— Дом, семья, дети — его опора, он за них цепляется. А что другое ему остается?
Снова и снова об этом заходила речь, все о том напоминало. Дома, наводя чистоту и порядок, Катя наткнулась на протоколы о гибели рыбы, экспертизы и контрэкспертизы, а также на недописанное дядей Гансом письмо, адресованное давнишнему приятелю, а ныне главному редактору окружной газеты.
— Оставь это,— сказал дядя Ганс и засунул бумаги в нижний ящик письменного стола, где имел обыкновение хранить все нерешенное и сомнительное.— Я еще как следует подумаю, прежде чем нагнусь, чтобы их вытащить.
А когда из штанов и куртки Матиаса, давно нуждавшихся в стирке, посыпались ракушки, улитки и черепки, он, не долго думая, швырнул все в помойное ведро, не обращая внимания на протесты Матиаса и попытки Кати уладить дело.
— Нет, всему есть границы. В помойку эту дребедень! Когда Матиас уснул, Катя спросила:
— Почему ты не хочешь об этом говорить? — У нее еще была куча дел по дому, она побежала к стиральной машине и из кухни крикнула: — Ты не такой, как всегда, что-то сидит у тебя в печенках, и оттого ты несправедлив. Не его ли семейное и отцовское счастье, тебе что — не хватает счастья иметь внука?
— Да перестань ты со своей справедливостью,— возразил дядя Ганс, подошел и обнял ее за плечи.— Если
хочешь знать правду, то со справедливостью мне и в самом деле не везет, да и другим тоже, кто ее добивается.
Потому что это дело нешуточное, его походя не решишь.
Весь вечер они не возвращались к этому разговору, хотя оба неотступно о нем думали. Ночью, когда дядя Ганс крепко уснул, Катя достала бумаги из нижнего ящика письменного стола, дважды прочла все с начала до конца и добавила несколько строк к незаконченному письму главному редактору На следующий день, перед тем, как уехать, она положила письмо на стол в гостиной и, прощаясь с дядей Гансом,сказала:
— Как ни люблю я свою работу и город, я бы многое сейчас дала, чтобы остаться здесь и быть рядом до тех пор, пока ты опять не будешь спокойно относиться к слову «справедливость».
«Ничья,— приписала она и несколько раз жирно подчеркнула,— это тоже определенный результат, и не только в спорте: и с той и с другой стороны в равной мере есть и черное и белое, хорошее и плохое, нет победителя и нет побежденного, правота и неправота тут и там. Почему же ты хочешь насильно склонить весы справедливости в одну сторону?»
16
Приехала и уехала, начертала мудрые слова — но тот, кто оставался на месте, не доверял скороспелым суждениям, предубеждениям, пересудам, которым не было конца и которыми рыбу не оживишь.
Похолодание, три дня кряду дождь. Детям уже не сиделось взаперти, и после обеда они перебегали из дома в дом, шумели и ссорились из-за каждого цветного карандаша, когда рисовали рыб: карпов, щук и в первую очередь угрей, которых принес и закоптил Феликс. Трех он вечером вручил Матиасу для дяди Ганса, сказав:
— На доброе здоровье. Ничего другого мальчику не поручено было передать, уже несколько дней никто не здоровался через забор, никто в такую погоду не показывался в саду, и почтовый ящик, если не считать газет, день за днем пустовал. Вот дядя Ганс и читал о том, что происходит в дальних странах и ближних городах и селах, приятные и неприятные известия, тревожившие не только в сводках погоды: усиление облачности при продолжающемся снижении температуры, местами осадки и краткие прояснения, возможны грозы.
Он достал из-под кучи газет письмо к приятелю, главному редактору Манке, и перечитал то, что написал сам, написал не намного определеннее, чем Катина «ничья», переплетение всяких «с одной стороны» и «с другой стороны». Он вменил в вину Феликсу только «упущения», в которых тот и сам признавался: «Проконтролировать, есть ли контроль, было, конечно, необходимо». Все это очень хорошо и прекрасно. Но как это человек, тридцать лет назад родившийся и выросший в нашей стране, которого продвигали и кому доверили ответственное дело, как он дошел, как докатился до того, что больше говорит об ответственности других, чем о своей собственной?
Дядя Ганс вообще любил рыбу, а из всех рыб предпочитал копченого угря, но на сей раз, в отличие от Матиаса, который уплетал за обе щеки, жевал без всякого удовольствия. С двумя оставшимися угрями он поздно вечером отправился к старику Пьетке, бывшему председателю, жившему на берегу Долгого озера, рядом с конторой кооператива.
— Я ведь еще сам ловлю,— сказал старик, увидев подношение, достал хлеб, пиво, водку и, когда они сидели за столом, заверил: — Первый сорт, таких хорошо закопченных угрей я давно уже не ел. Феликс?
