» относится к нему и из вороха бумажек выпорхнут проездные документы, в которые, конечно, уже вписаны изящным почерком дальняя цель и фамилия счастливца.
— О Чингисхане и монастырях упомянуть только между прочим, об этом хватает макулатуры,— заметил Король, уставившись куда-то поверх их голов в окно.
Казалось, он действует под каким-то нажимом, глядя поверх столь высоко ценимых им созданий из его ближайшего окружения, пересекая взглядом границы, страны и моря, от которых обычно так легко отделывался, не замечая полей, лесов и гор, вперив взгляд в сердце далекого континента.
— Я поеду сам,— объявил он, вздохнув с облегчением, ибо никто не смел ему возражать.— Иначе зачем вы мне, вы — мои заместители, а не я — ваш.
Он держал в руке командировочное удостоверение как победное знамя. В него четкими печатными буквами было уже внесено «Король». Гражданство, место рождения, дата рождения вписаны неразборчиво. Постучав пальцем по этим строчкам, он хитро сказал:
— Ведь никто же не поверит, если я даже ясно напишу.
Густые клубы табачного дыма окутывали его, Янина покашляла и шепнула ему:
— Нас еще, пожалуй, обратят здесь в верующих в наш век научной ясности.
Остальные молча, опустив головы, покорились сбивающей с толку игре, которую опять затеял Король. Проездные документы были переданы в приемную, все шло своим чередом. Через час кончался рабочий день, но шеф спокойно перечислял три острова на Лаго-Маджо-ре: Изола Белла, Изола Мадре и Изола деи Пескаториа, до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне доплывали пароходы.
— В ту пору я срывал прямо с деревьев апельсины,
лимоны, оливки и инжир, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись ко мне в окно.
Он прикрыл глаза, умолк и откинулся на спинку стула, сбитый с толку вторичным покашливанием Янины и насмешливым вопросом:
— А что расцветает в Гоби?
Немного погодя он повернулся к ней, возвращаясь, отрезвленный, хладнокровный, в повседневность, требованиям которой он всегда удовлетворял.
— Да, что? — переспросил он и, властно постукивая трубкой, резко вытряхнул пепел в раковину.— Социализм расцветает и тут и там, с нефтью или без нее!
2
Молодую, хорошо одетую женщину видели утром, когда она подошла к старому зданию, где находилась редакция газеты, у моста через Хафель. Она была, видимо, взволнована, полна сомнений, осуществить ли свое чудовищное намерение или в последнюю минуту повернуть назад. Шел дождь, холодный ветер свистел вокруг здания, напоминающего укрепленный замок, перед подъездом которого она нерешительно остановилась. Любезный философ Франкенберг поспешил к ней, помог ей поднять на пять ступенек коляску, открыл и придержал тяжелую дверь, ни о чем не спросив. Он приветливо кивнул ей, она же, надо думать, поняла его кивок как знак сделать то, что она намеревалась сделать, и осознала, что все пути к отступлению отрезаны. Она провезла коляску мимо каменных львов и дорических колонн в высокий, украшенный лепниной вестибюль. Услужливый молодой человек, поднявшись по лестнице, исчез в королевских высях, другие сотрудники проталкивались в дверь, и никто больше не обращал на нее внимания.
Только вахтер, старик Флемминг, подошел к ней, когда после начала рабочего дня стало поспокойнее, склонился, улыбаясь, над ребенком, что, раскинув ручки, со сжатыми кулачками спал на подушках. Но, прежде чем Флемминг успел обменяться с молодой женщиной двумя-тремя словами, нахлынули посетители, о которых ему надо было уведомить по телефону Манке, Франкенберга или прекрасную Янину.
— Не хотите ли переговорить с кем-нибудь еще? — любезно советовал он, зная, что Троица сидит у Короля и в распоряжении остального человечества будет не раньше чем к обеду.— Пожалуйста, хотите ждать, так попытайтесь.
Только через четверть часа он нашел время опять подойти к коляске, которая стояла теперь вплотную к его кабинке.
— Дитятко! — воскликнул он, имея скорее в виду мать, которая исчезла, чем оставленного ею грудного младенца.
Редко бывало, чтобы кому-то удавалось незамеченным проскользнуть мимо Флемминга, не ответить на его вопросы, не предъявить документы, просто взойти по лестнице, чтобы, в худшем случае, побеспокоить шефа каким-либо вздором, его друга, которому он был обязан этим местом у ворот в большой многословный мир.
