Но они летят дальше, на Улан-Батор, к пестро расписанным храмам, где полным-полно масок чудовищ, черепов, ощерившихся пастей хищников, гримасничающих демонов. Храмы осаждают голуби, что охотятся за просом, жертвенным даром молящихся монахов, предназначенным Будде, и дерзко клюют его прямо из рук и даже склевывают с губ; здесь отовсюду доносятся молитвы, просьбы и страстным шепотом высказанные желания — земные, неземные. У кого их нет? И что это нам напоминает?
Иной раз все пережитое и нафантазированное, все путешествия Короля, все вечера перемешивались с впечатлениями от быстро перелистанных книг, увиденных картин и фильмов, рассказами друзей, которые присылали открытки, заскакивали в редакцию, показывали фотографии и в ответ на многочисленные вопросы рассказывали то, что давало семьдесят, восемьдесят строк, а больше в газете и не напечатаешь. На письменном столе Короля накапливались стопки статей с красными пометками, их, значит, следовало пустить в работу в первую очередь, а еще речи, директивы, резолюции, призывы к соцсоревнованию и циркулярные письма, которые согласно указанию должны были быть опубликованы в следующем номере. Забытое и потерянное лежало рядом со всем этим письмо с четкой надписью «лично». Голубой с красными цветочками конверт без почтового штемпеля с датой поступления, без метки о просмотре и без адреса отправителя — слава богу, редкий случай.
Только сейчас Король взял конверт, открыл его, но ничего не нашел в нем. Он рассмеялся и протянул пустой конверт Франкенбергу, который был заметно встревожен и смущен. Волнуясь, живописал философ встречу с той женщиной и ребенком у подъезда, встречу, которая обернулась скандалом.
— Я не придал этому никакого значения,— говорил он.— Почему бы мне было не помочь женщине?
Утром он обычно приходил первым, вечером уходил последним, считался одним из самых дельных, способных сотрудников в редакции Короля.
— Все произошло мгновенно,— смущенно объяснял он, так как был человеком стеснительным и замкнутым.— Женщина стояла с коляской у подъезда, я подхватил коляску, едва взглянул на нее, мельком как-то. Большего, к сожалению, я сообщить не могу.
— Мельком, к сожалению,— пробормотал Король.
Он скомкал конверт, бросил его, поднял снова и разгладил. Стал пристально разглядывать надпись и цветочный узор, покачал головой, зашагал по комнате, едва не столкнулся с Франкенбергом, который хотел убедиться, этот ли конверт видел он в коляске, нет, в сетке.
— В сетке для покупок,— вспоминал он.— Она висела на коляске, я видел конверт, фамилию и прочее тоже.
У Франкенберга было полно дел, он должен был идти. Очевидно, его натуре претило замечать «личное» и говорить о том, да еще признаваться, что вмешался в это «личное», пусть даже случайно, едва ли не автоматически и совершенно непреднамеренно.
— Извините,— сказал он и, опустив голову, пошел к двери.
Франкенберг был уже в приемной, когда Король позвал его обратно и в довольно резкой форме снова начал выспрашивать.
— Зачем вам глаза даны? Так любой может внести черт знает что в дом. А вы его еще в дверь втащите! Ну, как выглядела эта женщина, это хоть вы должны знать, приятель!
В одной руке Король держал свою грубку, которая погасла, другой схватил трубку зазвонившего телефона. Шофер ждет, из министерства звонили, нужно обсудить кое-что в связи с поездкой в Монголию.
— Значит, как и что?
— Это была молодая женщина,— ответил Франкенберг, но в эту минуту, вызванный Розвитой к телетайпу, он волчком закрутился, потому что Король ухватил его, втащил обратно в кабинет и держал, пока хотя бы предположительно не определился возраст той женщины — двадцать, самое большее, тридцать лет, а цвет волос — средний между темно- и светло-русым.
— А что было на ней? — допытывался Король.— Куртка или пальто? Плащ или меховое пальто, ведь шел дождь? Дождь все еще идет, льет вовсю.
Способность у Франкенберга воспринимать внешний мир была весьма ограниченной, а сейчас и эта способность и его ангельское терпение были исчерпаны. Случалось, что он шагал под проливным дождем, а потом с удивлением оглядывал себя, потому что только он приходил в редакцию вымокший до нитки. Зонт, подарок Короля, он всегда оставлял дома. В трамвае он больше не ездил, так как, углубившись в газеты, забывал выйти. Но, когда ходил пешком, тоже таскал с собой печатные материалы, даже рукописи, и время от времени в них заглядывал, вот и сейчас, изрядно взволнованный, он придвинул к себе бумаги, относившиеся к его компетенции, пробежал глазами и помчался к телетайпу, где на него опять-таки хлынула бумага и потоки слов, слов, свидетельств дальних событий, выраженных в абстрактных знаках, но ему эти события представлялись вполне обозримыми и действовали на него благотворно.
