Раковина эта служила ему пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон его детских мечтаний.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем? — туманно изрекал он и подмигивал мне, когда мне было четырнадцать и даже восемнадцать лет.
И вот, сидя перед открытым чемоданом, погруженный в воспоминания, я удивлялся и спрашивал себя, куда делась дорогая ему как память раковина после того, как его не стало Выбросили ее, разбили или унесли вместе с другими вещами, одеждой и картинами, всем, что возникало у меня перед глазами, когда я о нем вспоминал?
Мне на ум приходили подробности наших разговоров, возражения, а порой насмешки и издевки моего отца, как только дядя Ганс начинал уж очень фантазировать.
— Сынок, сынок,— со слезами на глазах увещевала его бабушка,— не говори об этом, не надрывай душу.
Но мы, дети, особенно моя двоюродная сестра Инга и я, без конца допытывались:
— А что было еще?
Осторожно касались мы раковины, а дядя Ганс, бывало, приложит ее нам к уху и шепчет:
— Слышите? Озеро Лаго-Маджоре шумит как мировой океан.
Позднее я выкладывал в ответ свои школьные познания, то, что вычитал в энциклопедии: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста двадцать метров — и брал под сомнение, что дядя Ганс нырял на такую глубину, чтобы достать эту раковину. Но он лишь улыбался, гладил меня по голове и возражал:
— Откуда же ей тогда быть?
Он снова прикладывал мне к уху раковину, голос его звучал еще настойчивей, худое, моложавое лицо с карими глазами и чисто цыганская черная копна волос склонялись надо мной.
— Однажды я поплыл ночью и потерял из виду берег,— начал рассказывать он как-то, вынуждая тем самым замолчать моего отца и всех дядей и тетей.— Утром я возвратился черный-пречерный, весь в чем-то маслянистом, точно выкупался в нефти.
Дядя Ганс, выпрямившись, отвернулся от меня, он обращался теперь к взрослым. Тогда на него все смотрели как на какое-то чудо, его пригласили в лучший отель острова Изола Белла, отдраили и надушили, его, чужака и нищего мальчишку, которого до сих пор гнали от дверей. Владелец тех островов, некий граф, размечтался уже о несметном числе бьющих к небу нефтяных фонтанов и баснословном богатстве,
— И ты, маленький фокусник, ты тоже получишь свою долю!
Граф был потомок знаменитых Борромео, у которых в гостях бывали Наполеон, Жорж Санд и Рихард Вагнер. Дядя Ганс уверял, что жил в том же самом роскошном замке, в княжеском покое, за одним столом с господами ел и пил самые изысканные кушанья и напитки.
— Апельсины, лимоны, оливки и инжир я срывал прямо с деревьев в саду, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись мне в окно. Мама!—восклицал он, обнимая бабушку.— Я привезу тебе как-нибудь вот такой ароматный букет!
Поражения, разочарования и провалы дядя Ганс в своих рассказах небрежно обходил.
— Подумаешь! Какое это имело для меня значение? Нефтяных источников он не открыл; это была просто
грязь, колесная мазь, следы работы, которой он вынужден был заниматься с самого детства. И тем не менее он верил в чудеса, испытал предостаточно этих чудес на
собственной шкуре, хотя часто должен был возвращаться туда, откуда он вышел, в ничто.
— Изола Белла, Изола Мадре, Изола деи Пескато-риа,— мечтательно перечислял он острова Лаго-Маджоре.
Звучные эти названия он не выдумал, я проверил по книгам: до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне добираются пароходами.
— Возможно, однако,— так заканчивал дядя Ганс свой рассказ,— всеобщее внимание было бы также возбуждено, приплыви туда ранним утром кто-нибудь, у кого руки и ноги были бы в золоте, а не в дегте, как у меня. Вот он действительно получил бы свою долю.
3
Когда дядя Ганс закрывал глаза, он, конечно же, видел контуры туч, которые тогда заволокли солнце, словно надвигалась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руках раковину, отливающую всеми цветами радуги. Он был тогда ребенком, как и другие дети, шаловливым, верящим в чудеса, хотя просто-напросто забрался в фешенебельный особняк и схватил первое, что увидел.
Никто его не звал домой, ему и по вечерам можно было не возвращаться. Пока луга зеленели, он пас овец, уходя с ними до холмов у леса, мечтал, тяжко вздыхая, смеялся и говорил сам с собой. Ягнята лизали ему руки и прижимались головами к его коленям; иные попискивали, точно младенцы, и повсюду топотали вслед за ним. Теплыми ночами дядя Ганс ночевал в самой середке стада, подолгу лежа без сна, потому что все кругом было таким волнующим и фантастическим. Он пытался истолковать каждый шорох, крики зверей и шелест в камышах, редко-редко человеческие голоса — крики заблудившихся, пение или галдеж.
