Вы должны были это сделать, это же ваша обязанность, ваше дело.
— В темноте? — ледяным тоном ответил Феликс, отошел на несколько шагов, затеребил усики, не смог выдержать взгляда, который следовал за ним до самого забора, и понес какую-то несуразицу, бормотал какие-то отговорки:
— Тогда рано темнело.
Он мог предъявить все — справку о болезни старшего сына, сроки спаривания норки, от начала до середины марта, книги по рыбоводству, биологии, требование провести свет к садкам и резолюцию с отказом Хинца.
— Что ж мне было — с карманным фонариком осматривать заледенелые сети и искать снулых рыб?
Л к этому еще добавлялись правила охраны труда, строгий запрет в одиночку ходить по непрочному льду, на
это ссылался также рыбак, которому временно поручили присмотр.
— Это-то он знает, а больше ничего знать не желает. Каждый только и делает, что меня чернит. Вот я и опираюсь на закон.
И одним прыжком он вместе со своими бумажками опять очутился по ту сторону забора. Его позвали дети, с ними был и Матиас. Предстояло соорудить чучело, чтобы спасти от птиц посеянные Феликсом семена травы. Он топором вбил в землю кол; жена его принесла рваные рубашки, обрывки юбки, остатки гардин заместо шарфа и лыжную шапочку с ушами, даже оправу от очков. Дети прыгали от радости, смеялись, визжали, а затем притаились и затихли в ожидании птиц, их испуганного щебета и бог ведает каких еще сюрпризов.
12
Вечером, когда Матиас уже спал, пришла жена Феликса с банкой консервированных вишен.
— Для малыша,— сказала она и хотела тут же уйти. Однако дядя Ганс удержал ее и предложил рюмку
вина, от чего она не отказалась; вино развязало ей язык, и она заговорила иначе, чем обычно, легко и непринужденно, хотя вначале толковала только о детях и о погоде, которая улучшилась.
— Скоро вес здесь преобразится,— уверяла она, взяла рюмку, отпила глоток, села у открытого окна и посмотрела вниз на Голубое озеро, серебрившееся сквозь кусты и деревья в надвигавшихся сумерках.— Прекрасное мы выискали себе местечко, пока я ни разу об этом не пожалела, ведь чтобы все шло прекрасно — такого не бывает. Что толку при каждом разочаровании сразу же ополчаться на весь свет?
Дядя Ганс кивнул, понял намек и удивился тому, как она вдруг заговорила о муже, который незадолго перед тем укатил на мотоцикле.
— Он поехал на партийное собрание, и я опасаюсь самого худшего,— сказала она.— Если его и там начнут критиковать, он встанет и уйдет, но сперва разнесет все вдребезги или еще напьется.— Она схватила рюмку, одним духом ее опорожнила, повела плечами и задорно
рассмеялась.— Что он может, то и я могу, хотя мы оба не избалованы. Выйти из партии — не шутка, крикнула я ему в догонку. Это не зальешь спиртным, даже вот таким вот хорошим вином! Что же будет? Как вы считаете? Внезапно она опять сникла, напуганная, охваченная страхом и тревогой за мужа и вновь всецело под его влиянием. Она хоть и осталась сидеть и продолжала говорить, не дожидаясь ответа, но только вновь и вновь повторяла что-то о «громе среди ясного неба», как она это называла, катастрофе, за которой пошли расследования, допросы, обвинения за обвинением со всех сторон, способные доконать человека, свести его с ума.
— Да, с ума! Он ведь не железный, принимает все близко к сердцу, ночами не смыкает глаз, ворочается, стонет, кричит. Он этого долго не выдержит, он уже на пределе, если вы ему не поможете. Должен же быть какой-то выход...
Но, когда дядя Ганс, перебив, спросил ее по существу о сегодняшнем собрании, о котором ничего не знал, она немного успокоилась и ответила напрямик и без преувеличений:
— Он боится, что его исключат из партии, хотя только недавно был принят в кандидаты,— сказала она.— Он хочет предотвратить это, сам просить, чтобы его временно вывели из кандидатов, и мне не удалось его отговорить. Он в таком состоянии, что никакие разумные доводы до него не доходят.— Со вздохом она замолчала, огляделась и пожала плечами.— Но я сомневаюсь, нужно ли и справедливо, чтобы еще и партия обрушила на него угрозы и взыскания, а не пришла к нему с помощью и советом, как быть дальше. Ему нужна какая-то передышка, время, чтобы осмыслить, что произошло, ведь столько всего на него навалилось. Или есть такие, что способны сразу, как сам господь бог, знать, в чем провинился и согрешил, и тотчас во всеуслышание покаяться, словно это сущий пустяк, всего лишь немножко пеплом голову посыпать? Нет, этого он не может, да я и не хотела бы, чтобы он мог.
