Он и без того все узнает и, возможно, вовсе на это не отреагирует или скажет: «Пожалуйста, сделайте одолжение». И тем самым сразу же избавится от всех забот, от долга и обязанностей.
На обратном пути дядя Ганс совсем запыхался, хотя шел медленно и, встречая знакомых, часто останавливался, чтобы обменяться с ними словечком-другим. И все о безразличном, пустяковом, не имеющем значения. Он просто хотел оттянуть время возвращения в пустой дом, даже раздумывал, не поехать ли со следующим автобусом к сыну — или к Манке, который жил в доме на берегу Хафеля, но воскресенья проводил в своем загородном доме, тоже расположенном на Хафеле. «Подлец,— сказал бы он ему, как и своему сыну.— Слишком много развелось подлецов»
Дядя Ганс сел на краю дороги, набил трубку, закурил и почувствовал себя немного лучше, потом, посасывая трубку, продолжал свой путь и все глядел сквозь деревья на Голубое озеро. Он всегда считал себя реалистом, но здесь кое-какие его иллюзии рушились, значит, у него все же были иллюзии. Ведь и хотел-то он чего — не высшей справедливости, а лишь капельки здравого смысла, какого-то выхода или компромиссною решения. Но нет, и на это требовалась такая затрата сил, на какую никто не желал идти, даже он сам. Он достиг своего предела, барьера, которого ему не взять, последнего препятствия и преграды. Лбом стену не прошибешь, только наживешь себе шишек или выставишь себя на посмешище. Или по примеру Феликса ждать чуда?
Он остановился, глубоко вобрал в себя воздух, обвел взглядом осиротевшее Голубое озеро — для моторных лодок закрыто, купаться запрещено, щиты интенсивного рыбоводства, в лесу, перед захоронением рыбы, объявление: «Вход строго воспрещен», на берегу забор, поваленные березы. «Вот где полно грибов»,— подумал дядя Ганс и углубился в лес, где нашел их больше, чем мог унести, дома нажарил их себе к ужину, но есть не стал. Все было ему отравлено, и сам он был до того переполнен ядом и желчью, что пропало всякое желание и аппетит.
27
Время от времени тишину нарушали далекие взрывы. В лесах к югу от Голубого озера был район маневров, доходивший до реки, где саперы возводили понтонные мосты, по холмистой местности громыхали танковые колонны, у песчаных откосов поднимались облака пыли и дыма от дизелей, а порой вспыхивал огонь, сверкали молнии и гремел гром, как на войне.
— Не выношу этого,— пожаловался Феликс, прислонясь к забору, и кивнул на противоположную сторону озера.
Сначала он укрылся в своей подвальной мастерской, затем искал спасения у соседа, путано говорил о страхах, которые постоянно его преследуют и почти не покидают. Измученный, нервный, он полиостью поддался ужасу перед грядущей катастрофой.
— А если в самом деле начнется? Куда деваться? И что тогда делать?
Сыновья, стоявшие рядом с ним, не могли понять, что сталось с их отцом, почему он такой мрачный и при каждом разрыве вздрагивает. Они кричали: «Бух!» и «Бабах!»— и хотели бежать туда, где тарахтели моторы и стреляли пушки.
— Вон вертолеты, а там дым!
Дядя Ганс делал вид, будто ничего не замечает. Его не прельщали ни пустая болтовня, ни вопросы, на которые не было ответа. У него самого возникало немало черных мыслей, когда он читал газеты, слушал известия или видел воинские колонны. Одну войну он пережил солдатом, в раннем детстве слышал вдалеке гул войны, и его охватывал леденящий ужас, когда он думал о возможном теперь тотальном уничтожении: взрывах, которые, скорее всего, даже и не услышишь, полях без травы, лесах без деревьев, озерах без рыбы, земном шаре, который расколется на части или с горсткой калек, сбившись с орбиты, по хаотической траектории устремится в мировое пространство и там догорит.
— Нет, ничего нельзя поделать,— сказал Феликс и взволнованно связал положение в мире с собственным случаем, погибшими рыбами и Хинцем.— Вы же сами убедились,— язвительно заметил он и кивнул на Голубое озеро и в сторону, откуда доносилась канонада.— Ничего наш брат не в силах изменить, ни добиться, ни даже
помешать самому худшему. А в школе нас учили: «человек— это звучит гордо!»
С поникшей головой стоял этот молодой парень, уже не слушая, а лишь кляня бесполезность любого усилия. Обо всем, что действительно было угрожающим, он знал лишь понаслышке. Последнее, особенно резкое, препирательство с Хинцем и трескотня какого-нибудь десятка холостых зарядов довели его почти до полного отчаяния.
