Порой ему здорово влетало, потому что львам он пририсовывал языки, все более и более дерзко торчащие, угрожающие клыки, а лапы с выпущенными когтями хищные звери поднимали, точно в гитлеровском приветствии.
— Ясно и метко,— восторгался он в ту пору вместе с Королем этими зверюгами.— Значит, искусство все-таки имеет смысл!
Но его быстро обязали пользоваться только шаблоном, а это были обычные, принятые для герба города кошки.
— Шаблоны,— ругался Флемминг и откладывал их в сторону.
А еще позже им выдали переводные картинки, тогда он ушел из депо:
— Мне доставляет удовольствие рисовать только от руки, ясно и метко
Флемминг говорил о балконной росписи так, словно" ничего более важного на сегодняшний день не было.
— Ну и ладно, я же ничего против не имею,— отозвался Король.
Он обещал старику именно в этот вечер пойти смотреть росписи, работу друга в свободное от работы время, его способ мечтать и придавать серости города чуточку своеобразия. Примерно в ста метрах на третьем этаже того же дома они увидели следующее творение старика на однообразной бесконечности фасада: машины, паровозы и трамваи под светлым, оранжевым балконным небом.
— Мне удовольствие доставляет, людям тоже,— заверил Флемминг Короля.— Как-то уж я угадываю, не договариваясь, чего они хотят, всегда чего-нибудь сказочного.
Ему еще было что показать, он ненавязчиво определял направление их прогулки и, выставляя вперед правое плечо, шагал быстрее, пока были видны только посеревшие фасады. На ходу, не спеша, он закурил новую сигарету и спросил:
— Удается тебе что-нибудь писать, я имею в виду, что-то, что не предназначено для газеты? Или газетная суета тебя целиком поглощает? А теперь еще новая проблема?
Слов они тратили мало, Флемминг и без слов догадывался о многом.
— Эта молодая женщина едет на курсы,— сказал Король.— А сыну и дела нет. Поэтому мы возьмем ребенка недели на две, я вместо командировки беру отпуск. А через два-три года мы посмотрим твои картины вместе с мальчонкой. Ясно?
Судьба отца и его смерть, годы в тюрьме, война и плен, женитьба и развод — все вновь всплывало, когда Король проводил время с Флеммингом: высокие снежные вершины вокруг, стена до неба, до самых облаков, мороз, лихорадка. Лопаты безостановочно брякали о замерзшую землю, скребли, долбили.
— Нет, нет! — вскрикивали больные, приподнимались, собравшись с силами, цеплялись за других больных, плакали, ныли, зажимали руками уши, если находили для того силы, проклинали это бряканье, войну, свою жизнь и жалкие небольшие ямы, в которых они один за другим исчезали.
Какой-то солдат, высокий и мощный, как дуб, ходил по бараку, напоминая Королю Флемминга, и Король крикнул в бреду:
— Флемминг!
Он думал, что умирает. Другие звали матерей, невест, жен, детей. Или же поворачивались к тому солдату спиной и проклинали его.
— Заткнись! Черт тебя дери! Плевать хотел па тебя!
Но солдат отгонял каждого, кто лихорадочным дыханием оттаивал глазок в окне, но видел всего-навсего людей с лопатами, трупы, засыпанные тонким слоем извести и земли. Только в самой верхней части окна позволял он им оттаивать глазок — для гор, для родины, что была где-то далеко, за нависшими тучами.
— Вы поправитесь,— не переставал он их утешать.— Если захотите, так все вернетесь домой, к женам, народите детей.
Королю было тридцать, но на вид ему можно было дать и двадцать и сорок; обросший, лицо в коросте, тощий, как скелет, в отрепьях, он после перенесенного тифа еле держался на ногах, когда миновала жуткая первая послевоенная зима. Дубок — так нежно называл он того солдата, доброго гения лагеря; под конец тот и сам свалился в тифу, но оставался оптимистом.
— А что дальше? — спрашивал его Король.— Есть у тебя план, как вернуться домой, или все это пустая болтовня?
Дубок ужасно исхудал, говорил очень тихо, добирался едва-едва, только с помощью Короля, до окна, теперь уже не замерзшего. Бряканья лопат больше не слышалось, тучи поднялись выше, и снег стаял даже с гор. Дальше их взор не проникал, но тоска по родине охватывала их особенно сильно, когда ворота, опутанные колючей проволокой, по утрам стояли открытыми и те, кто был здоров, выходили из лагеря, чтобы на склоне горы рубить лес, пилить, таскать бревна.
— Подумай-ка,— сказал ему как-то Дубок слабым голосом, дружелюбно и с надеждой, хотя сам лежал при смерти и все это его вовсе не касалось.— Тех, кто старше тридцати, отпустят раньше, а тебе ведь тридцать.
— Да, почти,— ответил Король, застонав, у него ведь не было никаких документов, никаких доказательств.