— Верно,— согласился с ней дядя Ганс,— все верно, только передышки или перерыва, который вы сейчас предлагаете, он не должен был устраивать, когда отвечал за рыбу. Вот о чем идет речь, а не о господе боге и раскаянии втихомолку. Теперь ему следует открыто выступить, сознавая свой долг и обязанности, хотя целых пять дней он о них и думать не думал. Иначе — ни вы, ни я, никто другой.
— Как вы можете так говорить? — возразила она, протянула ему рюмку, подождала, пока он наполнит, жадно отхлебнула, пытаясь побороть одолевшее ее вновь волнение.— У вас есть собственный ребенок, иначе у вас не было бы внука, и вы, я это чувствую, привязаны к малышу. Но, может, он никогда не был так сильно болен, чтобы вы дрожали за него. Ведь вы же знаете, муж только потому оставался дома, ни по какой другой причине.— И она закусила губы, отвернулась от окна, откуда повеяло холодом, встала, отодвинула подальше стул, прошлась взад и вперед по комнате и уже сдержаннее продолжала: — Это меня не касается, я почти ничего о вас не знаю, но все уверяют, что вы человек, которому, несомненно, можно довериться. Вы же знаете, дети для нас — все, а теперь мы боремся за само наше существование.
— Нет, нет,— оборонялся дядя Ганс и, зябко ежась, закрыл окно.
Взгляд его упал на банку с консервированными вишнями, он дотронулся до нее и подумал о Матиасе, который останется здесь всего еще несколько дней и потом поедет с матерью домой. И о своем сыне подумал он, который, несмотря на повторные просьбы, ни единого раза не приехал, чтобы взглянуть на малыша — во всем его точная копия, а для него, старика,— подарок, замена семьи и утешение.
— Не всякий способен сделать столько, сколько сделали вы, ничего никто у вас и не думает отнимать,— сказал он, встал и подошел к ней.— Целая семья под крышей, и даже собственной крышей, у Голубого озера, прямо как в сказке, но только рыба погибла, и ее никаким волшебством не воскресишь. Тут надобно действовать, выпустить в воду молодь и вразумительно объяснить, почему путь до садков, всего-то несколько шагов, оказался тогда слишком долог.
Она упрямо мотнула головой, хотела было взять рюмку, но опрокинула ее, извинилась и направилась к двери.
— Посидите еще,— попросил дядя Ганс, но она резко ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— В темноте? — ледяным тоном ответил Феликс, отошел на несколько шагов, затеребил усики, не смог выдержать взгляда, который следовал за ним до самого забора, и понес какую-то несуразицу, бормотал какие-то отговорки:
— Тогда рано темнело.
Он мог предъявить все — справку о болезни старшего сына, сроки спаривания норки, от начала до середины марта, книги по рыбоводству, биологии, требование провести свет к садкам и резолюцию с отказом Хинца.
— Что ж мне было — с карманным фонариком осматривать заледенелые сети и искать снулых рыб?
Л к этому еще добавлялись правила охраны труда, строгий запрет в одиночку ходить по непрочному льду, на
это ссылался также рыбак, которому временно поручили присмотр.
— Это-то он знает, а больше ничего знать не желает. Каждый только и делает, что меня чернит. Вот я и опираюсь на закон.
И одним прыжком он вместе со своими бумажками опять очутился по ту сторону забора. Его позвали дети, с ними был и Матиас. Предстояло соорудить чучело, чтобы спасти от птиц посеянные Феликсом семена травы. Он топором вбил в землю кол; жена его принесла рваные рубашки, обрывки юбки, остатки гардин заместо шарфа и лыжную шапочку с ушами, даже оправу от очков. Дети прыгали от радости, смеялись, визжали, а затем притаились и затихли в ожидании птиц, их испуганного щебета и бог ведает каких еще сюрпризов.
12
Вечером, когда Матиас уже спал, пришла жена Феликса с банкой консервированных вишен.
— Для малыша,— сказала она и хотела тут же уйти. Однако дядя Ганс удержал ее и предложил рюмку
вина, от чего она не отказалась; вино развязало ей язык, и она заговорила иначе, чем обычно, легко и непринужденно, хотя вначале толковала только о детях и о погоде, которая улучшилась.
— Скоро вес здесь преобразится,— уверяла она, взяла рюмку, отпила глоток, села у открытого окна и посмотрела вниз на Голубое озеро, серебрившееся сквозь кусты и деревья в надвигавшихся сумерках.— Прекрасное мы выискали себе местечко, пока я ни разу об этом не пожалела, ведь чтобы все шло прекрасно — такого не бывает. Что толку при каждом разочаровании сразу же ополчаться на весь свет?
