Внезапно появились русские танки, и вся нечисть мгновенно сгинула».
Потом Вера вместе с греками, корейцами и двумя десятками немцев охраняла здание института. Студентам роздали оружие, кто-то спросил Веру:
— Ты разве умеешь стрелять?
Вечером еще раз вспыхнули беспорядки перед зданием полицей-президиума и перед тюрьмой.
— Кое-кто из заключенных удрал — уголовники, нацисты,— говорили в городе.
Совсем близко от института раздались выстрелы, студенты бросились было в том направлении. Но тут снова послышалось громыханье танков, разбушевавшаяся толпа рассеялась, и кто-то крикнул в темноту:
— Успокойтесь! Мир! Мы хотим только мира!
В письме к Гансу Вера писала: «Я бы стреляла, не будь другого выбора, я бы смогла».
Никогда не ощущала она своей близости к Гансу так сильно, как в этот день. В иные минуты ей казалось, что он в городе, в опасности. Вообще, в эти часы она впервые так ясно поняла, какой опасности он подвергался, как только уезжал от нее. Она хотела, она надеялась, что у него с собой оружие и что он, в случае необходимости, будет стрелять.
«Не в силах выразить, что я чувствую,— заканчивала она свое письмо.— Теперь я понимаю, почему ты так много от меня скрываешь. Кошмарные видения мелькали у нас на улицах всего несколько часов. Тебе же приходится переезжать из города в город, где такая обстановка еще остается реальностью. Приходится притворяться, прикидываться одним из них. А может, даже идти иной раз на риск, и все это только для того, чтобы в следующий раз снова проникнуть в этот ад. Вот тогда ты, пожалуй, встретишь тех дьяволов, что сбежали у нас из тюрьмы, однако не сможешь вцепиться им в горло, а должен будешь улыбаться, сидеть с ними за одним столом, глотать, давясь, еду в их обществе да еще жить с ними под одной крышей. У нас здесь были только вчерашние дьяволы, по парочку сегодняшних я тоже видела, столкнулась с ними лицом к лицу, они появились ранним утром и исчезли во тьме, вернулись к себе в страну ночи и заходящего солнца, и, как всегда, следуют за тобой по пятам, ведь там с небес, я имею в виду, со склона над Эльбой, не раздастся громыханья танков и не появятся красные звезды. Извини, я становлюсь верующей, суеверной, я верю, что мы спасены и ты спасен, даже я, потому что мы, несмотря ни на что, все еще любим друг друга и умеем ненавидеть, когда это требуется».
(Письмо это едва можно было прочитать, когда после смерти дяди Ганса я обнаружил его вместе с другими оставленными документами. Всего было в нем десять страниц, двух не хватало. Лежало оно в захватанном конверте без марки, сверху, выделенное из пачки других писем, подписанных Верой Н. Видимо, дядя часто доставал это письмо или намеренно положил его сверху; я, когда постепенно проник в суть всей этой истории, был твердо убежден, что дядя Ганс мне, и любому другому, дал бы это письмо только с объяснениями или подтверждениями.)
16
Все беды навалились сразу. Из Зандберга до Веры дошло известие, что садовник и его жена умерли один за другим, с промежутком в несколько дней. Вере пришлось в разгар экзаменов ехать в Зандберг, чтобы уладить там разные дела. Не раздумывая, передала она садоводческое хозяйство тамошнему сельскохозяйственному кооперативу и предложила семейству, искавшему жилье, дом, хотя по-прежнему лелеяла мысль после окончания института вернуться в Зандберг.
В день похорон позвонил Ганс, он неожиданно приехал в Дрезден.
— А я как раз разбазарила полученное наследство,— коротко сообщила ему Вера, чтобы скрыть свою грусть и растерянность.— Ну, не хорошая ли я коммунистка? Я и брату запретила приезжать сюда на своей пожарной машине. И вот у меня никого нет, и ничего, только яблоки в саду, которые я еще должна снять, чтобы завтра не с пустыми руками предстать перед тобой.
Но вносить корзины с яблоками в дом Флемминга пришлось ей на следующий день одной. Ганс появился только вечером, довольный, оживленный, каким она его еще никогда не видела.
— Где твой урожай? — спросил он и набросился на яблоки.
Он успел поймать Флемминга у дверей, тот, как обычно, собирался улизнуть.
— С этим покончено, здесь твоя квартира. Мы только съедим яблоки, а потом твои квартиранты отправятся искать себе жилье,— сказал Ганс, подмигивая, обнял Веру, поцеловал ее и расхохотался над озадаченными лицами, над корзинами, полными яблок, над историей с огненно-красной машиной и забором, который даже не был сбит, о чем ему было сообщено куда-то в дальнюю даль.
— Представьте себе, я жуть как испугался и оставил в телефонной будке портмоне, кучу денег.