Осенью дяде Гансу наконец разрешили ходить в школу. Он показал учителю свою раковину в величайшем возбуждении: он хотел плавать, нырять, гонять на лодке,
хотел к теплому чудо-морю, ведь здешний край не был его отчим краем.
— Кто рассказывает тебе подобный вздор? — спросил учитель, разглядывая экзотическую раковину, запыленную, закопченную, словно она долго лежала на камине в господском доме.— Откуда у тебя эта раковина?
Когда кончились уроки, учитель прошел немного с мальчиком по берегу озера Лагова, он слышал о грустной судьбе ребенка. Но посоветовать ничего не мог: в запасе у него было не много доброты, а мудрости и того меньше, только множество сентенций: не укради, не делай того, не делай этого,
— Смотри не опозорь родителей,— сказал учитель, прежде чем оставить мальчика одного.
А мальчик, когда учитель ушел, едва слышно всхлипнул и тихонько позвал мать. Потом, ничего не видя от слез, споткнулся, упал ничком на землю и остался лежать, обхватив обеими руками раковину. Но ждал он недолго, учитель заметил неладное и поспешил к нему.
— Ты больно ушибся, мальчик? — озабоченно спросил он и стал утешать Ганса.
Но мальчик не шевельнулся, не двинулся, не отвечал учителю, а лежал, удерживая дыхание сколько мог. Участливые слова учителя были ему так приятны, он прикрыл глаза и, словно избывая свою печаль, легонько застонал. При этом мальчик уткнулся носом в песок, и ему стоило больших трудов лежать спокойно и недвижно, будто случилось что-то серьезное. Но внезапно он чихнул, не сумев сдержаться, и это выдало его. Нерешительно, сгорая от стыда, он поднялся, отер слезы и сказал с запинкой:
— Ничего, ничего не случилось.
— Слава богу, какое счастье,— обрадовался учитель, покачал головой и, не найдя больше никаких утешительных слов, с легким сердцем удалился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем? — туманно изрекал он и подмигивал мне, когда мне было четырнадцать и даже восемнадцать лет.
И вот, сидя перед открытым чемоданом, погруженный в воспоминания, я удивлялся и спрашивал себя, куда делась дорогая ему как память раковина после того, как его не стало Выбросили ее, разбили или унесли вместе с другими вещами, одеждой и картинами, всем, что возникало у меня перед глазами, когда я о нем вспоминал?
Мне на ум приходили подробности наших разговоров, возражения, а порой насмешки и издевки моего отца, как только дядя Ганс начинал уж очень фантазировать.
— Сынок, сынок,— со слезами на глазах увещевала его бабушка,— не говори об этом, не надрывай душу.
Но мы, дети, особенно моя двоюродная сестра Инга и я, без конца допытывались:
— А что было еще?
Осторожно касались мы раковины, а дядя Ганс, бывало, приложит ее нам к уху и шепчет:
— Слышите? Озеро Лаго-Маджоре шумит как мировой океан.
Позднее я выкладывал в ответ свои школьные познания, то, что вычитал в энциклопедии: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста двадцать метров — и брал под сомнение, что дядя Ганс нырял на такую глубину, чтобы достать эту раковину. Но он лишь улыбался, гладил меня по голове и возражал:
— Откуда же ей тогда быть?
Он снова прикладывал мне к уху раковину, голос его звучал еще настойчивей, худое, моложавое лицо с карими глазами и чисто цыганская черная копна волос склонялись надо мной.
— Однажды я поплыл ночью и потерял из виду берег,— начал рассказывать он как-то, вынуждая тем самым замолчать моего отца и всех дядей и тетей.— Утром я возвратился черный-пречерный, весь в чем-то маслянистом, точно выкупался в нефти.
Дядя Ганс, выпрямившись, отвернулся от меня, он обращался теперь к взрослым. Тогда на него все смотрели как на какое-то чудо, его пригласили в лучший отель острова Изола Белла, отдраили и надушили, его, чужака и нищего мальчишку, которого до сих пор гнали от дверей. Владелец тех островов, некий граф, размечтался уже о несметном числе бьющих к небу нефтяных фонтанов и баснословном богатстве,
— И ты, маленький фокусник, ты тоже получишь свою долю!
