В молодые годы он иногда, увидев игравших во дворе детей, задумывался: а если б у меня был сын... Но Алин и слушать об этом не хотела. Бросать.сцену?.. Хлопоты, расходы... Он не настаивал. Сын эмигранта. Не такое уж это счастье — сын эмигранта...
Сабанеев моет — и это название он часто слышал.
Три серые арки над спуском, убегающим к морю. И мягкими теплыми мазками— живая синь, живое в ней солнце. Корабли... Корабли на рейде, у причалов... К одному из них когда-то подошла шлюпка с измученными, окоченевшими людьми.
По этому спуску, наверное, бегом бежал капитан Ко-шелев к семье, к сыну, который теперь не в состоянии вспомнить даже лица, даже глаз своего отца.
Поднялся капитан по крутой и узкой, словно прилепленной к мосту лесенке. Пошел к улице Гоголя. Потом свернул... Куда свернул: вправо или влево? Куда сейчас свернуть ему, Сержу?.. Вправо, скорей всего вправо — к морю...
Зеленые кроны. Старинные дома. Черное чугунное кружево ограды. Чугунные витые колонны поддерживают невысокий портал..
И вдруг знакомая мелодия. Как всегда неожиданно... Еще до того как он сквозь раскрытые двери увидел мраморную лестницу с двумя бронзовыми канделябрами по бокам. Да, да... Это здесь. Здесь он когда-то жил... Плечом прислонился Серж к витой колонне. Мелодия звучала так, будто он уже слышал ее. Боже мой, как же раньше он не догадался?! Конечно, здесь слышал. Играла мама. Мама... Ее облик память не сохранила. Только музыку. Только ее игру на рояле. Что это за мелодия? Он не встречал ее ни у одного композитора. Почему-то казалось, что она для скрипки. Но теперь явственно слышится рояль. Ее исполняли на рояле... Когда-то. Не раз.
Мысленно повторял Серж эту мелодию на все лады, и едва-едва, будто сквозь туман, проступали неясные воспоминания, возникали расплывчатые образы, видения... Тюки, баулы, чемоданы. На лестнице их целая гора. Где-то среди них мама. Мама в чем-то мягком, пушистом... И рука ее мягкая, горячая... Не разгадать лица... Не разглядеть... «Не поеду... не поеду...» Голос негромкий, жалобный.
«Не поеду...» И тюки, баулы на лестнице. Значит, все же собирались. Когда?.. Когда отец был в Севастополе, или позже, после его возвращения?.. «Не поеду...» Жалобный голос. Горячая рука... Здесь это было. На этой широкой лестнице, устланной ковром. Вот они, оставшиеся бронзовые скобы. Вспомнилось?.. Нет, рассказывала гранд-мама. Величественная, прямая, мягко ступая, спускается она по лестнице. Гранд-мама его детства, а не та, суетливая, ссохшаяся старушка, какой она стала... Легко, уверенно сбегает по лестнице капитан Кошелев. А он, Серж, возвращаясь с прогулки, не достает до перил — держится за металлические бутоны.
Этих вишнево-красных перил касались руки мамы, отца, да-да,людей, которых уже нет...
Кусок отполированного дерева, какой-нибудь канделябр, шкаф, стол или дом надменно долговечен. Он остается. Уходит человек. Человек, который его создал... Собственный стол, собственный рояль, собственный дом... Иллюзорные понятия. Почему — собственный, если самая никчемная вещь переживает хозяина?
«Наш собственный особняк,— и дед, и гранд-мама в один голос.— Его отобрали большевики»... Отобрали бы особняк или не отобрали, он все равно стоял бы здесь, такой, как прежде. А где же те, кто строил его, кто говорил: мой?!
Он, Серж, вероятно, безразличен к вещам потому, что в прошлом была скамейка в сквере и объедки на тарелках в кафе. Тогда, в те времена, для него не так уже важно было, где свалиться от дешевого вина.
Как бы там ни было, но на этот бывший особняк он смотрит и говорит: мой... Только потому, что здесь родился. Только потому. Здесь жили его отец и мать. Иных ассоциаций почему-то не возникает. И этот дом в тысячу раз дороже ему, чем по-настоящему собственный, который был в Марселе.
Мой дом, отчий дом... Несмотря на непонятную табличку над дверьми — по-видимому, в нем какое-то учреждение, несмотря на то, что дом этот в городе, куда его, Сержа, допустили лишь на несколько дней...
— Вам плохо? — молодая девушка остановилась, глядя снизу вверх в лицо Сержа.— Вам плохо? — участливо повторила она.
Серж не сразу понял, что обращаются к нему.
— Вызвать «скорую»?
— Нет, нет... Не надо, ничего не надо,— торопливо пробормотал он и отвел взгляд от поднятого к нему встревоженного лица.
— Я помогу вам дойти до ограды. Посидите. У вас даже губы белые,— озабоченно продолжала девушка..
