—Только поезжай скорее, скорее уедем отсюда!
Брат кивнул и сказал:
— Как хорошо, что мы опять понимаем друг друга.
Он и сам любил отчаянно быструю езду и тотчас доказал ей, как хорошо водит эту старую, довоенных времен, машину, в которую сам поставил новый мотор, и с какой скоростью на ней ездит. Опасности при небольшом сравнительно движении на шоссе и в деревнях за холмами подвергались разве что гуси и куры. Редко-редко навстречу им попадалась упряжка лошадей, мотоциклист или грузовик, только один раз пришлось огненно-красному автоветсрану увернуться от пешехода, при этом он покарябал чей-то садовый забор и фонарный столб.
— Кто-то нам кричит,— сказала Вера.
Она убедила брата затормозить и выйти к человеку, стоявшему у ворот и яростно грозившему кулаком. Ничего серьезного, однако, не случилось, на заборе, на столбе и на машине были едва заметные царапины, но крестьянин настаивал на том, что нужно вызвать полицию и возбудить дело о возмещении убытков.
— Сколько же вы хотите? — спросила Вера и протянула ему двадцатимарковую купюру, но резко отвернулась, когда он потребовал вдвое больше и «в западных марках».
Не обращая больше внимания на его крик и угрозу «так дело не оставить», они поехали дальше и попытались спокойно и даже весело говорить о том, что вот уже «Запад» и «Восток» владеют умами всех, вплоть до жителей самой захолустной деревушки.
Брат только смеялся над этим и готов был извинить оравшего крестьянина.
— Ну, это можно пережить, нельзя только, чтобы нас друг от друга оторвали, Вера, нас — нельзя.
К вечеру и в два последующих дня было жарко, как летом, изнурительно жарко и тревожно. Вера с братом
продолжали ездить по красивым окрестностям, останавливались в деревенских гостиницах, оставляли машину в горах и бродили по еловым лесам и по долинам, карабкались на горы, удивлялись, что не устают и, непрерывно что-то друг другу рассказывая, даже не задыхаются.
Вечерами они ходили в театр, потом в ресторан на берегу Эльбы, пили вино, танцевали до поздней ночи, веселились и дурачились. Вера то тихонько мурлыкала, то громко напевала известные мелодии, не пропустила ни одного танго или вальса и, хоть все происходящее представлялось ей фантастическим и чуждым, снова и снова уверяла брата:
— Я так рада, счастлива, словно вырвалась на свободу. Все будет хорошо!
14
На праздники Флемминг уехал к дочери в Штраль-зунд и потому не видел Вериного брата. А Вера не сказала Флеммингу, что брат навещал ее, но готова была к тому, что он о том узнает.
— Ну какое кому до этого дело? — заявила она, пожимая плечами, когда Флемминг потребовал от нее объяснений.
В полицию поступило заявление об «аварии», к ним явился полицейский и в присутствии Флемминга составил протокол по Вериным показаниям.
— Скорее уж мир в куски разлетится,— кричала Вера на полицейского и Флемминга,— чем кто-то позволит оцарапать свой забор.
Вера понимала, что обвинять в чем-то Флемминга несправедливо. Какое-то время она его избегала и целиком погрузилась в занятия, в которых, однако, почти не видела теперь смысла. Ее гораздо больше интересовало совсем другое, особенно политика. Все чаще уходила она по вечерам из дома, бывала и в ресторанах, охотно беседовала с людьми, что были в гуще событий. В дом на окраине, где она вначале так хорошо себя чувствовала, Вера приходила с отвращением, чаще всего уже поздно вечером, только чтобы переночевать.
— Хоть мы живем на высоте, да перспективы никакой,— сказала она однажды Флеммингу, когда они как-то раз опять сидели вместе.— Мне нужно уехать, не в силах я вечно терпеть эту бесперспективность.
После долгих поисков она сняла комнату у старушки вблизи площади Альтмаркт. Но Флемминг настоял на том, чтобы она отложила переезд до возвращения Ганса.
— Сколько мне еще ждать в этом зале ожидания? — крикнула Вера и убежала, но чемодан, который давно уложила, оставила.
Вера часто встречалась с неким инженером, который недавно разошелся с женой. Он упорно домогался Веры, пытаясь добиться от нее быстрого решения.
— Я не могу жить один, ты тоже не можешь,— наседал он.— У нас есть комната. Где твой чемодан? Почему ты молчишь? Или что-нибудь против меня имеешь?
— Нет,—ответила она и, когда он потребовал еще раз, чтобы она принесла свои вещи, с места не тронулась.
Ей нужно было время на размышление и какое-то убежище, куда за ней никто не последует. Только об этом она с ним говорила, ему обязана была и этой комнатой у старушки, он стал ее незаменимым другом.
