Ни к чему ему это.
Что ж, Серж готов ко всему. Ведь не идеализировала гранд-мама своего зятя, и наперед известно, что мягкость, вежливость были не в характере отца. Только зачем она называла его матросом? Скорей всего потому, что так было легче оправдать его необузданный нрав. Однако Вавилов, судя даже по нескольким словам, с уважением относится к памяти отца.
Все сейчас раскроется. Должно раскрыться... А что, если и,о дочери своей гранд-мама говорила не всю правду? Неужели только «гипноз грубого мужлана» решил ее судьбу?..
Как цепко, неумолимо вошло в жизнь то далекое, неизвестное прошлое. Вошло, властно переплетаясь с настоящим и как-то даже определяя для него, Сержа, настоящее. Собственно, с его жизнью было покончено. Сейчас-то, оглядываясь назад, ясно, что падать было некуда. А выбираться из грязной ямы не к чему. Да, так было до встречи с Вавиловым, до того, как тот упомянул о семье Кошелевых, о сестре. Что еще вернуло бы к жизни?! Ведь Веры не стало. Уговоры Жюля? Объяснение с Алин? Встреча с какой-то другой женщиной и любовь, даже если б не встретил он Веру?.. Любовь —и подобранные с тарелок остатки еды, любовь — и выпрошенное в бистро вино... Да и вообще любовь для него невозможна. На пепелищах не растет даже чертополох...
И уже совсем странно, что под остывшей золой как-то уцелело, как-то еще выжило чувство, о котором он не знал и которое пробудилось после встречи с Вавиловым. Нет, не только себе, вероятно, памяти о Вере обязан он этим. Вавилов вспомнил о маки. Значит, напомнил о Вере. Но Серж в те черные дни не смел даже мысленно произнести ее имя. Вера... ее героизм, ее гибель и он — бродяга, прячущийся от полицейских, сносивший насмешки и брезгливое: «Пошел вон!»...
Кощунством было бы тогда одно воспоминание о Вере. Но воспоминания не подвластны человеку, и встреча с Вавиловым всколыхнула то, что, казалось, было забыто и даже как будто не существовало вообще.
Вот они, записи Вавилова... Взяв их в руки там, в ресторане, разве не ощущал Серж, как ударила в виски
кровь... И сейчас дрожат руки, дрожит каждый мускул... Непостижимо...
Серж перевел дыхание, раскрыл блокнот и стал медленно, очень медленно читать, чтоб ничего от него не ускользнуло...
Мелким, но четким почерком Вавилов писал:
«Тарас Семенович Кравченко, участник гражданской войны. В годы Отечественной партизанил на Украине. Награжден шестью орденами и медалями. Почетный работник морского флота. Этого живого, подвижного старика не берут годы. У него жена, трое сыновей (двое — инженеры, младший — боцман) и шестеро внуков.
Тарас Семенович отлично помнит капитана Кошелева, у которого был вестовым, когда мальчишкой пришел на «Цесаревича Алексея». В начале восемнадцатого пароход стал на прикол в Северной бухте Севастополя. Город В порт были заняты беляками. Команда «Цесаревича» разбежалась, поскольку ни денег, ни харчей никто не получал. Матросы пробавлялись рыбкой, которую ловили тут же, в бухте...»
Дальше записи в блокноте были перечеркнуты крест-накрест и на полях пометка: «взял».
Серж догадался, дальнейшее Вавилов использовал для своего очерка, и отодвинул блокнот. К нему он еще вернется.
На первой странице от руки несколько строк: «Дать вступление—обстановка вокруг Севастополя. Сиваш. Взятие Перекопа. Передвижение частей Красной Армии». Потом шел текст, напечатанный на машинке.
Серж полистал страницы. На полях пометки: «Развить», «Взять дополнительный материал», «Уточнить даты»... Пометки Вавилова. Конечно же, он еще работает над очерком. И Серж подумал, как непросто было журналисту отдать эти незавершенные записи. Ведь, говорят, люди пишущие даже близких не допускают в свою лабораторию.
Но, очевидно, такой уж человек Вавилов — ничего не делает наполовину. Тогда, в Марселе, при всем уважении к Жюлю, при всех стараниях того как-то обелить друга-эмигранта, Вавилов не пожелал даже из вежливости скрыть своих чувств, улыбнуться. А сейчас не посчитался со своим самолюбием автора...
Не привык Серж к такому открытому проявлению расположения или нерасположения к человеку. Он вырос в обществе, где все определялось лишь содержимым кошелька и положением.
Очерк начинался так же, как и записи в блокноте, с воспоминаний старого матроса. Но рассказывал он о прошлом не журналисту Вавилову,а студентам, собравшимся в своем клубе.
Серж улыбнулся, придвинул ближе лампу и продолжал читать.
«...На пароходе остались те, коми сбежать было некуда. Только непонятно, почему среди них оказался боцман Фомичов, здоровенный морячина, гуляка и не дурак выпить.
