Вы передадите мне способность обанкротиться в ближайшие несколько сезонов?
– Нет…
– Чистую совесть? Крепкое здоровье? Остановите меня, если мои слова кажутся вам резкими.
– Чарли, это нечто вполне ощутимое. Поверьте.
Картер сунул руки в карманы и выпрямился во весь рост.
– В какой-то момент жизненного пути вы стали сволочью.
Через неделю после этого печального разговора Пем Фарнсуорт выписали из больницы. У нее еще оставался легкий тремор, но врачи обещали, что это пройдет – надо только побольше лежать. Домой ее отправили в специальном вагоне. За поезд и за больницу заплатили в складчину несколько человек, присутствовавших на демонстрации телевидения. Услышав об этом, Фило поначалу воспрянул духом, но тут же снова сник, узнав, что те же люди оплатили ему обратный билет во втором классе.
Неудачная демонстрация не попала на первые страницы газет, хотя в местных изданиях ее и упомянули в разделе «Происшествия». Все сошлись на том, что талантливый недоучка вздумал играть с силами, которыми не умел толком управлять. Цитировали доктора Толбота из «Американской радиовещательной корпорации»: «Когда этот молокосос выучит начатки физики, с ним можно будет разговаривать». Телевидение оказалось очередной безумной идеей.
На поезд в центре Сан-Франциско Фило проводили два лейтенанта из Пресидио и человек в мягкой фетровой шляпе, который за всё время не обронил ни слова. За последние недели Фило таких навидался: этому человеку надлежало проследить, чтобы юный изобретатель не выкинул какую-нибудь глупость.
Беспокойство было излишним. Когда поезд тронулся, Фило сидел совершенно неподвижно, один в купе, и, не отрываясь, смотрел на свое канотье. Он изучал плетение: так посмотришь – зигзаги, так – стрелки, направленные в правую и левую стороны. Поглядел в окно, увидел копоть и грязь, поэтому снова опустил глаза.
В Сакраменто в купе вошел человек исключительно непримечательной внешности. Низко надвинутое канотье и черные очки почти полностью скрывали лицо. Поскольку кроме них двоих в купе никого не было, Фило мрачно расхохотался.
– Да?
– Напрасно беспокоитесь. – Фило не говорил несколько часов, и голос прозвучал хрипло. – Я еду домой. – Попутчик не ответил, и Фило добавил: – Я знаю, вы один из них, следите за мной.
Внезапно он испугался, что снова сел в лужу – выставил себя дураком перед случайным человеком.
Однако тот сказал:
– Надеюсь, вы не против, что я за вами слежу.
– Если честно, сэр, против. – Фило понял, что не ошибся, и тут же вновь ощутил горечь унижения.
– Ясно. Давайте поговорим до Оберна. Это меньше часа. Может быть, мы друг друга поймем.
– Я и без того всё понял. Я не буду больше возиться с телевидением. Всё позади. Последние две недели… – Его нижняя губа задрожала, он опустил глаза. – Последние две недели были для меня одной сплошной мукой. Вы не представляете, что это такое.
– Возможно, представляю.
– Нет. – Фило подался вперед и заговорил с той же убежденной четкостью, с которой когда-то объяснял устройство своего аппарата. – Я с этим завязал. Навсегда. Мое увлечение, моя страсть, то, что должно было стать главным делом моей жизни, едва не убило мою жену. Никто не поймет, что это такое.
И тут его спутник закусил губу.
– Думаю, я могу понять.
Он снял канотье и положил рядом на сиденье. Снял очки – под ними оказались яркие синие глаза. Протянул Фило руку и сказал:
– Меня зовут Чарльз Картер. Мне очень нравится ваш замысел с телевидением. И, кажется, я могу понять, что вы пережили.
Акт III
Картер побеждает Дьявола
4 ноября 1923 года
Да, магия в упадке. Люди потеряли интерес к колдовству. Антрепренеры на все просьбы только разводят руками. Величайшие фокусники умерли или ушли на покои. Не знаю, что и делать.
Мартинка, великий изготовитель оборудования для фокусников (1913)
Никакой опасности и ни капли страха. Это потрясающе.
Гудини, об одиночном перелете в Австралию (1910)
Глава 1
В Сан-Франциско, где на многие провинности принято смотреть сквозь пальцы, если не с одобрением, штраф за самовольную расклейку афиш на стенах зданий был непомерно высок: тридцать долларов. Ни один мальчишка-расклейщик не смог бы уплатить эту сумму, да и наниматели не стали бы его выручать. Однако в городе, где было восемь больших театров и десятки мелких, и в каждом шли представления, кинокартины и выставки, требовалось каким-то образом клеить афиши. С полуночи до рассвета центральные улицы кишели ловкими и сообразительными мальчишками. Они работали по трое: один держал банку с клеем, другой – плакаты, третий орудовал кистями. За несколько минут такая тройка успевала обклеить целый квартал.