— Ты что-то от меня скрываешь? — спросил он как-то.— Это мужчина?
Вера кивнула. До сих пор у нее не было никого другого и быть не могло. Теперь вот — этот инженер, который сразу же хотел, чтобы между ними была ясность, как того всегда хотела она сама. Ничего не скрывал он от нее, в первый же раз, когда они были вместе, он рассказал ей о своих планах, обязательствах, все до мельчайших подробностей, предупредил точно до минуты о возвращении из всех командировок — завтра, послезавтра и на следующей неделе, а захоти она, даже в следующем году. Да, на него можно было положиться, его слово было верным, он был трогательно прямодушным, искренним и преданным человеком. О другом мужчине он спросил только потому, что подобная ситуация полностью противоречила его представлениям о порядочности.
— Дорогой друг,— возразила она, улыбаясь, и пожала ему на прощанье руку.— Лучше промолчать, чем солгать и считать, что все в порядке.
А что касается любви, о которой до сих пор речи не было, то Вера откровенно и честно, как он того заслуживал, объявила:
— Мы не созданы, чтобы жить в одних и тех же стенах, не говоря уж об остальном. Невыносимо было бы сознавать, что один из нас скрывает что-то от другого, крошечную тайну, без которой, однако, не может жить.
15
«Мой любимый, мой единственный!» — писала она вскоре, а может, и позже, если точно, так 18 июня 1953 года, в письме к Гансу, которое опять принесла в Зандберг на виллу у озера и отдала той же самой молодой женщине, на этот раз не с просьбой, а с решительным требованием переслать письмо как можно скорее.
— Я знаю, он ждет это письмо,— сказала Вера,— именно теперь.
Она писала Гансу о том, что произошло 17 июня в Дрездене:
«Среди наших развалин вчера грохали, правда, не бомбы, но камни и бутылки, а где-то слышались взрывы. Град камней обрушился на восстановленное здание— целились в окна,— а также на здание суда, на полицейских, на людей с партийным значком, на плакаты и флаги, если они висели слишком высоко, чтобы их сорвать. Я попала в гущу, ни о чем не подозревая, стала кричать и вместе с несколькими студентами из Греции и Кореи отчаянно сопротивляться этому безумию, больше страшилась за мальчиков, чем за наш институт, который мы обороняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Брат кивнул и сказал:
— Как хорошо, что мы опять понимаем друг друга.
Он и сам любил отчаянно быструю езду и тотчас доказал ей, как хорошо водит эту старую, довоенных времен, машину, в которую сам поставил новый мотор, и с какой скоростью на ней ездит. Опасности при небольшом сравнительно движении на шоссе и в деревнях за холмами подвергались разве что гуси и куры. Редко-редко навстречу им попадалась упряжка лошадей, мотоциклист или грузовик, только один раз пришлось огненно-красному автоветсрану увернуться от пешехода, при этом он покарябал чей-то садовый забор и фонарный столб.
— Кто-то нам кричит,— сказала Вера.
Она убедила брата затормозить и выйти к человеку, стоявшему у ворот и яростно грозившему кулаком. Ничего серьезного, однако, не случилось, на заборе, на столбе и на машине были едва заметные царапины, но крестьянин настаивал на том, что нужно вызвать полицию и возбудить дело о возмещении убытков.
— Сколько же вы хотите? — спросила Вера и протянула ему двадцатимарковую купюру, но резко отвернулась, когда он потребовал вдвое больше и «в западных марках».
Не обращая больше внимания на его крик и угрозу «так дело не оставить», они поехали дальше и попытались спокойно и даже весело говорить о том, что вот уже «Запад» и «Восток» владеют умами всех, вплоть до жителей самой захолустной деревушки.
Брат только смеялся над этим и готов был извинить оравшего крестьянина.
— Ну, это можно пережить, нельзя только, чтобы нас друг от друга оторвали, Вера, нас — нельзя.
К вечеру и в два последующих дня было жарко, как летом, изнурительно жарко и тревожно. Вера с братом
продолжали ездить по красивым окрестностям, останавливались в деревенских гостиницах, оставляли машину в горах и бродили по еловым лесам и по долинам, карабкались на горы, удивлялись, что не устают и, непрерывно что-то друг другу рассказывая, даже не задыхаются.
Вечерами они ходили в театр, потом в ресторан на берегу Эльбы, пили вино, танцевали до поздней ночи, веселились и дурачились. Вера то тихонько мурлыкала, то громко напевала известные мелодии, не пропустила ни одного танго или вальса и, хоть все происходящее представлялось ей фантастическим и чуждым, снова и снова уверяла брата:
— Я так рада, счастлива, словно вырвалась на свободу. Все будет хорошо!