Покачав головой, Король сунул пустой конверт в карман пиджака, и ему послышался крик, какого он уже давным-давно не слышал,— крик грудного младенца. Тут он внезапно громко расхохотался при мысли, что это, чего доброго, его ребенок, который так громко и жалобно кричит, второй ребенок в конце его второй или третьей, совсем другой жизни.
5
— Я уж забыла, как это делается,— сказала Маргот Кнопф.
Она позволила Соне заниматься ребенком. Та вынула кричащего младенца из коляски, покачала, поносила по комнате, пока он не успокоился. Под подушками в коляске лежали три бутылочки с молоком, заботливо укутанные в шерстяные лоскутки, а также распашонки и пеленки для смены, даже крем и присыпка, все, что нужно для ухода за ребенком на один-два дня. Младенец, стоило только положить его на стол, за которым обычно Король и его Святая Троица сидели перед редколлегией, стал сладко потягиваться. Бутылочка с молоком была еще теплой. Соня дала ее малышу, прежде перепеленав его, и рада была, что он с таким аппетитом пил, сосал, глотал, да еще энергично размахивал ручонками, широко открывал темные глазенки и довольно на нее поглядывал.
— Ну, точно мой младший братишка,— вздохнула Соня и рассказала, что ей нередко приходилось возиться с малышом, потому что мать работала и по вечерам часто уходила, даже во время отпуска у нее не находилось ни времени для семьи, ни интереса к семье.
— Мои родители хотят развестись, что было бы лучше, а то говорят, будто остались вместе только из-за нас, детей.
Она ласкала младенца, прижимала к себе и тихонько, детским голоском уговаривала его.
— Если бы не маленький Олаф,— сказала она и продолжала, возвращаясь к своим бедам. — Ему сейчас три года, мне хотелось бы взять его да уехать с ним далеко-далеко, где можно жить, как хочешь.
— И как же? — поинтересовалась Маргот, которая наконец села и успокоилась.
Ловкость девушки, се материнская забота о младенце поразили Маргот, но, улыбнувшись, она прервала ее сумбурные речи и планы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Иной раз все пережитое и нафантазированное, все путешествия Короля, все вечера перемешивались с впечатлениями от быстро перелистанных книг, увиденных картин и фильмов, рассказами друзей, которые присылали открытки, заскакивали в редакцию, показывали фотографии и в ответ на многочисленные вопросы рассказывали то, что давало семьдесят, восемьдесят строк, а больше в газете и не напечатаешь. На письменном столе Короля накапливались стопки статей с красными пометками, их, значит, следовало пустить в работу в первую очередь, а еще речи, директивы, резолюции, призывы к соцсоревнованию и циркулярные письма, которые согласно указанию должны были быть опубликованы в следующем номере. Забытое и потерянное лежало рядом со всем этим письмо с четкой надписью «лично». Голубой с красными цветочками конверт без почтового штемпеля с датой поступления, без метки о просмотре и без адреса отправителя — слава богу, редкий случай.
Только сейчас Король взял конверт, открыл его, но ничего не нашел в нем. Он рассмеялся и протянул пустой конверт Франкенбергу, который был заметно встревожен и смущен. Волнуясь, живописал философ встречу с той женщиной и ребенком у подъезда, встречу, которая обернулась скандалом.
— Я не придал этому никакого значения,— говорил он.— Почему бы мне было не помочь женщине?
Утром он обычно приходил первым, вечером уходил последним, считался одним из самых дельных, способных сотрудников в редакции Короля.
— Все произошло мгновенно,— смущенно объяснял он, так как был человеком стеснительным и замкнутым.— Женщина стояла с коляской у подъезда, я подхватил коляску, едва взглянул на нее, мельком как-то. Большего, к сожалению, я сообщить не могу.
— Мельком, к сожалению,— пробормотал Король.
Он скомкал конверт, бросил его, поднял снова и разгладил. Стал пристально разглядывать надпись и цветочный узор, покачал головой, зашагал по комнате, едва не столкнулся с Франкенбергом, который хотел убедиться, этот ли конверт видел он в коляске, нет, в сетке.