— Дитятко! — шепнул он раз, другой, третий и вышел из своей кабинки, перебирая несколько утешительных вариантов: какого-нибудь редактора, который до сих пор числился у них одиночкой, одолели личные проблемы, кто-то хочет навестить брата, сестру или знакомого, а возможно, это просто случайный посетитель. Через полчаса, вспугнутый криком младенца, который все еще оставался один, Флемминг осмотрел сетку для покупок, висевшую на ручке коляски: там он нашел конверт, на котором коротко и ясно, размашистым почерком было написано «Господину Королю, лично».
Старик Флемминг редко пользовался возможностью постучать к Королю и просто сказать: «Ганс, на пару слов». Он знал, что его не выпроводят. Только на днях шеф тайно принес ему бутылку коньяку и поздравил с днем рождения.
— Ах ты догматик,— называл Король Флемминга с незапамятных времен.— Приятель, не выдавай только, что ты стареешь, а то и меня разоблачат.
Они посмеялись как заговорщики, поехали куда-то пообедать, расстались под хмельком поздно вечером и поздоровались на следующее утро официально, как ни в чем не бывало.
Итак, имея перед глазами брошенного ребенка, который мог в любую минуту раскричаться, а в руках письмо, адресованное ,явно Королю, Флемминг взялся за телефонную трубку и официально сообщил Розвите, секретарше шефа:
— Мне передали кое-что для шефа, лично.
Прошло какое-то время, пока молоденькая старательная Розвита настолько вникла в дело, что проснулось ее любопытство.
— Это действительно так важно? — переспросила она.— Что же там такое?
На это Флемминг не ответил, а отодвинул коляску в угол за кабинку вахтера, где висели партийные и профсоюзные флаги, красные полотнища с золотой бахромой— королевский балдахин для младенца. После чего проворно взбежал вверх по лестнице, проскочил приемную, не позволив себя задержать, вломился к шефу в «святая святых» и положил письмо на стол.
— Ребенок,— сказал он,— грудной, принесла молодая женщина, он лежит внизу, у меня, в коляске.
Франкенберг, Манке и Янина поднялись и пошли к двери, они привыкли, состроив равнодушную мину, выжидать и угадывать, кстати их присутствие или нет. На физиономии Короля не проявилось никаких чувств, он, казалось, ни в малейшей степени не был удивлен этим странным сообщением.
— Ладно, ладно, старикан,— ответил Король и протянул Флеммингу руку.— Ребенок, грудной, говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— О Чингисхане и монастырях упомянуть только между прочим, об этом хватает макулатуры,— заметил Король, уставившись куда-то поверх их голов в окно.
Казалось, он действует под каким-то нажимом, глядя поверх столь высоко ценимых им созданий из его ближайшего окружения, пересекая взглядом границы, страны и моря, от которых обычно так легко отделывался, не замечая полей, лесов и гор, вперив взгляд в сердце далекого континента.
— Я поеду сам,— объявил он, вздохнув с облегчением, ибо никто не смел ему возражать.— Иначе зачем вы мне, вы — мои заместители, а не я — ваш.
Он держал в руке командировочное удостоверение как победное знамя. В него четкими печатными буквами было уже внесено «Король». Гражданство, место рождения, дата рождения вписаны неразборчиво. Постучав пальцем по этим строчкам, он хитро сказал:
— Ведь никто же не поверит, если я даже ясно напишу.
Густые клубы табачного дыма окутывали его, Янина покашляла и шепнула ему:
— Нас еще, пожалуй, обратят здесь в верующих в наш век научной ясности.
Остальные молча, опустив головы, покорились сбивающей с толку игре, которую опять затеял Король. Проездные документы были переданы в приемную, все шло своим чередом. Через час кончался рабочий день, но шеф спокойно перечислял три острова на Лаго-Маджо-ре: Изола Белла, Изола Мадре и Изола деи Пескаториа, до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне доплывали пароходы.
— В ту пору я срывал прямо с деревьев апельсины,
лимоны, оливки и инжир, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись ко мне в окно.
Он прикрыл глаза, умолк и откинулся на спинку стула, сбитый с толку вторичным покашливанием Янины и насмешливым вопросом:
— А что расцветает в Гоби?
Немного погодя он повернулся к ней, возвращаясь, отрезвленный, хладнокровный, в повседневность, требованиям которой он всегда удовлетворял.
— Да, что? — переспросил он и, властно постукивая трубкой, резко вытряхнул пепел в раковину.— Социализм расцветает и тут и там, с нефтью или без нее!