14
На праздники Флемминг уехал к дочери в Штраль-зунд и потому не видел Вериного брата. А Вера не сказала Флеммингу, что брат навещал ее, но готова была к тому, что он о том узнает.
— Ну какое кому до этого дело? — заявила она, пожимая плечами, когда Флемминг потребовал от нее объяснений.
В полицию поступило заявление об «аварии», к ним явился полицейский и в присутствии Флемминга составил протокол по Вериным показаниям.
— Скорее уж мир в куски разлетится,— кричала Вера на полицейского и Флемминга,— чем кто-то позволит оцарапать свой забор.
Вера понимала, что обвинять в чем-то Флемминга несправедливо. Какое-то время она его избегала и целиком погрузилась в занятия, в которых, однако, почти не видела теперь смысла. Ее гораздо больше интересовало совсем другое, особенно политика. Все чаще уходила она по вечерам из дома, бывала и в ресторанах, охотно беседовала с людьми, что были в гуще событий. В дом на окраине, где она вначале так хорошо себя чувствовала, Вера приходила с отвращением, чаще всего уже поздно вечером, только чтобы переночевать.
— Хоть мы живем на высоте, да перспективы никакой,— сказала она однажды Флеммингу, когда они как-то раз опять сидели вместе.— Мне нужно уехать, не в силах я вечно терпеть эту бесперспективность.
После долгих поисков она сняла комнату у старушки вблизи площади Альтмаркт. Но Флемминг настоял на том, чтобы она отложила переезд до возвращения Ганса.
— Сколько мне еще ждать в этом зале ожидания? — крикнула Вера и убежала, но чемодан, который давно уложила, оставила.
Вера часто встречалась с неким инженером, который недавно разошелся с женой. Он упорно домогался Веры, пытаясь добиться от нее быстрого решения.
— Я не могу жить один, ты тоже не можешь,— наседал он.— У нас есть комната. Где твой чемодан? Почему ты молчишь? Или что-нибудь против меня имеешь?
— Нет,—ответила она и, когда он потребовал еще раз, чтобы она принесла свои вещи, с места не тронулась.
Ей нужно было время на размышление и какое-то убежище, куда за ней никто не последует. Только об этом она с ним говорила, ему обязана была и этой комнатой у старушки, он стал ее незаменимым другом.
— Ты что-то от меня скрываешь? — спросил он как-то.— Это мужчина?
Вера кивнула. До сих пор у нее не было никого другого и быть не могло. Теперь вот — этот инженер, который сразу же хотел, чтобы между ними была ясность, как того всегда хотела она сама. Ничего не скрывал он от нее, в первый же раз, когда они были вместе, он рассказал ей о своих планах, обязательствах, все до мельчайших подробностей, предупредил точно до минуты о возвращении из всех командировок — завтра, послезавтра и на следующей неделе, а захоти она, даже в следующем году. Да, на него можно было положиться, его слово было верным, он был трогательно прямодушным, искренним и преданным человеком. О другом мужчине он спросил только потому, что подобная ситуация полностью противоречила его представлениям о порядочности.
— Дорогой друг,— возразила она, улыбаясь, и пожала ему на прощанье руку.— Лучше промолчать, чем солгать и считать, что все в порядке.
А что касается любви, о которой до сих пор речи не было, то Вера откровенно и честно, как он того заслуживал, объявила:
— Мы не созданы, чтобы жить в одних и тех же стенах, не говоря уж об остальном. Невыносимо было бы сознавать, что один из нас скрывает что-то от другого, крошечную тайну, без которой, однако, не может жить.
15
«Мой любимый, мой единственный!» — писала она вскоре, а может, и позже, если точно, так 18 июня 1953 года, в письме к Гансу, которое опять принесла в Зандберг на виллу у озера и отдала той же самой молодой женщине, на этот раз не с просьбой, а с решительным требованием переслать письмо как можно скорее.
— Я знаю, он ждет это письмо,— сказала Вера,— именно теперь.
Она писала Гансу о том, что произошло 17 июня в Дрездене:
«Среди наших развалин вчера грохали, правда, не бомбы, но камни и бутылки, а где-то слышались взрывы. Град камней обрушился на восстановленное здание— целились в окна,— а также на здание суда, на полицейских, на людей с партийным значком, на плакаты и флаги, если они висели слишком высоко, чтобы их сорвать. Я попала в гущу, ни о чем не подозревая, стала кричать и вместе с несколькими студентами из Греции и Кореи отчаянно сопротивляться этому безумию, больше страшилась за мальчиков, чем за наш институт, который мы обороняли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76