Дядя Ганс кивнул, понял намек и удивился тому, как она вдруг заговорила о муже, который незадолго перед тем укатил на мотоцикле.
— Он поехал на партийное собрание, и я опасаюсь самого худшего,— сказала она.— Если его и там начнут критиковать, он встанет и уйдет, но сперва разнесет все вдребезги или еще напьется.— Она схватила рюмку, одним духом ее опорожнила, повела плечами и задорно
рассмеялась.— Что он может, то и я могу, хотя мы оба не избалованы. Выйти из партии — не шутка, крикнула я ему в догонку. Это не зальешь спиртным, даже вот таким вот хорошим вином! Что же будет? Как вы считаете? Внезапно она опять сникла, напуганная, охваченная страхом и тревогой за мужа и вновь всецело под его влиянием. Она хоть и осталась сидеть и продолжала говорить, не дожидаясь ответа, но только вновь и вновь повторяла что-то о «громе среди ясного неба», как она это называла, катастрофе, за которой пошли расследования, допросы, обвинения за обвинением со всех сторон, способные доконать человека, свести его с ума.
— Да, с ума! Он ведь не железный, принимает все близко к сердцу, ночами не смыкает глаз, ворочается, стонет, кричит. Он этого долго не выдержит, он уже на пределе, если вы ему не поможете. Должен же быть какой-то выход...
Но, когда дядя Ганс, перебив, спросил ее по существу о сегодняшнем собрании, о котором ничего не знал, она немного успокоилась и ответила напрямик и без преувеличений:
— Он боится, что его исключат из партии, хотя только недавно был принят в кандидаты,— сказала она.— Он хочет предотвратить это, сам просить, чтобы его временно вывели из кандидатов, и мне не удалось его отговорить. Он в таком состоянии, что никакие разумные доводы до него не доходят.— Со вздохом она замолчала, огляделась и пожала плечами.— Но я сомневаюсь, нужно ли и справедливо, чтобы еще и партия обрушила на него угрозы и взыскания, а не пришла к нему с помощью и советом, как быть дальше. Ему нужна какая-то передышка, время, чтобы осмыслить, что произошло, ведь столько всего на него навалилось. Или есть такие, что способны сразу, как сам господь бог, знать, в чем провинился и согрешил, и тотчас во всеуслышание покаяться, словно это сущий пустяк, всего лишь немножко пеплом голову посыпать? Нет, этого он не может, да я и не хотела бы, чтобы он мог.
— Верно,— согласился с ней дядя Ганс,— все верно, только передышки или перерыва, который вы сейчас предлагаете, он не должен был устраивать, когда отвечал за рыбу. Вот о чем идет речь, а не о господе боге и раскаянии втихомолку. Теперь ему следует открыто выступить, сознавая свой долг и обязанности, хотя целых пять дней он о них и думать не думал. Иначе — ни вы, ни я, никто другой.
— Как вы можете так говорить? — возразила она, протянула ему рюмку, подождала, пока он наполнит, жадно отхлебнула, пытаясь побороть одолевшее ее вновь волнение.— У вас есть собственный ребенок, иначе у вас не было бы внука, и вы, я это чувствую, привязаны к малышу. Но, может, он никогда не был так сильно болен, чтобы вы дрожали за него. Ведь вы же знаете, муж только потому оставался дома, ни по какой другой причине.— И она закусила губы, отвернулась от окна, откуда повеяло холодом, встала, отодвинула подальше стул, прошлась взад и вперед по комнате и уже сдержаннее продолжала: — Это меня не касается, я почти ничего о вас не знаю, но все уверяют, что вы человек, которому, несомненно, можно довериться. Вы же знаете, дети для нас — все, а теперь мы боремся за само наше существование.
— Нет, нет,— оборонялся дядя Ганс и, зябко ежась, закрыл окно.
Взгляд его упал на банку с консервированными вишнями, он дотронулся до нее и подумал о Матиасе, который останется здесь всего еще несколько дней и потом поедет с матерью домой. И о своем сыне подумал он, который, несмотря на повторные просьбы, ни единого раза не приехал, чтобы взглянуть на малыша — во всем его точная копия, а для него, старика,— подарок, замена семьи и утешение.
— Не всякий способен сделать столько, сколько сделали вы, ничего никто у вас и не думает отнимать,— сказал он, встал и подошел к ней.— Целая семья под крышей, и даже собственной крышей, у Голубого озера, прямо как в сказке, но только рыба погибла, и ее никаким волшебством не воскресишь. Тут надобно действовать, выпустить в воду молодь и вразумительно объяснить, почему путь до садков, всего-то несколько шагов, оказался тогда слишком долог.
Она упрямо мотнула головой, хотела было взять рюмку, но опрокинула ее, извинилась и направилась к двери.
— Посидите еще,— попросил дядя Ганс, но она резко ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76