Пьетка сразу догадался, что привело сюда дядю Ганса, которого он знал по партийным собраниям. На одиночество и скуку обоим не приходилось жаловаться, слово их немало значило в Зандберге. Нравилось это Хинцу или нет, рыбаки предпочитали спрашивать совета у Пьетки, чем в конторе у председателя, так что, по существу, старик все еще продолжал управлять кооперативом наравне с ним.
— Неохота крутить вокруг да около, я имею в виду Феликса,— сказал он, отхлебывая пиво и водку, но уже не притрагиваясь к угрю.— Я бы приволок молодца за волосы и запер в его же садках, если б он хотя бы день не вышел на работу. Я только считанные разы видел, как мрет рыба, но никогда не отворачивался, да ни один рыбак не отвернется, а будет спасать, что еще можно спасти. А как же иначе?
Старик Пьетка все больше распалялся, пил вперемежку даже тминный ликер, расхваливая его дяде Гансу:
— Самое распрекрасное вечером в такую дерьмовую погодку! Да еще из-за этого Феликса.— И стал рассказывать, как в войну одна сволочь кинула в озеро гранаты, фельдфебель из местных зенитчиков, которому захотелось сварить себе уху.— У того хоть причина была, и это были не сотни /тысяч, а сотня-другая рыб, зря убитых, плавали они кверху брюхом по озеру,— сказал старик, выпил, закашлял и передернулся.— Я его спихнул с мостков, там за домом, где глубоко и никому не выбраться без моей помощи. Черт подери, я даже пожалел, что он плавает не хуже уцелевшей рыбы. Многие видели, как я его спихнул, но ни один на меня не донес. Да и теперь никто и голоса не подаст, если нечто подобное случится с тем, кто не ручную гранату, а все равно что бомбы бросает в рыбу. Или ты другого мнения, товарищ?
Качая головой, дядя Ганс встал и пожалел, что пришел сюда с угрями, которых он сам почти и не отведал.
— Зря рыбаку рыбу носить,— сказал он и пошел к двери.— И зря о человеке говорить с тем, кто знает одну только рыбу, и ничего больше. Ты уж и башку свою не способен повернуть в другую сторону, стал твердолобым, все уже позабыл. О каждой мертвой водяной блохе помнишь, а о том, что это ты пригласил сюда Феликса, видать, забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Снова и снова об этом заходила речь, все о том напоминало. Дома, наводя чистоту и порядок, Катя наткнулась на протоколы о гибели рыбы, экспертизы и контрэкспертизы, а также на недописанное дядей Гансом письмо, адресованное давнишнему приятелю, а ныне главному редактору окружной газеты.
— Оставь это,— сказал дядя Ганс и засунул бумаги в нижний ящик письменного стола, где имел обыкновение хранить все нерешенное и сомнительное.— Я еще как следует подумаю, прежде чем нагнусь, чтобы их вытащить.
А когда из штанов и куртки Матиаса, давно нуждавшихся в стирке, посыпались ракушки, улитки и черепки, он, не долго думая, швырнул все в помойное ведро, не обращая внимания на протесты Матиаса и попытки Кати уладить дело.
— Нет, всему есть границы. В помойку эту дребедень! Когда Матиас уснул, Катя спросила:
— Почему ты не хочешь об этом говорить? — У нее еще была куча дел по дому, она побежала к стиральной машине и из кухни крикнула: — Ты не такой, как всегда, что-то сидит у тебя в печенках, и оттого ты несправедлив. Не его ли семейное и отцовское счастье, тебе что — не хватает счастья иметь внука?
— Да перестань ты со своей справедливостью,— возразил дядя Ганс, подошел и обнял ее за плечи.— Если
хочешь знать правду, то со справедливостью мне и в самом деле не везет, да и другим тоже, кто ее добивается.
Потому что это дело нешуточное, его походя не решишь.
Весь вечер они не возвращались к этому разговору, хотя оба неотступно о нем думали. Ночью, когда дядя Ганс крепко уснул, Катя достала бумаги из нижнего ящика письменного стола, дважды прочла все с начала до конца и добавила несколько строк к незаконченному письму главному редактору На следующий день, перед тем, как уехать, она положила письмо на стол в гостиной и, прощаясь с дядей Гансом,сказала:
— Как ни люблю я свою работу и город, я бы многое сейчас дала, чтобы остаться здесь и быть рядом до тех пор, пока ты опять не будешь спокойно относиться к слову «справедливость».
«Ничья,— приписала она и несколько раз жирно подчеркнула,— это тоже определенный результат, и не только в спорте: и с той и с другой стороны в равной мере есть и черное и белое, хорошее и плохое, нет победителя и нет побежденного, правота и неправота тут и там. Почему же ты хочешь насильно склонить весы справедливости в одну сторону?»
