ехала она из Батуми с родителями своими, хозяевами «Цесаревича». Те за карты. А Лариса Александровна на мостик. Славная была девушка, приветливая, простая, даром что из Сабининской семьи. И такая у них любовь была удивительная. На судне ведь от матросских глаз не укроешься. Смотрим, и капитан ходит сам не свой. Наконец и родители кое-что заприметили. О Владимире Ивановиче и слушать не хотели. Да ведь что любовь не придумает?!
Вышли однажды в море. Идем в Новороссийск. А Лариса Александровна на глазах у всех из капитанской каюты выходит... Господин Сабинин, говорят, потом на себе волосы рвал. Но на уступки пришлось идти. Хорошая получилась пара... Сколько потом ей перестрадать пришлось. И ничего. Все с улыбкой, спокойно. Владимир Иванович, он человек ко всему был привычный, а Лариса Александровна, как травинка, в чем только душа держалась; ей, понятное дело, трудно было. И холодно, и голодно. Вот только, когда ребенка увезли, тебя, значит, тогда ее подкосило. Болела, думали, и не подняться ей, а потом поправилась. Работать стала, тоже у нас, в лоцдистанции. А еще через время девочка у них родилась.
— А сестру мою, Наденьку... видели? — тихо, чтоб не дрогнул и не выдал голос, не удержался Кошелев.
— Видел, конечно. Заходил к ним.
— Какая она? Скажите, Григорий Семенович, прошу вас!..
— Какая?! Известно какая: маленька, шустренькая... Только точно не вспомню, но кажется, беленькая ока была, в Ларису Александровну. Да и видел девочку я всего раза два или три... Вскорости меня в Азовское пароходство перевели. И уже много позже узнал, что умерла Лариса Александровна, а девочку подруга ее, кажется, бывшая их горничная, Нюра, к себе взяла... Точно не помню. Столько лет... прошло. Писал я раза два в лоцдистанцию, просил сообщить, не нужно ли чего дочери капитана Кошелева. Первый раз ответили, что все в порядке. Девочка растет, учится. Во второй раз письмо от самой Нади получил. Почерк, помню, еще крупный, детский, а написано чисто, грамотно. Спасибо, писала она, за внимание, за то, что помните о нас. Не нуждаемся, мы с мамой Нюрой ни в чем. Пенсию я за папу получаю. Скоро школу кончу и собираюсь так же, как папа, стать капитаном.
Насмеялись мы тогда с женой — «капитаном». Совсем, видать, еще глупышка. Тут меня на закупку новых судов отправили. А потом война... И своих-то растерял... Сын погиб. Жену... здесь она, в Севастополе, оставалась... расстреляли гады... Вернулся с фронта, я встретить некому...— Фомичов глубоко затянулся и умолк.
Тихо плескалась вода о борт старой шлюпки. Пронзительно вскрикивали чайки. Оттуда, с другой стороны бухты, за которой там дальше стояли корабли, ветер доносил усиленные мегафоном команды. Видны были пробегавшие по палубе ладные фигуры в брезентовых робах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Тот усмехнулся, кивнул:
— Продолжайте, Григорий Семенович. Если б вам бьгл'а известна моя жизнь, вы поняли бы, что слова эти не могут меня задеть. Если б вы только приблизительно знали...
— Догадываюсь... Я самолично к капитану Вавилову явился. Так, мол, и так, просим... Понадобился, да еще попросили! Как тут не порадоваться, не погордиться. Уважение! И положиться на такого, как Вавилов, уже во всем можно.
И мне приятно было идти к нему. Он прежде и ко мне, ко всем нам тоже уважительно относился. И Владимир Иванович у него службу свою начинал. Совсем мальчонкой пришел к нам. Вовка-юнга... Все его так звали — Вовка-юнга. Куда ни повернешься — везде он. Все что-то мастерит, драит, швабрит. А уж как, помню, просился: поставьте на руль!.. Хоть немного бы мне за штурвал подержаться...
Мальчонка—он мальчонка и есть. Не откажешь. Захудалую собачонку в море с собой прихватишь, и то матросы в ней души не чают. А тут паренек, да такой шустрый, смышленый. Услышал как-то случайно Евграф Кириллович, позвал меня: пусть, мол, этот постре-
ленок иной раз на руле постоит. Я старшего штурмана предупредил... Вот и допустили к штурвалу Вовку-юнгу... Смотрим мы, юнга наш как по ниточке корабль ведет. Нужно конец оплести, петлю, огон сделать, флаги сигнальные выпустить — все, как нельзя лучше, умеет. Все матросские науки превзошел. С иного и к сорока годам хороший матрос не получается, флаги спутает, концы не свяжет. А этот поднимет флаги расцвечивания. Они, знаете, пучком связаны. И вот уже высоко над судном рассыпятся этаким веером. Особый шик так флаги поднять. На других судах только рты поразевают на такое художество. Помню, Вовке-юнге тогда и семнадцати не было... Как-то в шторм... Каждая пара крепких рук нужна... А тут топовые огни погасли, никто и не приказывал, да и не заметил, а наш Вовка уже на мачте. Скажу вам, не каждый решится, не каждый сумеет вскарабкаться на мачту, когда судно то на один, то на другой борт положит... Вот тогда и порешило матросское братство — помочь нашему юнге пойти на капитана учиться. Шапка по кругу. Кто пятак, кто гривенник. А кто и полжалования отдал. Не жаль на доброе дело...— Тень улыбки скользнула по темным обветренным губам старого моряка.— Ну, а я человек холостой. Довольствие имел полное на судне. Вполне мог и Вовке-юнге на время экзаменов помощь оказывать. Ну, а. он, понятное дело, ничего этого не знал. Верил, что от «неизвестного родственника» на него дары свалились... Так и выучился. Радовался, конечно, вместе с ним, когда он из отпуска приходил, сдавши экстерном экзамены в мореходных классах. Тогда наша мореходка, морской техникум так назывался. И всегда был Вовка-юнга у нас на виду, под нашей негласной охраной.