Однако афишу, появившуюся в двенадцать ночи, к трем часам утра заклеивали конкуренты, поэтому требовалось выжидать до последнего, но при этом не слишком долго, чтобы успеть до рассвета или до первого полицейского патруля.
В первую неделю октября 1923 года – перед началом театрального сезона – расклейщиков было особенно много. В городе гастролировали «Кармен» и «Гелиогабал», в парке «Золотые ворота» открывался цирк братьев Селлс, в «Тауэре» начинался двухнедельный показ «Скажу, что это она» с братьями Маркс, а десятки кинокомпаний выбросили на рынок новые картины в надежде потягаться за зрителя с новым чаплинским фильмом, действие которого происходило в Париже. Даже в великолепном «Орфее», совсем захиревшем под натиском кинематографа, впервые за три года планировалось чье-то выступление, хотя никто и не знал чье.
Как всегда в начале сезона, конкуренция была особенно напряженной. Полиция проводила рейды каждую ночь. Они всегда начинались в четыре утра, незадолго до открытия булочных, куда потом и направлялись блюстители порядка. Горе расклейщику, задержавшемуся на улице после трех сорока пяти!
Вторничное представление «Гелиогабала» было последней возможностью услышать великого тенора Кавелли – на следующий день итальянская труппа отбывала из Сан-Франциско. Оно должно было закончиться в одиннадцать, однако певцов несколько раз вызывали на бис, после чего восторженные поклонники подстерегли своих кумиров у театрального подъезда и чуть ли не силком утащили по домам или в подпольные бары, чтобы последний раз насладиться их пением. В ту ночь на улицах города, кроме мальчишек-расклейщиков, лепивших афиши с изображением укротителей и львов, можно было увидеть дам в вечерних платьях, мужчин в смокингах и растерянных, но счастливых итальянцев, которые, распевая, как канарейки, брели, пошатываясь, от бара «Фонарь» к кафе «Четыре греха».
Незадолго до четырех часов улицы опустели: расклейщики исчезли, охрипшие певцы завалились, наконец, спать. Несколько минут в театральном районе Сан-Франциско стояла почти полная тишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
– Нет…
– Чистую совесть? Крепкое здоровье? Остановите меня, если мои слова кажутся вам резкими.
– Чарли, это нечто вполне ощутимое. Поверьте.
Картер сунул руки в карманы и выпрямился во весь рост.
– В какой-то момент жизненного пути вы стали сволочью.
Через неделю после этого печального разговора Пем Фарнсуорт выписали из больницы. У нее еще оставался легкий тремор, но врачи обещали, что это пройдет – надо только побольше лежать. Домой ее отправили в специальном вагоне. За поезд и за больницу заплатили в складчину несколько человек, присутствовавших на демонстрации телевидения. Услышав об этом, Фило поначалу воспрянул духом, но тут же снова сник, узнав, что те же люди оплатили ему обратный билет во втором классе.
Неудачная демонстрация не попала на первые страницы газет, хотя в местных изданиях ее и упомянули в разделе «Происшествия». Все сошлись на том, что талантливый недоучка вздумал играть с силами, которыми не умел толком управлять. Цитировали доктора Толбота из «Американской радиовещательной корпорации»: «Когда этот молокосос выучит начатки физики, с ним можно будет разговаривать». Телевидение оказалось очередной безумной идеей.
На поезд в центре Сан-Франциско Фило проводили два лейтенанта из Пресидио и человек в мягкой фетровой шляпе, который за всё время не обронил ни слова. За последние недели Фило таких навидался: этому человеку надлежало проследить, чтобы юный изобретатель не выкинул какую-нибудь глупость.
Беспокойство было излишним. Когда поезд тронулся, Фило сидел совершенно неподвижно, один в купе, и, не отрываясь, смотрел на свое канотье. Он изучал плетение: так посмотришь – зигзаги, так – стрелки, направленные в правую и левую стороны. Поглядел в окно, увидел копоть и грязь, поэтому снова опустил глаза.
В Сакраменто в купе вошел человек исключительно непримечательной внешности. Низко надвинутое канотье и черные очки почти полностью скрывали лицо. Поскольку кроме них двоих в купе никого не было, Фило мрачно расхохотался.
– Да?
– Напрасно беспокоитесь. – Фило не говорил несколько часов, и голос прозвучал хрипло. – Я еду домой. – Попутчик не ответил, и Фило добавил: – Я знаю, вы один из них, следите за мной.