— Сорок один,— прошептал Дубок.— Тебе сорок* один, и ты поедешь домой.
Вернулись из леса другие пленные, их пересчитали, и часовые у ворот сдали их, тщательно заперев за ними ворота с колючей проволокой. Дубок лежал на деревянных нарах бл-едный, исхудалый, его оттащили от окна, закутали в одеяло и шинель Короля, и когда все кругом ели да по крошкам делили табак, он хотел только чаю.
— Не курите,—просил Король,— он ведь тоже не курил, когда нам было худо.
Еще два-три человека считались с больным, оставляли ему чай, горячий, сладкий, живительный напиток.
— Действует как бальзам,— сказал кто-то,— смягчает горло после рева в «тысячелетнем рейхе».
Но кто-то и тут проревел:
— Заткнись! И другой:
— А пошли вы все!..
Унтер-офицеры, словно еще командовали, раздражались, когда такой человек, как Король, сидел возле Дубка. А он тихо, но упрямо повторял «тридцать», не желая принимать «сорок один», эту цифру, это спасение, которое Дубок — раз, два, и готово! — придумал. Но Дубок, хоть и дрожмя' дрожал, и проливал драгоценный чай, упрямо возражал:
— Тридцать, это мне тридцать, слышишь! — утверждал он.— Тебе сорок, так записано в паспорте, который ты сейчас возьмешь себе, чтоб никто не видел.
Ночью, когда лесорубы крепко спали и их храп едва не перекрывал грохот бури, Королю и Дубку казалось, что они свободны и уже в таком возрасте,* чтобы как
угодно манипулировать своими годами и сделать доброе дело.
— А дома,— мечтал Дубок, слизнув остатки чая, которые Король накапал ему на губы, и сразу же ощутив невыносимую жажду,— дома я вытащу велосипед, что висит на стене в подвале, покачу к какой-нибудь бабе да сделаю ей ребенка.
Судорога прошла по его лицу, ему было трудно говорить, но он уже несколько раз спрашивал у Короля о маленькой холмистой деревушке у Дрездена, название которой забыл.
— Я ее найду,— уверял он.— Я приеду вслед за тобой.
Через несколько дней Дубок опять улыбался, пил чай и даже съел два-три кусочка хлеба. Но скоро сон одолел больного. Три дня лежал Дубок без сознания, а когда пришел в себя, Король и еще одиннадцать человек были готовы к отъезду, настоящие тридцатилетние, поддельные сорокалетние, хотя среди них и было два-три подлинных отца семейства;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Ясно и метко,— восторгался он в ту пору вместе с Королем этими зверюгами.— Значит, искусство все-таки имеет смысл!
Но его быстро обязали пользоваться только шаблоном, а это были обычные, принятые для герба города кошки.
— Шаблоны,— ругался Флемминг и откладывал их в сторону.
А еще позже им выдали переводные картинки, тогда он ушел из депо:
— Мне доставляет удовольствие рисовать только от руки, ясно и метко
Флемминг говорил о балконной росписи так, словно" ничего более важного на сегодняшний день не было.
— Ну и ладно, я же ничего против не имею,— отозвался Король.
Он обещал старику именно в этот вечер пойти смотреть росписи, работу друга в свободное от работы время, его способ мечтать и придавать серости города чуточку своеобразия. Примерно в ста метрах на третьем этаже того же дома они увидели следующее творение старика на однообразной бесконечности фасада: машины, паровозы и трамваи под светлым, оранжевым балконным небом.
— Мне удовольствие доставляет, людям тоже,— заверил Флемминг Короля.— Как-то уж я угадываю, не договариваясь, чего они хотят, всегда чего-нибудь сказочного.
Ему еще было что показать, он ненавязчиво определял направление их прогулки и, выставляя вперед правое плечо, шагал быстрее, пока были видны только посеревшие фасады. На ходу, не спеша, он закурил новую сигарету и спросил:
— Удается тебе что-нибудь писать, я имею в виду, что-то, что не предназначено для газеты? Или газетная суета тебя целиком поглощает? А теперь еще новая проблема?
Слов они тратили мало, Флемминг и без слов догадывался о многом.
— Эта молодая женщина едет на курсы,— сказал Король.— А сыну и дела нет. Поэтому мы возьмем ребенка недели на две, я вместо командировки беру отпуск. А через два-три года мы посмотрим твои картины вместе с мальчонкой. Ясно?
Судьба отца и его смерть, годы в тюрьме, война и плен, женитьба и развод — все вновь всплывало, когда Король проводил время с Флеммингом: высокие снежные вершины вокруг, стена до неба, до самых облаков, мороз, лихорадка. Лопаты безостановочно брякали о замерзшую землю, скребли, долбили.