— Чего еще ждать? Я достаточно долго себя обманывал,— заявил он и даже перестал наблюдать за детьми, которые залезли на груды кирпича и легко могли оттуда свалиться.
— Да следите же за детьми! — крикнул ему дядя Ганс, перегнулся через забор, подхватил одного из мальчиков и поставил его перед Феликсом.
Несколько кирпичей с грохотом скатилось вниз, и один раскололся. Почтальонша помахала газетами у калитки,
— Больше ничего.
Никакой утешительной новости или вести о благоприятном обороте, который приняло дело.
— Буду, видно, увольняться,— сказал Феликс.— Мне ничего другого не остается, как с этим покончить.— Он взял своих мальчиков за руки и увел от кирпичей и забора.— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
28
В деле Феликса уже не приходилось ждать ничего нового, ничего хорошего, и он купил себе токарный станок, отовсюду стал на тележке привозить домой чурки, стружка так и летела у него в мастерской. Особенно любил он древесину фруктовых деревьев — слив, вишен, груш и яблонь, которые почти уже не плодоносили и их так или иначе спилили бы. Из нее он вытачивал тарелки, миски, подставки для яиц, подсвечники, щелкунчиков и курильницы в виде человечков. Его теперь в деревне называли «древоловом», а кое-кто и «древогубом», но за его спиной никто уже его не ругал. «Конченый человек,— подытоживали многие и сочувственно пожимали плечами.— Ему остается только уложить чемоданы, пилу и все свои поделки». На его дом уже имелись претеидспты, Хинц И1рал на том, что участок на кооперативной земле, и подсылал ищущих жилье, а те без стеснения все осматривали и уже составляли планы: тут сделать пристройку, там дорожку, ступеньки, гараж и тому подобное. Недавно принятый на работу в кооператив экономист пришел со своим многочисленным семейством к дяде Гансу и спросил:
— Когда же ваш сосед собирается наконец уехать? Ордер все равно что у нас в кармане. Это решенное дело.
Однако тот, кто хотел здесь любой ценой, одним махом со всем покончить, упустил из виду решающее обстоятельство: всегдашние наши долготерпение, снисходительность, великодушие, когда дело доходит до вытекающих из таких конфликтов последствий. Хотя Феликс был уволен и его жена тоже собиралась уйти из кооператива, ей полагались шесть с половиной месяцев отпуска по беременности, а также год для ухода за ребенком с сохранением содержания, в общей сложности полуторагодичная отсрочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
На обратном пути дядя Ганс совсем запыхался, хотя шел медленно и, встречая знакомых, часто останавливался, чтобы обменяться с ними словечком-другим. И все о безразличном, пустяковом, не имеющем значения. Он просто хотел оттянуть время возвращения в пустой дом, даже раздумывал, не поехать ли со следующим автобусом к сыну — или к Манке, который жил в доме на берегу Хафеля, но воскресенья проводил в своем загородном доме, тоже расположенном на Хафеле. «Подлец,— сказал бы он ему, как и своему сыну.— Слишком много развелось подлецов»
Дядя Ганс сел на краю дороги, набил трубку, закурил и почувствовал себя немного лучше, потом, посасывая трубку, продолжал свой путь и все глядел сквозь деревья на Голубое озеро. Он всегда считал себя реалистом, но здесь кое-какие его иллюзии рушились, значит, у него все же были иллюзии. Ведь и хотел-то он чего — не высшей справедливости, а лишь капельки здравого смысла, какого-то выхода или компромиссною решения. Но нет, и на это требовалась такая затрата сил, на какую никто не желал идти, даже он сам. Он достиг своего предела, барьера, которого ему не взять, последнего препятствия и преграды. Лбом стену не прошибешь, только наживешь себе шишек или выставишь себя на посмешище. Или по примеру Феликса ждать чуда?
Он остановился, глубоко вобрал в себя воздух, обвел взглядом осиротевшее Голубое озеро — для моторных лодок закрыто, купаться запрещено, щиты интенсивного рыбоводства, в лесу, перед захоронением рыбы, объявление: «Вход строго воспрещен», на берегу забор, поваленные березы. «Вот где полно грибов»,— подумал дядя Ганс и углубился в лес, где нашел их больше, чем мог унести, дома нажарил их себе к ужину, но есть не стал. Все было ему отравлено, и сам он был до того переполнен ядом и желчью, что пропало всякое желание и аппетит.
27
Время от времени тишину нарушали далекие взрывы. В лесах к югу от Голубого озера был район маневров, доходивший до реки, где саперы возводили понтонные мосты, по холмистой местности громыхали танковые колонны, у песчаных откосов поднимались облака пыли и дыма от дизелей, а порой вспыхивал огонь, сверкали молнии и гремел гром, как на войне.