— Спасибо, уже все в порядке.— Он отодвинулся от витой колонны, попытался улыбнуться.
— Солнце жаркое,— как бы оправдываясь, проговорила девушка.— А вы с непокрытой головой...
— Я... привык...
Чуть-чуть улыбнувшись, она кивнула и, стуча каблучками сандалет, побежала дальше к отвесной лестнице в конце улицы.
Серж смотрел ей вслед с благодарностью. Еще несколько минут назад он ни за что бы не решился войти во двор, разузнать, не живет ли где-нибудь здесь Коше-лева. А теперь он это сделает. В городе, видно, принято так просто, доброжелательно обращаться к незнакомым людям...
Особняк занят каким-то учреждением, но во дворе большой дом. Даже сквозь ограду видно развешанное на балконах белье.
Могла ведь его сестра перебраться жить в этот дом;' Если спросить у «консьержки... И вдруг... немыслимый ответ: поднимитесь на третий этаж!..
Невероятно... И все же не уйти так. Никак не уйти, не попытавшись хоть что-нибудь узнать.Но как ни убеждал себя Серж, что все очень просто,— войти и спросить, он еще долго стоял на месте, оттягивая минуту, когда нужно будет, надавив пуговку звонка у дверей с табличкой «дворник», задать первый
вопрос.Консьержка, или, как, очевидно, принято говорить здесь, дворничиха, полная пожилая женщина, сидела у телевизора. Она обернулась, поправила на плече цветастый сарафан и с недовольным видом воззрилась на Сержа.
Он не ждал такого приема и растерялся.
— Что вы застряли в дверях, как каменный гость? — бросила она.
— Я зашел узнать...
— Вижу, что зашел. Нет покоя ни днем, ни ночью! Ну что там у вас? — все так же раздраженно спросила дворничиха.
Серж машинально сделал шаг назад. Жалкая, заискивающая улыбка искривила губы, словно перед ним стоял марсельский ажан.
— Простите, ради бога,— пролепетал он, шаря и не находя ручки дверей.
— Тю, ненормальный,— пробормотала дворничиха, немало удивленная таким оборотом.— Куда ж вы? — И, видя, что Серж сейчас убежит, схватила его за рукав.
Он не посмел высвободиться из ее рук и еще раз униженно повторил:
— Простите, я... Я не знал... — чего именно он не знал, Серж не пояснил.
Окончательно сраженная его извинениями и убитым видом, дворничиха оттащила его от дверей и миролюбиво сказала: ...
— Самодеятельность передают. Внучка у меня танцует. Вот и боюсь, как бы не пропустить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Сабанеев моет — и это название он часто слышал.
Три серые арки над спуском, убегающим к морю. И мягкими теплыми мазками— живая синь, живое в ней солнце. Корабли... Корабли на рейде, у причалов... К одному из них когда-то подошла шлюпка с измученными, окоченевшими людьми.
По этому спуску, наверное, бегом бежал капитан Ко-шелев к семье, к сыну, который теперь не в состоянии вспомнить даже лица, даже глаз своего отца.
Поднялся капитан по крутой и узкой, словно прилепленной к мосту лесенке. Пошел к улице Гоголя. Потом свернул... Куда свернул: вправо или влево? Куда сейчас свернуть ему, Сержу?.. Вправо, скорей всего вправо — к морю...
Зеленые кроны. Старинные дома. Черное чугунное кружево ограды. Чугунные витые колонны поддерживают невысокий портал..
И вдруг знакомая мелодия. Как всегда неожиданно... Еще до того как он сквозь раскрытые двери увидел мраморную лестницу с двумя бронзовыми канделябрами по бокам. Да, да... Это здесь. Здесь он когда-то жил... Плечом прислонился Серж к витой колонне. Мелодия звучала так, будто он уже слышал ее. Боже мой, как же раньше он не догадался?! Конечно, здесь слышал. Играла мама. Мама... Ее облик память не сохранила. Только музыку. Только ее игру на рояле. Что это за мелодия? Он не встречал ее ни у одного композитора. Почему-то казалось, что она для скрипки. Но теперь явственно слышится рояль. Ее исполняли на рояле... Когда-то. Не раз.
Мысленно повторял Серж эту мелодию на все лады, и едва-едва, будто сквозь туман, проступали неясные воспоминания, возникали расплывчатые образы, видения... Тюки, баулы, чемоданы. На лестнице их целая гора. Где-то среди них мама. Мама в чем-то мягком, пушистом... И рука ее мягкая, горячая... Не разгадать лица... Не разглядеть... «Не поеду... не поеду...» Голос негромкий, жалобный.