— Нет, нет! — вскрикивали больные, приподнимались, собравшись с силами, цеплялись за других больных, плакали, ныли, зажимали руками уши, если находили для того силы, проклинали это бряканье, войну, свою жизнь и жалкие небольшие ямы, в которых они один за другим исчезали.
Какой-то солдат, высокий и мощный, как дуб, ходил по бараку, напоминая Королю Флемминга, и Король крикнул в бреду:
— Флемминг!
Он думал, что умирает. Другие звали матерей, невест, жен, детей. Или же поворачивались к тому солдату спиной и проклинали его.
— Заткнись! Черт тебя дери! Плевать хотел па тебя!
Но солдат отгонял каждого, кто лихорадочным дыханием оттаивал глазок в окне, но видел всего-навсего людей с лопатами, трупы, засыпанные тонким слоем извести и земли. Только в самой верхней части окна позволял он им оттаивать глазок — для гор, для родины, что была где-то далеко, за нависшими тучами.
— Вы поправитесь,— не переставал он их утешать.— Если захотите, так все вернетесь домой, к женам, народите детей.
Королю было тридцать, но на вид ему можно было дать и двадцать и сорок; обросший, лицо в коросте, тощий, как скелет, в отрепьях, он после перенесенного тифа еле держался на ногах, когда миновала жуткая первая послевоенная зима. Дубок — так нежно называл он того солдата, доброго гения лагеря; под конец тот и сам свалился в тифу, но оставался оптимистом.
— А что дальше? — спрашивал его Король.— Есть у тебя план, как вернуться домой, или все это пустая болтовня?
Дубок ужасно исхудал, говорил очень тихо, добирался едва-едва, только с помощью Короля, до окна, теперь уже не замерзшего. Бряканья лопат больше не слышалось, тучи поднялись выше, и снег стаял даже с гор. Дальше их взор не проникал, но тоска по родине охватывала их особенно сильно, когда ворота, опутанные колючей проволокой, по утрам стояли открытыми и те, кто был здоров, выходили из лагеря, чтобы на склоне горы рубить лес, пилить, таскать бревна.
— Подумай-ка,— сказал ему как-то Дубок слабым голосом, дружелюбно и с надеждой, хотя сам лежал при смерти и все это его вовсе не касалось.— Тех, кто старше тридцати, отпустят раньше, а тебе ведь тридцать.
— Да, почти,— ответил Король, застонав, у него ведь не было никаких документов, никаких доказательств.
— Сорок один,— прошептал Дубок.— Тебе сорок* один, и ты поедешь домой.
Вернулись из леса другие пленные, их пересчитали, и часовые у ворот сдали их, тщательно заперев за ними ворота с колючей проволокой. Дубок лежал на деревянных нарах бл-едный, исхудалый, его оттащили от окна, закутали в одеяло и шинель Короля, и когда все кругом ели да по крошкам делили табак, он хотел только чаю.
— Не курите,—просил Король,— он ведь тоже не курил, когда нам было худо.
Еще два-три человека считались с больным, оставляли ему чай, горячий, сладкий, живительный напиток.
— Действует как бальзам,— сказал кто-то,— смягчает горло после рева в «тысячелетнем рейхе».
Но кто-то и тут проревел:
— Заткнись! И другой:
— А пошли вы все!..
Унтер-офицеры, словно еще командовали, раздражались, когда такой человек, как Король, сидел возле Дубка. А он тихо, но упрямо повторял «тридцать», не желая принимать «сорок один», эту цифру, это спасение, которое Дубок — раз, два, и готово! — придумал. Но Дубок, хоть и дрожмя' дрожал, и проливал драгоценный чай, упрямо возражал:
— Тридцать, это мне тридцать, слышишь! — утверждал он.— Тебе сорок, так записано в паспорте, который ты сейчас возьмешь себе, чтоб никто не видел.
Ночью, когда лесорубы крепко спали и их храп едва не перекрывал грохот бури, Королю и Дубку казалось, что они свободны и уже в таком возрасте,* чтобы как
угодно манипулировать своими годами и сделать доброе дело.
— А дома,— мечтал Дубок, слизнув остатки чая, которые Король накапал ему на губы, и сразу же ощутив невыносимую жажду,— дома я вытащу велосипед, что висит на стене в подвале, покачу к какой-нибудь бабе да сделаю ей ребенка.
Судорога прошла по его лицу, ему было трудно говорить, но он уже несколько раз спрашивал у Короля о маленькой холмистой деревушке у Дрездена, название которой забыл.
— Я ее найду,— уверял он.— Я приеду вслед за тобой.
Через несколько дней Дубок опять улыбался, пил чай и даже съел два-три кусочка хлеба. Но скоро сон одолел больного. Три дня лежал Дубок без сознания, а когда пришел в себя, Король и еще одиннадцать человек были готовы к отъезду, настоящие тридцатилетние, поддельные сорокалетние, хотя среди них и было два-три подлинных отца семейства;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76