— Не выношу этого,— пожаловался Феликс, прислонясь к забору, и кивнул на противоположную сторону озера.
Сначала он укрылся в своей подвальной мастерской, затем искал спасения у соседа, путано говорил о страхах, которые постоянно его преследуют и почти не покидают. Измученный, нервный, он полиостью поддался ужасу перед грядущей катастрофой.
— А если в самом деле начнется? Куда деваться? И что тогда делать?
Сыновья, стоявшие рядом с ним, не могли понять, что сталось с их отцом, почему он такой мрачный и при каждом разрыве вздрагивает. Они кричали: «Бух!» и «Бабах!»— и хотели бежать туда, где тарахтели моторы и стреляли пушки.
— Вон вертолеты, а там дым!
Дядя Ганс делал вид, будто ничего не замечает. Его не прельщали ни пустая болтовня, ни вопросы, на которые не было ответа. У него самого возникало немало черных мыслей, когда он читал газеты, слушал известия или видел воинские колонны. Одну войну он пережил солдатом, в раннем детстве слышал вдалеке гул войны, и его охватывал леденящий ужас, когда он думал о возможном теперь тотальном уничтожении: взрывах, которые, скорее всего, даже и не услышишь, полях без травы, лесах без деревьев, озерах без рыбы, земном шаре, который расколется на части или с горсткой калек, сбившись с орбиты, по хаотической траектории устремится в мировое пространство и там догорит.
— Нет, ничего нельзя поделать,— сказал Феликс и взволнованно связал положение в мире с собственным случаем, погибшими рыбами и Хинцем.— Вы же сами убедились,— язвительно заметил он и кивнул на Голубое озеро и в сторону, откуда доносилась канонада.— Ничего наш брат не в силах изменить, ни добиться, ни даже
помешать самому худшему. А в школе нас учили: «человек— это звучит гордо!»
С поникшей головой стоял этот молодой парень, уже не слушая, а лишь кляня бесполезность любого усилия. Обо всем, что действительно было угрожающим, он знал лишь понаслышке. Последнее, особенно резкое, препирательство с Хинцем и трескотня какого-нибудь десятка холостых зарядов довели его почти до полного отчаяния.
— Чего еще ждать? Я достаточно долго себя обманывал,— заявил он и даже перестал наблюдать за детьми, которые залезли на груды кирпича и легко могли оттуда свалиться.
— Да следите же за детьми! — крикнул ему дядя Ганс, перегнулся через забор, подхватил одного из мальчиков и поставил его перед Феликсом.
Несколько кирпичей с грохотом скатилось вниз, и один раскололся. Почтальонша помахала газетами у калитки,
— Больше ничего.
Никакой утешительной новости или вести о благоприятном обороте, который приняло дело.
— Буду, видно, увольняться,— сказал Феликс.— Мне ничего другого не остается, как с этим покончить.— Он взял своих мальчиков за руки и увел от кирпичей и забора.— Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
28
В деле Феликса уже не приходилось ждать ничего нового, ничего хорошего, и он купил себе токарный станок, отовсюду стал на тележке привозить домой чурки, стружка так и летела у него в мастерской. Особенно любил он древесину фруктовых деревьев — слив, вишен, груш и яблонь, которые почти уже не плодоносили и их так или иначе спилили бы. Из нее он вытачивал тарелки, миски, подставки для яиц, подсвечники, щелкунчиков и курильницы в виде человечков. Его теперь в деревне называли «древоловом», а кое-кто и «древогубом», но за его спиной никто уже его не ругал. «Конченый человек,— подытоживали многие и сочувственно пожимали плечами.— Ему остается только уложить чемоданы, пилу и все свои поделки». На его дом уже имелись претеидспты, Хинц И1рал на том, что участок на кооперативной земле, и подсылал ищущих жилье, а те без стеснения все осматривали и уже составляли планы: тут сделать пристройку, там дорожку, ступеньки, гараж и тому подобное. Недавно принятый на работу в кооператив экономист пришел со своим многочисленным семейством к дяде Гансу и спросил:
— Когда же ваш сосед собирается наконец уехать? Ордер все равно что у нас в кармане. Это решенное дело.
Однако тот, кто хотел здесь любой ценой, одним махом со всем покончить, упустил из виду решающее обстоятельство: всегдашние наши долготерпение, снисходительность, великодушие, когда дело доходит до вытекающих из таких конфликтов последствий. Хотя Феликс был уволен и его жена тоже собиралась уйти из кооператива, ей полагались шесть с половиной месяцев отпуска по беременности, а также год для ухода за ребенком с сохранением содержания, в общей сложности полуторагодичная отсрочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76