Он впился во второе или третье яблоко, назвал Веру анархисткой, Флемминга догматиком и вытащил из портфеля, зажатого между ногами, бутылку «Дюжар-дена».
— Хорошую еду запей хорошим вином. Я тогда на-
пился, в долг, а потом разбил машину, но это послужило мне на пользу. Нам.
Он больше ничего не рассказал, но ему явно сопутствовал успех. И не только бутылку коньяка провез он тайно через границу.
— Ваше здоровье! Сегодня я не на машине и никому не обязан давать объяснений, если где грохну машину.— Он прикрыл глаза.— Никогда больше не должно грохотать, и не будет.
Вот так. Ветер обдувал дом на склоне, ставни хлопали. На какое-то время дяде Гансу стало легче, помогали жаркие речи и возможность отодвинуть куда-то все проблемы. Больше ни проблем, ни прощаний. Повсюду царит мир, ведется только временная, холодная, ледяная война, но Корея далеко, а в Европе утвердились сдержанность и разум.
— Но Гитлер,— сказал Флемминг, опрокидывая рюмку за рюмкой,— он ведь был на самом деле. Он правда мертв?
— Мертв, поверь же наконец,— ответил Ганс и продолжал есть яблоки, напомнив Вере о Зандберге.— Цыганская наша жизнь, твои длинные черные волосы — никто, будьте уверены, на это не посягнет. Я же не для того два месяца питался сухим хлебом, чтобы приехать и услышать, что ты с кем-то познакомилась. С инженером? Одним из тех, кто втирает нам очки? Кто нам палки в колеса ставит? Как его звать?
Вера назвала фамилию. Подумав с минутку, не стала оправдываться, ведь это было так давно.
— Нет, с ним все в порядке, в самом что ни на есть порядке, он лучший хранитель наших порядков,— сказала она и покачала головой, когда Ганс глянул на часы и потянулся за портфелем.— Что такое? Возьмешь яблоки с собой? Зачем я их сюда тащила? Ты разве не остаешься?
Нет, невозможно. Но с разводом все решено. Он только не знает, присудят ли ему сына или нет.
— А без него — нет,— объявил он.— Неужели вы не понимаете, почему вы не понимаете, что я погибну, что мне на все плевать, что я все вдребезги расколочу, все...
17
Прежде всего Вере нужно было собрать все силы, отбросить все другие мысли и сдать пропущенные экзамены. Это удалось ей с блеском, и после сдачи экзаменов она получила предложение остаться преподавать в своем институте, что давало право на аспирантуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Потом Вера вместе с греками, корейцами и двумя десятками немцев охраняла здание института. Студентам роздали оружие, кто-то спросил Веру:
— Ты разве умеешь стрелять?
Вечером еще раз вспыхнули беспорядки перед зданием полицей-президиума и перед тюрьмой.
— Кое-кто из заключенных удрал — уголовники, нацисты,— говорили в городе.
Совсем близко от института раздались выстрелы, студенты бросились было в том направлении. Но тут снова послышалось громыханье танков, разбушевавшаяся толпа рассеялась, и кто-то крикнул в темноту:
— Успокойтесь! Мир! Мы хотим только мира!
В письме к Гансу Вера писала: «Я бы стреляла, не будь другого выбора, я бы смогла».
Никогда не ощущала она своей близости к Гансу так сильно, как в этот день. В иные минуты ей казалось, что он в городе, в опасности. Вообще, в эти часы она впервые так ясно поняла, какой опасности он подвергался, как только уезжал от нее. Она хотела, она надеялась, что у него с собой оружие и что он, в случае необходимости, будет стрелять.
«Не в силах выразить, что я чувствую,— заканчивала она свое письмо.— Теперь я понимаю, почему ты так много от меня скрываешь. Кошмарные видения мелькали у нас на улицах всего несколько часов. Тебе же приходится переезжать из города в город, где такая обстановка еще остается реальностью. Приходится притворяться, прикидываться одним из них. А может, даже идти иной раз на риск, и все это только для того, чтобы в следующий раз снова проникнуть в этот ад. Вот тогда ты, пожалуй, встретишь тех дьяволов, что сбежали у нас из тюрьмы, однако не сможешь вцепиться им в горло, а должен будешь улыбаться, сидеть с ними за одним столом, глотать, давясь, еду в их обществе да еще жить с ними под одной крышей. У нас здесь были только вчерашние дьяволы, по парочку сегодняшних я тоже видела, столкнулась с ними лицом к лицу, они появились ранним утром и исчезли во тьме, вернулись к себе в страну ночи и заходящего солнца, и, как всегда, следуют за тобой по пятам, ведь там с небес, я имею в виду, со склона над Эльбой, не раздастся громыханья танков и не появятся красные звезды. Извини, я становлюсь верующей, суеверной, я верю, что мы спасены и ты спасен, даже я, потому что мы, несмотря ни на что, все еще любим друг друга и умеем ненавидеть, когда это требуется».