Граф был потомок знаменитых Борромео, у которых в гостях бывали Наполеон, Жорж Санд и Рихард Вагнер. Дядя Ганс уверял, что жил в том же самом роскошном замке, в княжеском покое, за одним столом с господами ел и пил самые изысканные кушанья и напитки.
— Апельсины, лимоны, оливки и инжир я срывал прямо с деревьев в саду, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись мне в окно. Мама!—восклицал он, обнимая бабушку.— Я привезу тебе как-нибудь вот такой ароматный букет!
Поражения, разочарования и провалы дядя Ганс в своих рассказах небрежно обходил.
— Подумаешь! Какое это имело для меня значение? Нефтяных источников он не открыл; это была просто
грязь, колесная мазь, следы работы, которой он вынужден был заниматься с самого детства. И тем не менее он верил в чудеса, испытал предостаточно этих чудес на
собственной шкуре, хотя часто должен был возвращаться туда, откуда он вышел, в ничто.
— Изола Белла, Изола Мадре, Изола деи Пескато-риа,— мечтательно перечислял он острова Лаго-Маджоре.
Звучные эти названия он не выдумал, я проверил по книгам: до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне добираются пароходами.
— Возможно, однако,— так заканчивал дядя Ганс свой рассказ,— всеобщее внимание было бы также возбуждено, приплыви туда ранним утром кто-нибудь, у кого руки и ноги были бы в золоте, а не в дегте, как у меня. Вот он действительно получил бы свою долю.
3
Когда дядя Ганс закрывал глаза, он, конечно же, видел контуры туч, которые тогда заволокли солнце, словно надвигалась гроза. Обратно он плыл чуть быстрее, но без спешки и без страха. Вдали, за лесами, в темноте сверкали зарницы, темнота вскоре окутала и его. По воде зашлепали крупные капли дождя и градины, он нырнул в глубину и мрак, а подплывая к берегу, держал в руках раковину, отливающую всеми цветами радуги. Он был тогда ребенком, как и другие дети, шаловливым, верящим в чудеса, хотя просто-напросто забрался в фешенебельный особняк и схватил первое, что увидел.
Никто его не звал домой, ему и по вечерам можно было не возвращаться. Пока луга зеленели, он пас овец, уходя с ними до холмов у леса, мечтал, тяжко вздыхая, смеялся и говорил сам с собой. Ягнята лизали ему руки и прижимались головами к его коленям; иные попискивали, точно младенцы, и повсюду топотали вслед за ним. Теплыми ночами дядя Ганс ночевал в самой середке стада, подолгу лежа без сна, потому что все кругом было таким волнующим и фантастическим. Он пытался истолковать каждый шорох, крики зверей и шелест в камышах, редко-редко человеческие голоса — крики заблудившихся, пение или галдеж.
Осенью дяде Гансу наконец разрешили ходить в школу. Он показал учителю свою раковину в величайшем возбуждении: он хотел плавать, нырять, гонять на лодке,
хотел к теплому чудо-морю, ведь здешний край не был его отчим краем.
— Кто рассказывает тебе подобный вздор? — спросил учитель, разглядывая экзотическую раковину, запыленную, закопченную, словно она долго лежала на камине в господском доме.— Откуда у тебя эта раковина?
Когда кончились уроки, учитель прошел немного с мальчиком по берегу озера Лагова, он слышал о грустной судьбе ребенка. Но посоветовать ничего не мог: в запасе у него было не много доброты, а мудрости и того меньше, только множество сентенций: не укради, не делай того, не делай этого,
— Смотри не опозорь родителей,— сказал учитель, прежде чем оставить мальчика одного.
А мальчик, когда учитель ушел, едва слышно всхлипнул и тихонько позвал мать. Потом, ничего не видя от слез, споткнулся, упал ничком на землю и остался лежать, обхватив обеими руками раковину. Но ждал он недолго, учитель заметил неладное и поспешил к нему.
— Ты больно ушибся, мальчик? — озабоченно спросил он и стал утешать Ганса.
Но мальчик не шевельнулся, не двинулся, не отвечал учителю, а лежал, удерживая дыхание сколько мог. Участливые слова учителя были ему так приятны, он прикрыл глаза и, словно избывая свою печаль, легонько застонал. При этом мальчик уткнулся носом в песок, и ему стоило больших трудов лежать спокойно и недвижно, будто случилось что-то серьезное. Но внезапно он чихнул, не сумев сдержаться, и это выдало его. Нерешительно, сгорая от стыда, он поднялся, отер слезы и сказал с запинкой:
— Ничего, ничего не случилось.
— Слава богу, какое счастье,— обрадовался учитель, покачал головой и, не найдя больше никаких утешительных слов, с легким сердцем удалился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76