Той же ночью они с женой поехали в Берлин, потом дальше, в туберкулезную клинику неподалеку от Зандберга. Рано утром он стоял уже у постели сына, бледного, исхудавшего, который в первый момент, казалось, не узнал отца и даже отвернулся, а говорить от слабости вообще не мог. Но через какое-то время он все-таки улыбнулся, словно только и ждал той минуты, когда придет отец и скажет:
— Томми, я останусь с тобой до тех пор, пока ты не выздоровеешь, и я возьму тебя домой.
Это обещание Ганс сдержал, ничто другое для него в это время не имело силы. Раз или два он съездил на полдня в Дрезден, уладил свои дела и объяснил Вере, что произошло.
— Понимаю,— сказала она, провожая его на вокзал, после того, как он зашел за ней к Флеммингу.— Я понимаю тебя, может быть, даже лучше, чем ты сам себя понимаешь.
У них для разговора оставалось очень мало времени — на улице и на разбитом вокзале, по которому гулял ветер. Да они и не способны были признать, что их надежды каждый раз превращаются в безнадежность.
— Я буду неподалеку от Зандберга,— сказал Ганс, прежде чем войти в вагон, словно это было ей утешением.— И как-нибудь съезжу туда, навещу твоих стариков. Передать от тебя привет?
— Да, передай привет им и передай привет твоему сыну,— кричала она ему вслед, бежала рядом с вагоном до конца платформы и махала рукой, хотя видела только что-то мелькающее, что-то исчезающее вдали, а когда Флемминг, опоздав, пришел с цветами и подарками для мальчика, заплакала.
Они виделись еще раз-другой мимоходом, когда Ганс с более или менее выздоровевшим сыном вернулся в Дрезден. Он ни о чем другом не говорил, чувствовал себя виноватым, что не был здесь, когда сын как никогда нуждался в нем.
— Представить себе невозможно,— сказал он,—я ничего ровным счетом не знал и не подозревал, врачи отказались от мальчика, а жена хотела покончить с собой. Как бы я после этого жил?
Да, как?
Вера не видела ни противоречий, ни отговорок, ни каких-то предлогов в тех вариантах и сомнениях, какие он выдвигал, ведь он же не для собственного удовольствия разъезжал по свету и — если не принимать все это во внимание и постараться глядеть на все шире — он же думал о будущем.
— Хочу, чтобы ты знал,— сказала она.— Я не только из-за тебя здесь; а ты не из-за меня отлучался. В чем же мы можем себя упрекнуть?
— Нет, ни в чем! — согласился он.
Все, в чем можно было их обвинить, принадлежало прошлому, но оно снова и снова настигало их.
— Болезнь бедняков, знаешь, что это такое? — спросил он ее, словно учитель.
Порой на него находило, и он напирал на свой возраст и свой опыт, на свой острый взгляд, которым он заглянул за кулисы, как он это называл.
— Проклятый старый мир, вот уж беспросветная была жизнь.— Вера вспомнила, что говорил Флемминг о Новом Свете, о Колумбе и" о трамвае, разукрашенном цветами, что катил средь дрезденских развалин.— Раньше, ты и представить себе этого не можешь, Вера,— продолжал Ганс,— мы жили в истинном аду: сырые стены до самого потолка, я в тюрьме, мальчонка тяжело и часто болел. Понимаешь, почему я испытываю только ненависть и больше почти никаких чувств?
Она понимала, она позволила ему уйти, уехать, снова осталась вдвоем с Флсммингом, который говорил теперь не о Колумбе, а о Гансе, и сказала Флеммингу, что нет ей никакого смысла метаться туда-сюда, что нет у нее ни надежной опоры, ни разумных причин, ни права отстаивать свое право, ибо перед лицом ребенка оно обращается в ничто — перед палочками Коха, сырыми стенами, капитализмом, который стал причиной неизгладимых рубцов на их жизни, ее беды, ее ненависти как ответа на его ненависть.
— Я все это ненавижу,— кричала она Флеммингу.— Все, и себя тоже!
Да, она ненавидела, потому что любила. И не знала, как ей поступить. Никому не доверяла, покинула любимый нелюбимый город, вскочила в поезд, который, казалось ей, увезет ее куда-то в более гостеприимные края, как улетели однажды птицы, что взметнулись из соседних садов и целеустремленно подались к свету и теплу.
Зандберг называлась первая станция, единственная, которую она знала. Несколько дней сажала она анютины глазки, помидоры, цветную капусту и кольраби, а по ночам слушала пенье соловьев.