— В сетке для покупок,— вспоминал он.— Она висела на коляске, я видел конверт, фамилию и прочее тоже.
У Франкенберга было полно дел, он должен был идти. Очевидно, его натуре претило замечать «личное» и говорить о том, да еще признаваться, что вмешался в это «личное», пусть даже случайно, едва ли не автоматически и совершенно непреднамеренно.
— Извините,— сказал он и, опустив голову, пошел к двери.
Франкенберг был уже в приемной, когда Король позвал его обратно и в довольно резкой форме снова начал выспрашивать.
— Зачем вам глаза даны? Так любой может внести черт знает что в дом. А вы его еще в дверь втащите! Ну, как выглядела эта женщина, это хоть вы должны знать, приятель!
В одной руке Король держал свою грубку, которая погасла, другой схватил трубку зазвонившего телефона. Шофер ждет, из министерства звонили, нужно обсудить кое-что в связи с поездкой в Монголию.
— Значит, как и что?
— Это была молодая женщина,— ответил Франкенберг, но в эту минуту, вызванный Розвитой к телетайпу, он волчком закрутился, потому что Король ухватил его, втащил обратно в кабинет и держал, пока хотя бы предположительно не определился возраст той женщины — двадцать, самое большее, тридцать лет, а цвет волос — средний между темно- и светло-русым.
— А что было на ней? — допытывался Король.— Куртка или пальто? Плащ или меховое пальто, ведь шел дождь? Дождь все еще идет, льет вовсю.
Способность у Франкенберга воспринимать внешний мир была весьма ограниченной, а сейчас и эта способность и его ангельское терпение были исчерпаны. Случалось, что он шагал под проливным дождем, а потом с удивлением оглядывал себя, потому что только он приходил в редакцию вымокший до нитки. Зонт, подарок Короля, он всегда оставлял дома. В трамвае он больше не ездил, так как, углубившись в газеты, забывал выйти. Но, когда ходил пешком, тоже таскал с собой печатные материалы, даже рукописи, и время от времени в них заглядывал, вот и сейчас, изрядно взволнованный, он придвинул к себе бумаги, относившиеся к его компетенции, пробежал глазами и помчался к телетайпу, где на него опять-таки хлынула бумага и потоки слов, слов, свидетельств дальних событий, выраженных в абстрактных знаках, но ему эти события представлялись вполне обозримыми и действовали на него благотворно.
Покачав головой, Король сунул пустой конверт в карман пиджака, и ему послышался крик, какого он уже давным-давно не слышал,— крик грудного младенца. Тут он внезапно громко расхохотался при мысли, что это, чего доброго, его ребенок, который так громко и жалобно кричит, второй ребенок в конце его второй или третьей, совсем другой жизни.
5
— Я уж забыла, как это делается,— сказала Маргот Кнопф.
Она позволила Соне заниматься ребенком. Та вынула кричащего младенца из коляски, покачала, поносила по комнате, пока он не успокоился. Под подушками в коляске лежали три бутылочки с молоком, заботливо укутанные в шерстяные лоскутки, а также распашонки и пеленки для смены, даже крем и присыпка, все, что нужно для ухода за ребенком на один-два дня. Младенец, стоило только положить его на стол, за которым обычно Король и его Святая Троица сидели перед редколлегией, стал сладко потягиваться. Бутылочка с молоком была еще теплой. Соня дала ее малышу, прежде перепеленав его, и рада была, что он с таким аппетитом пил, сосал, глотал, да еще энергично размахивал ручонками, широко открывал темные глазенки и довольно на нее поглядывал.
— Ну, точно мой младший братишка,— вздохнула Соня и рассказала, что ей нередко приходилось возиться с малышом, потому что мать работала и по вечерам часто уходила, даже во время отпуска у нее не находилось ни времени для семьи, ни интереса к семье.
— Мои родители хотят развестись, что было бы лучше, а то говорят, будто остались вместе только из-за нас, детей.
Она ласкала младенца, прижимала к себе и тихонько, детским голоском уговаривала его.
— Если бы не маленький Олаф,— сказала она и продолжала, возвращаясь к своим бедам. — Ему сейчас три года, мне хотелось бы взять его да уехать с ним далеко-далеко, где можно жить, как хочешь.
— И как же? — поинтересовалась Маргот, которая наконец села и успокоилась.
Ловкость девушки, се материнская забота о младенце поразили Маргот, но, улыбнувшись, она прервала ее сумбурные речи и планы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76