2
Молодую, хорошо одетую женщину видели утром, когда она подошла к старому зданию, где находилась редакция газеты, у моста через Хафель. Она была, видимо, взволнована, полна сомнений, осуществить ли свое чудовищное намерение или в последнюю минуту повернуть назад. Шел дождь, холодный ветер свистел вокруг здания, напоминающего укрепленный замок, перед подъездом которого она нерешительно остановилась. Любезный философ Франкенберг поспешил к ней, помог ей поднять на пять ступенек коляску, открыл и придержал тяжелую дверь, ни о чем не спросив. Он приветливо кивнул ей, она же, надо думать, поняла его кивок как знак сделать то, что она намеревалась сделать, и осознала, что все пути к отступлению отрезаны. Она провезла коляску мимо каменных львов и дорических колонн в высокий, украшенный лепниной вестибюль. Услужливый молодой человек, поднявшись по лестнице, исчез в королевских высях, другие сотрудники проталкивались в дверь, и никто больше не обращал на нее внимания.
Только вахтер, старик Флемминг, подошел к ней, когда после начала рабочего дня стало поспокойнее, склонился, улыбаясь, над ребенком, что, раскинув ручки, со сжатыми кулачками спал на подушках. Но, прежде чем Флемминг успел обменяться с молодой женщиной двумя-тремя словами, нахлынули посетители, о которых ему надо было уведомить по телефону Манке, Франкенберга или прекрасную Янину.
— Не хотите ли переговорить с кем-нибудь еще? — любезно советовал он, зная, что Троица сидит у Короля и в распоряжении остального человечества будет не раньше чем к обеду.— Пожалуйста, хотите ждать, так попытайтесь.
Только через четверть часа он нашел время опять подойти к коляске, которая стояла теперь вплотную к его кабинке.
— Дитятко! — воскликнул он, имея скорее в виду мать, которая исчезла, чем оставленного ею грудного младенца.
Редко бывало, чтобы кому-то удавалось незамеченным проскользнуть мимо Флемминга, не ответить на его вопросы, не предъявить документы, просто взойти по лестнице, чтобы, в худшем случае, побеспокоить шефа каким-либо вздором, его друга, которому он был обязан этим местом у ворот в большой многословный мир.
— Дитятко! — шепнул он раз, другой, третий и вышел из своей кабинки, перебирая несколько утешительных вариантов: какого-нибудь редактора, который до сих пор числился у них одиночкой, одолели личные проблемы, кто-то хочет навестить брата, сестру или знакомого, а возможно, это просто случайный посетитель. Через полчаса, вспугнутый криком младенца, который все еще оставался один, Флемминг осмотрел сетку для покупок, висевшую на ручке коляски: там он нашел конверт, на котором коротко и ясно, размашистым почерком было написано «Господину Королю, лично».
Старик Флемминг редко пользовался возможностью постучать к Королю и просто сказать: «Ганс, на пару слов». Он знал, что его не выпроводят. Только на днях шеф тайно принес ему бутылку коньяку и поздравил с днем рождения.
— Ах ты догматик,— называл Король Флемминга с незапамятных времен.— Приятель, не выдавай только, что ты стареешь, а то и меня разоблачат.
Они посмеялись как заговорщики, поехали куда-то пообедать, расстались под хмельком поздно вечером и поздоровались на следующее утро официально, как ни в чем не бывало.
Итак, имея перед глазами брошенного ребенка, который мог в любую минуту раскричаться, а в руках письмо, адресованное ,явно Королю, Флемминг взялся за телефонную трубку и официально сообщил Розвите, секретарше шефа:
— Мне передали кое-что для шефа, лично.
Прошло какое-то время, пока молоденькая старательная Розвита настолько вникла в дело, что проснулось ее любопытство.
— Это действительно так важно? — переспросила она.— Что же там такое?
На это Флемминг не ответил, а отодвинул коляску в угол за кабинку вахтера, где висели партийные и профсоюзные флаги, красные полотнища с золотой бахромой— королевский балдахин для младенца. После чего проворно взбежал вверх по лестнице, проскочил приемную, не позволив себя задержать, вломился к шефу в «святая святых» и положил письмо на стол.
— Ребенок,— сказал он,— грудной, принесла молодая женщина, он лежит внизу, у меня, в коляске.
Франкенберг, Манке и Янина поднялись и пошли к двери, они привыкли, состроив равнодушную мину, выжидать и угадывать, кстати их присутствие или нет. На физиономии Короля не проявилось никаких чувств, он, казалось, ни в малейшей степени не был удивлен этим странным сообщением.
— Ладно, ладно, старикан,— ответил Король и протянул Флеммингу руку.— Ребенок, грудной, говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76