— Бог мой,— сказала она своим хозяевам,— как у вас хорошо, как хотелось бы мне остаться, на колени
опуститься перед всей этой зеленью и цветами, которые я охотнее всего выкопала бы и посадила, где мне их недостает.
Не помня себя, Вера выбежала из дому и скрылась в оранжерее, трепетно ожидая чего-то, вслушиваясь, пока слепой садовод не пришел, и, наткнувшись на нее, не опустился рядом с ней, и не заговорил о растениях, которые еще надо посадить завтра, послезавтра.
— Плодородная земля,— сказал он,— это единственное, на что можно положиться и что нам остается.
— Да,— ответила Вера,— да, да.
Она это очень хорошо знала, она опять внимательно слушала последние известия и читала газеты. А через три-четыре дня она вернулась в Дрезден. Зная адрес, где жила семья Ганса, она ждала там, пока не увидела его сына у дверей дома. Он был здоров, этакий крепкий мальчуган, как ей показалось. Он пробежал мимо нее в двух-трех шагах, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не броситься за ним, не обнять его, самое дорогое и самое роковое существо в этом мире для нее и для человека, которого она и любила, и ненавидела, потому что все так сложилось.
13
На троицу неожиданно приехал Верин брат. Он напрасно ждал писем и на неоднократные напоминания не получил ни разу ответа, тогда он, не долго думая, отправился в путь и, поблуждав по городу, все-таки нашел Веру. Казалось, он приехал очень вовремя, чтобы помочь сестре наконец-то переключиться на другие мысли и заставить ее бывать среди людей. Она давно уже не выходила из дома, ничего не ела, почти не спала. Только открытые книги лежали повсюду в комнате, не те, что нужны были для занятий, а детективы и приключения, местом действия которых были все страны мира.
— Ты слишком молод и не понимаешь этого,— сказала она брату, когда он с удивлением поглядывал вокруг.— Мне тоже объяснили, что я многого еще не понимаю,— усмехаясь, добавила она примирительно.— Мало-помалу входишь в года, а это имеет свои светлые и темные стороны.
Брат Веры приехал на машине, ярко-красной, подержанной, которую, привлекая всеобщее внимание, поставил внизу у холма. Поначалу Вера отказалась сесть к нему в машину, чтобы не возбуждать интереса, поскольку ее здесь уже все знали.
— Пойдем пешком,— предложила она и поднялась с ним вверх по склону к разрушенным домам в виноградниках, которые, однако, напоминали ей о Гансе и обо всем, что ее угнетало.
— Я устала, да еще эта жара! — простонала Вера и согласилась все-таки проехаться в машине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Томми, я останусь с тобой до тех пор, пока ты не выздоровеешь, и я возьму тебя домой.
Это обещание Ганс сдержал, ничто другое для него в это время не имело силы. Раз или два он съездил на полдня в Дрезден, уладил свои дела и объяснил Вере, что произошло.
— Понимаю,— сказала она, провожая его на вокзал, после того, как он зашел за ней к Флеммингу.— Я понимаю тебя, может быть, даже лучше, чем ты сам себя понимаешь.
У них для разговора оставалось очень мало времени — на улице и на разбитом вокзале, по которому гулял ветер. Да они и не способны были признать, что их надежды каждый раз превращаются в безнадежность.
— Я буду неподалеку от Зандберга,— сказал Ганс, прежде чем войти в вагон, словно это было ей утешением.— И как-нибудь съезжу туда, навещу твоих стариков. Передать от тебя привет?
— Да, передай привет им и передай привет твоему сыну,— кричала она ему вслед, бежала рядом с вагоном до конца платформы и махала рукой, хотя видела только что-то мелькающее, что-то исчезающее вдали, а когда Флемминг, опоздав, пришел с цветами и подарками для мальчика, заплакала.
Они виделись еще раз-другой мимоходом, когда Ганс с более или менее выздоровевшим сыном вернулся в Дрезден. Он ни о чем другом не говорил, чувствовал себя виноватым, что не был здесь, когда сын как никогда нуждался в нем.
— Представить себе невозможно,— сказал он,—я ничего ровным счетом не знал и не подозревал, врачи отказались от мальчика, а жена хотела покончить с собой. Как бы я после этого жил?
Да, как?
Вера не видела ни противоречий, ни отговорок, ни каких-то предлогов в тех вариантах и сомнениях, какие он выдвигал, ведь он же не для собственного удовольствия разъезжал по свету и — если не принимать все это во внимание и постараться глядеть на все шире — он же думал о будущем.
— Хочу, чтобы ты знал,— сказала она.— Я не только из-за тебя здесь; а ты не из-за меня отлучался. В чем же мы можем себя упрекнуть?