В городе взрывы, пожары, грабежи, поножовщина, а на «Цесаревиче» живем мы тышком-нышком, никого не трогаем, ни во что не вмешиваемся.
Поговаривали, правда, матросики промеж себя, что добре бы пойти в Одессу, к семьям. А то притулились в Севастополе к причалу — не в море, не дома... Говорили, говорили да и пошли к капитану. Объясняем — в Одессе семьи, как-нибудь прокормимся. Лучше таТй к причалу приткнуться. А Кошелев плечами пожимает. Про что толкуете, братцы?! Красные под самой Одессой. Как возьмут город, так меня враз к стенке. Только на семью свою беду накличу... Если уж уходить, так лучше на Кавказ.
Мы ему опять про Одессу. А он вдруг голос поднял: хватит, мол, митинговать!..
Тогда модно это было — митинги...
— Расходитесь, нечего попусту болтать!.. — приказал Кошелев.
А Фомичову хоть бы что. Стоит, с места не двигается, усмехается. Не боялся он Кошелева. Плавали всегда вместе. Фомичов как ни в чем не бывало свое ведет. Никакой, говорит, красным рации нет капитана расстреливать. И при красных пароходы кому-то надо водить. А ни я и никто другой делу этому не обучены. Что же до Кавказа... Так на тот Кавказ красные тоже придут.
Тут Кошелев как крикнет:
— Хоть ты, Григорий, из меня жилы не тяни, дай покой!..
Разошлись мы по кубрикам и так порешили: пусть капитан трохи охолонет и тогда опять до него пойдем.
Да только на другой день такая пошла круговерть и столько всяких дел посыпалось, что тебе из худой торбы зерно. Тогда, казалось, вроде бы одно с другим и не связано. А на самом деле получилась, как сейчас говорят, чисто тебе цепная реакция...
Надолго, навсегда, считайте, мне тот день запомнился.
С утра боцман Фомичов пошел утюжить Графскую пристань. А я большой аврал затеял в буфетной. Имел надежду где-нибудь в закутке пачку галет или еще чего разыскать.
Капитан у себя сидит, над картами морскими колдует.
Вдруг за иллюминатором как бабахнет! Я из буфетной пулей на причал, узнать, что случилось. Возвращаюсь, и тут меня капитан кличет.
— Что там рвануло? — спрашивает. Вроде бы вагоны со снарядами на угольной стояли.
Я, как всякий хлопчик, уже выведал.
Разговариваем мы с капитаном, и тут хозяин входит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Что ж, Серж готов ко всему. Ведь не идеализировала гранд-мама своего зятя, и наперед известно, что мягкость, вежливость были не в характере отца. Только зачем она называла его матросом? Скорей всего потому, что так было легче оправдать его необузданный нрав. Однако Вавилов, судя даже по нескольким словам, с уважением относится к памяти отца.
Все сейчас раскроется. Должно раскрыться... А что, если и,о дочери своей гранд-мама говорила не всю правду? Неужели только «гипноз грубого мужлана» решил ее судьбу?..
Как цепко, неумолимо вошло в жизнь то далекое, неизвестное прошлое. Вошло, властно переплетаясь с настоящим и как-то даже определяя для него, Сержа, настоящее. Собственно, с его жизнью было покончено. Сейчас-то, оглядываясь назад, ясно, что падать было некуда. А выбираться из грязной ямы не к чему. Да, так было до встречи с Вавиловым, до того, как тот упомянул о семье Кошелевых, о сестре. Что еще вернуло бы к жизни?! Ведь Веры не стало. Уговоры Жюля? Объяснение с Алин? Встреча с какой-то другой женщиной и любовь, даже если б не встретил он Веру?.. Любовь —и подобранные с тарелок остатки еды, любовь — и выпрошенное в бистро вино... Да и вообще любовь для него невозможна. На пепелищах не растет даже чертополох...
И уже совсем странно, что под остывшей золой как-то уцелело, как-то еще выжило чувство, о котором он не знал и которое пробудилось после встречи с Вавиловым. Нет, не только себе, вероятно, памяти о Вере обязан он этим. Вавилов вспомнил о маки. Значит, напомнил о Вере. Но Серж в те черные дни не смел даже мысленно произнести ее имя. Вера... ее героизм, ее гибель и он — бродяга, прячущийся от полицейских, сносивший насмешки и брезгливое: «Пошел вон!»...
Кощунством было бы тогда одно воспоминание о Вере. Но воспоминания не подвластны человеку, и встреча с Вавиловым всколыхнула то, что, казалось, было забыто и даже как будто не существовало вообще.
Вот они, записи Вавилова... Взяв их в руки там, в ресторане, разве не ощущал Серж, как ударила в виски
кровь... И сейчас дрожат руки, дрожит каждый мускул... Непостижимо...
Серж перевел дыхание, раскрыл блокнот и стал медленно, очень медленно читать, чтоб ничего от него не ускользнуло...