16
Приехала и уехала, начертала мудрые слова — но тот, кто оставался на месте, не доверял скороспелым суждениям, предубеждениям, пересудам, которым не было конца и которыми рыбу не оживишь.
Похолодание, три дня кряду дождь. Детям уже не сиделось взаперти, и после обеда они перебегали из дома в дом, шумели и ссорились из-за каждого цветного карандаша, когда рисовали рыб: карпов, щук и в первую очередь угрей, которых принес и закоптил Феликс. Трех он вечером вручил Матиасу для дяди Ганса, сказав:
— На доброе здоровье. Ничего другого мальчику не поручено было передать, уже несколько дней никто не здоровался через забор, никто в такую погоду не показывался в саду, и почтовый ящик, если не считать газет, день за днем пустовал. Вот дядя Ганс и читал о том, что происходит в дальних странах и ближних городах и селах, приятные и неприятные известия, тревожившие не только в сводках погоды: усиление облачности при продолжающемся снижении температуры, местами осадки и краткие прояснения, возможны грозы.
Он достал из-под кучи газет письмо к приятелю, главному редактору Манке, и перечитал то, что написал сам, написал не намного определеннее, чем Катина «ничья», переплетение всяких «с одной стороны» и «с другой стороны». Он вменил в вину Феликсу только «упущения», в которых тот и сам признавался: «Проконтролировать, есть ли контроль, было, конечно, необходимо». Все это очень хорошо и прекрасно. Но как это человек, тридцать лет назад родившийся и выросший в нашей стране, которого продвигали и кому доверили ответственное дело, как он дошел, как докатился до того, что больше говорит об ответственности других, чем о своей собственной?
Дядя Ганс вообще любил рыбу, а из всех рыб предпочитал копченого угря, но на сей раз, в отличие от Матиаса, который уплетал за обе щеки, жевал без всякого удовольствия. С двумя оставшимися угрями он поздно вечером отправился к старику Пьетке, бывшему председателю, жившему на берегу Долгого озера, рядом с конторой кооператива.
— Я ведь еще сам ловлю,— сказал старик, увидев подношение, достал хлеб, пиво, водку и, когда они сидели за столом, заверил: — Первый сорт, таких хорошо закопченных угрей я давно уже не ел. Феликс?
Пьетка сразу догадался, что привело сюда дядю Ганса, которого он знал по партийным собраниям. На одиночество и скуку обоим не приходилось жаловаться, слово их немало значило в Зандберге. Нравилось это Хинцу или нет, рыбаки предпочитали спрашивать совета у Пьетки, чем в конторе у председателя, так что, по существу, старик все еще продолжал управлять кооперативом наравне с ним.
— Неохота крутить вокруг да около, я имею в виду Феликса,— сказал он, отхлебывая пиво и водку, но уже не притрагиваясь к угрю.— Я бы приволок молодца за волосы и запер в его же садках, если б он хотя бы день не вышел на работу. Я только считанные разы видел, как мрет рыба, но никогда не отворачивался, да ни один рыбак не отвернется, а будет спасать, что еще можно спасти. А как же иначе?
Старик Пьетка все больше распалялся, пил вперемежку даже тминный ликер, расхваливая его дяде Гансу:
— Самое распрекрасное вечером в такую дерьмовую погодку! Да еще из-за этого Феликса.— И стал рассказывать, как в войну одна сволочь кинула в озеро гранаты, фельдфебель из местных зенитчиков, которому захотелось сварить себе уху.— У того хоть причина была, и это были не сотни /тысяч, а сотня-другая рыб, зря убитых, плавали они кверху брюхом по озеру,— сказал старик, выпил, закашлял и передернулся.— Я его спихнул с мостков, там за домом, где глубоко и никому не выбраться без моей помощи. Черт подери, я даже пожалел, что он плавает не хуже уцелевшей рыбы. Многие видели, как я его спихнул, но ни один на меня не донес. Да и теперь никто и голоса не подаст, если нечто подобное случится с тем, кто не ручную гранату, а все равно что бомбы бросает в рыбу. Или ты другого мнения, товарищ?
Качая головой, дядя Ганс встал и пожалел, что пришел сюда с угрями, которых он сам почти и не отведал.
— Зря рыбаку рыбу носить,— сказал он и пошел к двери.— И зря о человеке говорить с тем, кто знает одну только рыбу, и ничего больше. Ты уж и башку свою не способен повернуть в другую сторону, стал твердолобым, все уже позабыл. О каждой мертвой водяной блохе помнишь, а о том, что это ты пригласил сюда Феликса, видать, забыл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76