— Нет, ни в чем! — согласился он.
Все, в чем можно было их обвинить, принадлежало прошлому, но оно снова и снова настигало их.
— Болезнь бедняков, знаешь, что это такое? — спросил он ее, словно учитель.
Порой на него находило, и он напирал на свой возраст и свой опыт, на свой острый взгляд, которым он заглянул за кулисы, как он это называл.
— Проклятый старый мир, вот уж беспросветная была жизнь.— Вера вспомнила, что говорил Флемминг о Новом Свете, о Колумбе и" о трамвае, разукрашенном цветами, что катил средь дрезденских развалин.— Раньше, ты и представить себе этого не можешь, Вера,— продолжал Ганс,— мы жили в истинном аду: сырые стены до самого потолка, я в тюрьме, мальчонка тяжело и часто болел. Понимаешь, почему я испытываю только ненависть и больше почти никаких чувств?
Она понимала, она позволила ему уйти, уехать, снова осталась вдвоем с Флсммингом, который говорил теперь не о Колумбе, а о Гансе, и сказала Флеммингу, что нет ей никакого смысла метаться туда-сюда, что нет у нее ни надежной опоры, ни разумных причин, ни права отстаивать свое право, ибо перед лицом ребенка оно обращается в ничто — перед палочками Коха, сырыми стенами, капитализмом, который стал причиной неизгладимых рубцов на их жизни, ее беды, ее ненависти как ответа на его ненависть.
— Я все это ненавижу,— кричала она Флеммингу.— Все, и себя тоже!
Да, она ненавидела, потому что любила. И не знала, как ей поступить. Никому не доверяла, покинула любимый нелюбимый город, вскочила в поезд, который, казалось ей, увезет ее куда-то в более гостеприимные края, как улетели однажды птицы, что взметнулись из соседних садов и целеустремленно подались к свету и теплу.
Зандберг называлась первая станция, единственная, которую она знала. Несколько дней сажала она анютины глазки, помидоры, цветную капусту и кольраби, а по ночам слушала пенье соловьев.
— Бог мой,— сказала она своим хозяевам,— как у вас хорошо, как хотелось бы мне остаться, на колени
опуститься перед всей этой зеленью и цветами, которые я охотнее всего выкопала бы и посадила, где мне их недостает.
Не помня себя, Вера выбежала из дому и скрылась в оранжерее, трепетно ожидая чего-то, вслушиваясь, пока слепой садовод не пришел, и, наткнувшись на нее, не опустился рядом с ней, и не заговорил о растениях, которые еще надо посадить завтра, послезавтра.
— Плодородная земля,— сказал он,— это единственное, на что можно положиться и что нам остается.
— Да,— ответила Вера,— да, да.
Она это очень хорошо знала, она опять внимательно слушала последние известия и читала газеты. А через три-четыре дня она вернулась в Дрезден. Зная адрес, где жила семья Ганса, она ждала там, пока не увидела его сына у дверей дома. Он был здоров, этакий крепкий мальчуган, как ей показалось. Он пробежал мимо нее в двух-трех шагах, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы не броситься за ним, не обнять его, самое дорогое и самое роковое существо в этом мире для нее и для человека, которого она и любила, и ненавидела, потому что все так сложилось.
13
На троицу неожиданно приехал Верин брат. Он напрасно ждал писем и на неоднократные напоминания не получил ни разу ответа, тогда он, не долго думая, отправился в путь и, поблуждав по городу, все-таки нашел Веру. Казалось, он приехал очень вовремя, чтобы помочь сестре наконец-то переключиться на другие мысли и заставить ее бывать среди людей. Она давно уже не выходила из дома, ничего не ела, почти не спала. Только открытые книги лежали повсюду в комнате, не те, что нужны были для занятий, а детективы и приключения, местом действия которых были все страны мира.
— Ты слишком молод и не понимаешь этого,— сказала она брату, когда он с удивлением поглядывал вокруг.— Мне тоже объяснили, что я многого еще не понимаю,— усмехаясь, добавила она примирительно.— Мало-помалу входишь в года, а это имеет свои светлые и темные стороны.
Брат Веры приехал на машине, ярко-красной, подержанной, которую, привлекая всеобщее внимание, поставил внизу у холма. Поначалу Вера отказалась сесть к нему в машину, чтобы не возбуждать интереса, поскольку ее здесь уже все знали.
— Пойдем пешком,— предложила она и поднялась с ним вверх по склону к разрушенным домам в виноградниках, которые, однако, напоминали ей о Гансе и обо всем, что ее угнетало.
— Я устала, да еще эта жара! — простонала Вера и согласилась все-таки проехаться в машине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76