Мелким, но четким почерком Вавилов писал:
«Тарас Семенович Кравченко, участник гражданской войны. В годы Отечественной партизанил на Украине. Награжден шестью орденами и медалями. Почетный работник морского флота. Этого живого, подвижного старика не берут годы. У него жена, трое сыновей (двое — инженеры, младший — боцман) и шестеро внуков.
Тарас Семенович отлично помнит капитана Кошелева, у которого был вестовым, когда мальчишкой пришел на «Цесаревича Алексея». В начале восемнадцатого пароход стал на прикол в Северной бухте Севастополя. Город В порт были заняты беляками. Команда «Цесаревича» разбежалась, поскольку ни денег, ни харчей никто не получал. Матросы пробавлялись рыбкой, которую ловили тут же, в бухте...»
Дальше записи в блокноте были перечеркнуты крест-накрест и на полях пометка: «взял».
Серж догадался, дальнейшее Вавилов использовал для своего очерка, и отодвинул блокнот. К нему он еще вернется.
На первой странице от руки несколько строк: «Дать вступление—обстановка вокруг Севастополя. Сиваш. Взятие Перекопа. Передвижение частей Красной Армии». Потом шел текст, напечатанный на машинке.
Серж полистал страницы. На полях пометки: «Развить», «Взять дополнительный материал», «Уточнить даты»... Пометки Вавилова. Конечно же, он еще работает над очерком. И Серж подумал, как непросто было журналисту отдать эти незавершенные записи. Ведь, говорят, люди пишущие даже близких не допускают в свою лабораторию.
Но, очевидно, такой уж человек Вавилов — ничего не делает наполовину. Тогда, в Марселе, при всем уважении к Жюлю, при всех стараниях того как-то обелить друга-эмигранта, Вавилов не пожелал даже из вежливости скрыть своих чувств, улыбнуться. А сейчас не посчитался со своим самолюбием автора...
Не привык Серж к такому открытому проявлению расположения или нерасположения к человеку. Он вырос в обществе, где все определялось лишь содержимым кошелька и положением.
Очерк начинался так же, как и записи в блокноте, с воспоминаний старого матроса. Но рассказывал он о прошлом не журналисту Вавилову,а студентам, собравшимся в своем клубе.
Серж улыбнулся, придвинул ближе лампу и продолжал читать.
«...На пароходе остались те, коми сбежать было некуда. Только непонятно, почему среди них оказался боцман Фомичов, здоровенный морячина, гуляка и не дурак выпить.
В городе взрывы, пожары, грабежи, поножовщина, а на «Цесаревиче» живем мы тышком-нышком, никого не трогаем, ни во что не вмешиваемся.
Поговаривали, правда, матросики промеж себя, что добре бы пойти в Одессу, к семьям. А то притулились в Севастополе к причалу — не в море, не дома... Говорили, говорили да и пошли к капитану. Объясняем — в Одессе семьи, как-нибудь прокормимся. Лучше таТй к причалу приткнуться. А Кошелев плечами пожимает. Про что толкуете, братцы?! Красные под самой Одессой. Как возьмут город, так меня враз к стенке. Только на семью свою беду накличу... Если уж уходить, так лучше на Кавказ.
Мы ему опять про Одессу. А он вдруг голос поднял: хватит, мол, митинговать!..
Тогда модно это было — митинги...
— Расходитесь, нечего попусту болтать!.. — приказал Кошелев.
А Фомичову хоть бы что. Стоит, с места не двигается, усмехается. Не боялся он Кошелева. Плавали всегда вместе. Фомичов как ни в чем не бывало свое ведет. Никакой, говорит, красным рации нет капитана расстреливать. И при красных пароходы кому-то надо водить. А ни я и никто другой делу этому не обучены. Что же до Кавказа... Так на тот Кавказ красные тоже придут.
Тут Кошелев как крикнет:
— Хоть ты, Григорий, из меня жилы не тяни, дай покой!..
Разошлись мы по кубрикам и так порешили: пусть капитан трохи охолонет и тогда опять до него пойдем.
Да только на другой день такая пошла круговерть и столько всяких дел посыпалось, что тебе из худой торбы зерно. Тогда, казалось, вроде бы одно с другим и не связано. А на самом деле получилась, как сейчас говорят, чисто тебе цепная реакция...
Надолго, навсегда, считайте, мне тот день запомнился.
С утра боцман Фомичов пошел утюжить Графскую пристань. А я большой аврал затеял в буфетной. Имел надежду где-нибудь в закутке пачку галет или еще чего разыскать.
Капитан у себя сидит, над картами морскими колдует.
Вдруг за иллюминатором как бабахнет! Я из буфетной пулей на причал, узнать, что случилось. Возвращаюсь, и тут меня капитан кличет.
— Что там рвануло? — спрашивает. Вроде бы вагоны со снарядами на угольной стояли.
Я, как всякий хлопчик, уже выведал.
Разговариваем мы с капитаном, и тут хозяин входит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44