Внезапно он испугался, что снова сел в лужу – выставил себя дураком перед случайным человеком.
Однако тот сказал:
– Надеюсь, вы не против, что я за вами слежу.
– Если честно, сэр, против. – Фило понял, что не ошибся, и тут же вновь ощутил горечь унижения.
– Ясно. Давайте поговорим до Оберна. Это меньше часа. Может быть, мы друг друга поймем.
– Я и без того всё понял. Я не буду больше возиться с телевидением. Всё позади. Последние две недели… – Его нижняя губа задрожала, он опустил глаза. – Последние две недели были для меня одной сплошной мукой. Вы не представляете, что это такое.
– Возможно, представляю.
– Нет. – Фило подался вперед и заговорил с той же убежденной четкостью, с которой когда-то объяснял устройство своего аппарата. – Я с этим завязал. Навсегда. Мое увлечение, моя страсть, то, что должно было стать главным делом моей жизни, едва не убило мою жену. Никто не поймет, что это такое.
И тут его спутник закусил губу.
– Думаю, я могу понять.
Он снял канотье и положил рядом на сиденье. Снял очки – под ними оказались яркие синие глаза. Протянул Фило руку и сказал:
– Меня зовут Чарльз Картер. Мне очень нравится ваш замысел с телевидением. И, кажется, я могу понять, что вы пережили.
Акт III
Картер побеждает Дьявола
4 ноября 1923 года
Да, магия в упадке. Люди потеряли интерес к колдовству. Антрепренеры на все просьбы только разводят руками. Величайшие фокусники умерли или ушли на покои. Не знаю, что и делать.
Мартинка, великий изготовитель оборудования для фокусников (1913)
Никакой опасности и ни капли страха. Это потрясающе.
Гудини, об одиночном перелете в Австралию (1910)
Глава 1
В Сан-Франциско, где на многие провинности принято смотреть сквозь пальцы, если не с одобрением, штраф за самовольную расклейку афиш на стенах зданий был непомерно высок: тридцать долларов. Ни один мальчишка-расклейщик не смог бы уплатить эту сумму, да и наниматели не стали бы его выручать. Однако в городе, где было восемь больших театров и десятки мелких, и в каждом шли представления, кинокартины и выставки, требовалось каким-то образом клеить афиши. С полуночи до рассвета центральные улицы кишели ловкими и сообразительными мальчишками. Они работали по трое: один держал банку с клеем, другой – плакаты, третий орудовал кистями. За несколько минут такая тройка успевала обклеить целый квартал.
Однако афишу, появившуюся в двенадцать ночи, к трем часам утра заклеивали конкуренты, поэтому требовалось выжидать до последнего, но при этом не слишком долго, чтобы успеть до рассвета или до первого полицейского патруля.
В первую неделю октября 1923 года – перед началом театрального сезона – расклейщиков было особенно много. В городе гастролировали «Кармен» и «Гелиогабал», в парке «Золотые ворота» открывался цирк братьев Селлс, в «Тауэре» начинался двухнедельный показ «Скажу, что это она» с братьями Маркс, а десятки кинокомпаний выбросили на рынок новые картины в надежде потягаться за зрителя с новым чаплинским фильмом, действие которого происходило в Париже. Даже в великолепном «Орфее», совсем захиревшем под натиском кинематографа, впервые за три года планировалось чье-то выступление, хотя никто и не знал чье.
Как всегда в начале сезона, конкуренция была особенно напряженной. Полиция проводила рейды каждую ночь. Они всегда начинались в четыре утра, незадолго до открытия булочных, куда потом и направлялись блюстители порядка. Горе расклейщику, задержавшемуся на улице после трех сорока пяти!
Вторничное представление «Гелиогабала» было последней возможностью услышать великого тенора Кавелли – на следующий день итальянская труппа отбывала из Сан-Франциско. Оно должно было закончиться в одиннадцать, однако певцов несколько раз вызывали на бис, после чего восторженные поклонники подстерегли своих кумиров у театрального подъезда и чуть ли не силком утащили по домам или в подпольные бары, чтобы последний раз насладиться их пением. В ту ночь на улицах города, кроме мальчишек-расклейщиков, лепивших афиши с изображением укротителей и львов, можно было увидеть дам в вечерних платьях, мужчин в смокингах и растерянных, но счастливых итальянцев, которые, распевая, как канарейки, брели, пошатываясь, от бара «Фонарь» к кафе «Четыре греха».
Незадолго до четырех часов улицы опустели: расклейщики исчезли, охрипшие певцы завалились, наконец, спать. Несколько минут в театральном районе Сан-Франциско стояла почти полная тишина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148