Кошелев догадывался, что именно Фомичов больше всех пекся о Вовке-юнге. Это было ясно по той теплоте, с которой он говорил о капитане, по тому, как встретил самого Сергея. Так встречают сына человека, который был дорог, близок. Прежде чем старик подумал, что ж из себя представляет сын его друга,. первым побуждением при неожиданном появлении Сергея Кошелева было желание и в нем увидеть близкого, обнять, прижать к груди. И радость, и волнение, с которыми протянул ему, Сергею, руки Фомичов, были достаточно красноречивы.
— Вот так и стал штурманом, потом капитаном мальчонка-юнга,— улыбаясь заключил Фомичов.
— Но почему вы убедили его, что деньги от «неизвестного родственника»? Почему не сказали правды? — спросил Кошелев.
— Не принял бы твой родитель от нас этих денег. Знал, как горьки они были, пятаки матросские. Да и не хотели мы, чтоб кому-то обязанным себя считал... Порешили — пусть, как в книгах,— неизвестный, мол, благодетель... И знаете, как стал наш Вовка-юнга Владимиром Ивановичем, штурманом дальнего плавания, так всех нас на «Цесаревича» перетащил...
— Он уже был тогда женат?
— Какой там! С Ларисой Александровной познакомился капитаном. Ехала она из Батуми с родителями своими, хозяевами «Цесаревича». Те за карты. А Лариса Александровна на мостик. Славная была девушка, приветливая, простая, даром что из Сабининской семьи. И такая у них любовь была удивительная. На судне ведь от матросских глаз не укроешься. Смотрим, и капитан ходит сам не свой. Наконец и родители кое-что заприметили. О Владимире Ивановиче и слушать не хотели. Да ведь что любовь не придумает?!
Вышли однажды в море. Идем в Новороссийск. А Лариса Александровна на глазах у всех из капитанской каюты выходит... Господин Сабинин, говорят, потом на себе волосы рвал. Но на уступки пришлось идти. Хорошая получилась пара... Сколько потом ей перестрадать пришлось. И ничего. Все с улыбкой, спокойно. Владимир Иванович, он человек ко всему был привычный, а Лариса Александровна, как травинка, в чем только душа держалась; ей, понятное дело, трудно было. И холодно, и голодно. Вот только, когда ребенка увезли, тебя, значит, тогда ее подкосило. Болела, думали, и не подняться ей, а потом поправилась. Работать стала, тоже у нас, в лоцдистанции. А еще через время девочка у них родилась.
— А сестру мою, Наденьку... видели? — тихо, чтоб не дрогнул и не выдал голос, не удержался Кошелев.
— Видел, конечно. Заходил к ним.
— Какая она? Скажите, Григорий Семенович, прошу вас!..
— Какая?! Известно какая: маленька, шустренькая... Только точно не вспомню, но кажется, беленькая ока была, в Ларису Александровну. Да и видел девочку я всего раза два или три... Вскорости меня в Азовское пароходство перевели. И уже много позже узнал, что умерла Лариса Александровна, а девочку подруга ее, кажется, бывшая их горничная, Нюра, к себе взяла... Точно не помню. Столько лет... прошло. Писал я раза два в лоцдистанцию, просил сообщить, не нужно ли чего дочери капитана Кошелева. Первый раз ответили, что все в порядке. Девочка растет, учится. Во второй раз письмо от самой Нади получил. Почерк, помню, еще крупный, детский, а написано чисто, грамотно. Спасибо, писала она, за внимание, за то, что помните о нас. Не нуждаемся, мы с мамой Нюрой ни в чем. Пенсию я за папу получаю. Скоро школу кончу и собираюсь так же, как папа, стать капитаном.
Насмеялись мы тогда с женой — «капитаном». Совсем, видать, еще глупышка. Тут меня на закупку новых судов отправили. А потом война... И своих-то растерял... Сын погиб. Жену... здесь она, в Севастополе, оставалась... расстреляли гады... Вернулся с фронта, я встретить некому...— Фомичов глубоко затянулся и умолк.
Тихо плескалась вода о борт старой шлюпки. Пронзительно вскрикивали чайки. Оттуда, с другой стороны бухты, за которой там дальше стояли корабли, ветер доносил усиленные мегафоном команды. Видны были пробегавшие по палубе ладные фигуры в брезентовых робах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44