«Не поеду...» И тюки, баулы на лестнице. Значит, все же собирались. Когда?.. Когда отец был в Севастополе, или позже, после его возвращения?.. «Не поеду...» Жалобный голос. Горячая рука... Здесь это было. На этой широкой лестнице, устланной ковром. Вот они, оставшиеся бронзовые скобы. Вспомнилось?.. Нет, рассказывала гранд-мама. Величественная, прямая, мягко ступая, спускается она по лестнице. Гранд-мама его детства, а не та, суетливая, ссохшаяся старушка, какой она стала... Легко, уверенно сбегает по лестнице капитан Кошелев. А он, Серж, возвращаясь с прогулки, не достает до перил — держится за металлические бутоны.
Этих вишнево-красных перил касались руки мамы, отца, да-да,людей, которых уже нет...
Кусок отполированного дерева, какой-нибудь канделябр, шкаф, стол или дом надменно долговечен. Он остается. Уходит человек. Человек, который его создал... Собственный стол, собственный рояль, собственный дом... Иллюзорные понятия. Почему — собственный, если самая никчемная вещь переживает хозяина?
«Наш собственный особняк,— и дед, и гранд-мама в один голос.— Его отобрали большевики»... Отобрали бы особняк или не отобрали, он все равно стоял бы здесь, такой, как прежде. А где же те, кто строил его, кто говорил: мой?!
Он, Серж, вероятно, безразличен к вещам потому, что в прошлом была скамейка в сквере и объедки на тарелках в кафе. Тогда, в те времена, для него не так уже важно было, где свалиться от дешевого вина.
Как бы там ни было, но на этот бывший особняк он смотрит и говорит: мой... Только потому, что здесь родился. Только потому. Здесь жили его отец и мать. Иных ассоциаций почему-то не возникает. И этот дом в тысячу раз дороже ему, чем по-настоящему собственный, который был в Марселе.
Мой дом, отчий дом... Несмотря на непонятную табличку над дверьми — по-видимому, в нем какое-то учреждение, несмотря на то, что дом этот в городе, куда его, Сержа, допустили лишь на несколько дней...
— Вам плохо? — молодая девушка остановилась, глядя снизу вверх в лицо Сержа.— Вам плохо? — участливо повторила она.
Серж не сразу понял, что обращаются к нему.
— Вызвать «скорую»?
— Нет, нет... Не надо, ничего не надо,— торопливо пробормотал он и отвел взгляд от поднятого к нему встревоженного лица.
— Я помогу вам дойти до ограды. Посидите. У вас даже губы белые,— озабоченно продолжала девушка..
— Спасибо, уже все в порядке.— Он отодвинулся от витой колонны, попытался улыбнуться.
— Солнце жаркое,— как бы оправдываясь, проговорила девушка.— А вы с непокрытой головой...
— Я... привык...
Чуть-чуть улыбнувшись, она кивнула и, стуча каблучками сандалет, побежала дальше к отвесной лестнице в конце улицы.
Серж смотрел ей вслед с благодарностью. Еще несколько минут назад он ни за что бы не решился войти во двор, разузнать, не живет ли где-нибудь здесь Коше-лева. А теперь он это сделает. В городе, видно, принято так просто, доброжелательно обращаться к незнакомым людям...
Особняк занят каким-то учреждением, но во дворе большой дом. Даже сквозь ограду видно развешанное на балконах белье.
Могла ведь его сестра перебраться жить в этот дом;' Если спросить у «консьержки... И вдруг... немыслимый ответ: поднимитесь на третий этаж!..
Невероятно... И все же не уйти так. Никак не уйти, не попытавшись хоть что-нибудь узнать.Но как ни убеждал себя Серж, что все очень просто,— войти и спросить, он еще долго стоял на месте, оттягивая минуту, когда нужно будет, надавив пуговку звонка у дверей с табличкой «дворник», задать первый
вопрос.Консьержка, или, как, очевидно, принято говорить здесь, дворничиха, полная пожилая женщина, сидела у телевизора. Она обернулась, поправила на плече цветастый сарафан и с недовольным видом воззрилась на Сержа.
Он не ждал такого приема и растерялся.
— Что вы застряли в дверях, как каменный гость? — бросила она.
— Я зашел узнать...
— Вижу, что зашел. Нет покоя ни днем, ни ночью! Ну что там у вас? — все так же раздраженно спросила дворничиха.
Серж машинально сделал шаг назад. Жалкая, заискивающая улыбка искривила губы, словно перед ним стоял марсельский ажан.
— Простите, ради бога,— пролепетал он, шаря и не находя ручки дверей.
— Тю, ненормальный,— пробормотала дворничиха, немало удивленная таким оборотом.— Куда ж вы? — И, видя, что Серж сейчас убежит, схватила его за рукав.
Он не посмел высвободиться из ее рук и еще раз униженно повторил:
— Простите, я... Я не знал... — чего именно он не знал, Серж не пояснил.
Окончательно сраженная его извинениями и убитым видом, дворничиха оттащила его от дверей и миролюбиво сказала: ...
— Самодеятельность передают. Внучка у меня танцует. Вот и боюсь, как бы не пропустить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44