(Письмо это едва можно было прочитать, когда после смерти дяди Ганса я обнаружил его вместе с другими оставленными документами. Всего было в нем десять страниц, двух не хватало. Лежало оно в захватанном конверте без марки, сверху, выделенное из пачки других писем, подписанных Верой Н. Видимо, дядя часто доставал это письмо или намеренно положил его сверху; я, когда постепенно проник в суть всей этой истории, был твердо убежден, что дядя Ганс мне, и любому другому, дал бы это письмо только с объяснениями или подтверждениями.)
16
Все беды навалились сразу. Из Зандберга до Веры дошло известие, что садовник и его жена умерли один за другим, с промежутком в несколько дней. Вере пришлось в разгар экзаменов ехать в Зандберг, чтобы уладить там разные дела. Не раздумывая, передала она садоводческое хозяйство тамошнему сельскохозяйственному кооперативу и предложила семейству, искавшему жилье, дом, хотя по-прежнему лелеяла мысль после окончания института вернуться в Зандберг.
В день похорон позвонил Ганс, он неожиданно приехал в Дрезден.
— А я как раз разбазарила полученное наследство,— коротко сообщила ему Вера, чтобы скрыть свою грусть и растерянность.— Ну, не хорошая ли я коммунистка? Я и брату запретила приезжать сюда на своей пожарной машине. И вот у меня никого нет, и ничего, только яблоки в саду, которые я еще должна снять, чтобы завтра не с пустыми руками предстать перед тобой.
Но вносить корзины с яблоками в дом Флемминга пришлось ей на следующий день одной. Ганс появился только вечером, довольный, оживленный, каким она его еще никогда не видела.
— Где твой урожай? — спросил он и набросился на яблоки.
Он успел поймать Флемминга у дверей, тот, как обычно, собирался улизнуть.
— С этим покончено, здесь твоя квартира. Мы только съедим яблоки, а потом твои квартиранты отправятся искать себе жилье,— сказал Ганс, подмигивая, обнял Веру, поцеловал ее и расхохотался над озадаченными лицами, над корзинами, полными яблок, над историей с огненно-красной машиной и забором, который даже не был сбит, о чем ему было сообщено куда-то в дальнюю даль.
— Представьте себе, я жуть как испугался и оставил в телефонной будке портмоне, кучу денег.
Он впился во второе или третье яблоко, назвал Веру анархисткой, Флемминга догматиком и вытащил из портфеля, зажатого между ногами, бутылку «Дюжар-дена».
— Хорошую еду запей хорошим вином. Я тогда на-
пился, в долг, а потом разбил машину, но это послужило мне на пользу. Нам.
Он больше ничего не рассказал, но ему явно сопутствовал успех. И не только бутылку коньяка провез он тайно через границу.
— Ваше здоровье! Сегодня я не на машине и никому не обязан давать объяснений, если где грохну машину.— Он прикрыл глаза.— Никогда больше не должно грохотать, и не будет.
Вот так. Ветер обдувал дом на склоне, ставни хлопали. На какое-то время дяде Гансу стало легче, помогали жаркие речи и возможность отодвинуть куда-то все проблемы. Больше ни проблем, ни прощаний. Повсюду царит мир, ведется только временная, холодная, ледяная война, но Корея далеко, а в Европе утвердились сдержанность и разум.
— Но Гитлер,— сказал Флемминг, опрокидывая рюмку за рюмкой,— он ведь был на самом деле. Он правда мертв?
— Мертв, поверь же наконец,— ответил Ганс и продолжал есть яблоки, напомнив Вере о Зандберге.— Цыганская наша жизнь, твои длинные черные волосы — никто, будьте уверены, на это не посягнет. Я же не для того два месяца питался сухим хлебом, чтобы приехать и услышать, что ты с кем-то познакомилась. С инженером? Одним из тех, кто втирает нам очки? Кто нам палки в колеса ставит? Как его звать?
Вера назвала фамилию. Подумав с минутку, не стала оправдываться, ведь это было так давно.
— Нет, с ним все в порядке, в самом что ни на есть порядке, он лучший хранитель наших порядков,— сказала она и покачала головой, когда Ганс глянул на часы и потянулся за портфелем.— Что такое? Возьмешь яблоки с собой? Зачем я их сюда тащила? Ты разве не остаешься?
Нет, невозможно. Но с разводом все решено. Он только не знает, присудят ли ему сына или нет.
— А без него — нет,— объявил он.— Неужели вы не понимаете, почему вы не понимаете, что я погибну, что мне на все плевать, что я все вдребезги расколочу, все...
17
Прежде всего Вере нужно было собрать все силы, отбросить все другие мысли и сдать пропущенные экзамены. Это удалось ей с блеском, и после сдачи экзаменов она получила предложение остаться преподавать в своем институте, что давало право на аспирантуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76