Ибо в этот вечер он понял, что любовь — это еще не все. Должна быть иная верность, куда выше верности этому прекрасному плену. И, уж конечно, существует другой мир, куда шире этого сверкающего мирка со всем его богатством и со всеми преимуществами. В юности и в первые годы зрелости именно этот мир красоты, беспечности, роскоши, могущества, славы, обеспеченности — казался Джорджу пределом мечтаний и честолюбивых притязаний, вершиной всего, чего может достичь человек. Но сегодня в несчетных поворотах, в какие-то острые, напряженные минуты ему открылась самая сущность этого мира. Джордж увидел его обнаженным, застиг его врасплох. Он понял, что общество — всего лишь декорация, шаткая пирамида, воздвигнутая на крови, и поте, и муках. И теперь он знал: если он хочет написать книги, которые, он чувствовал, живут в нем, надо отвернуться от этого мира, надо обратить лицо к иным, более благородным высотам.
Он думал о предстоящей работе. Все то, что произошло здесь сегодня, каким-то образом помогло ему покончить с внутренним разбродом и смятением. Многое, что прежде казалось сложным, стало просто и ясно. Все сводится вот к чему: честность, искренность, никакой половинчатости, только правда — вот самое главное во всяком искусстве, — и как бы ни был талантлив писатель, если в нем нет главного, он всего лишь жалкий писака.
И вот тут-то и вступает в игру Эстер и ее мир. В Америке, как нигде, не может быть и речи о честном соглашении с миром особых привилегий. Правда и привилегии несовместимы. Ведь если серебряный доллар поднести к самому глазу, он заслонит солнце. В жизни Америки есть такие глуби, такие мощные подводные течения… ни один из тех, кто ведет столь блистательную жизнь, не поведал о них и даже не подозревает об их существовании. Вот эти-то глубины он и хотел бы постичь.
Так думал Джордж, и вдруг молнией возникла мысль, которая весь вечер звучала у него в мозгу, словно эхо всего, что он видел и слышал:
— Кто поступится честью ради моды, того лишит чести время.
Так, значит… Эстер умолкла, он посмотрел на ее упоенное, поднятое к нему лицо — и любовь и жалость пронзили его сердце… Значит, быть по сему. Каждому свое: он останется в своем мире, она — в своем.
Но не сегодня. Сегодня он не в силах ей это сказать.
Завтра…
Да, завтра он ей скажет. Так будет лучше. Он скажет все прямо и ясно, как понял сейчас сам… так, чтобы и она поняла. Скажет — и покончит с этим… но не сейчас, а завтра.
Только одного он не скажет, так будет легче и для него и для нее. Будет верней, быстрей, милосердней, если он не скажет, что все еще любит ее, всегда будет ее любить и никогда ни одна женщина не займет в его душе ее место. Ни взглядом, ни единым словом, ни просто пожатием руки он не выдаст себя — пусть она не знает, что никогда ничто на свете не давалось ему трудней. Будет куда лучше, если она этого не узнает, ведь если узнает, ей этого не понять…
…ни за что ей завтра не понять…
…что время не ждет и глубинные течения увлекают с собою сердца человеческие…
И он должен идти.
В тот вечер они больше почти не говорили. Спустя несколько минут он поднялся и с тяжелым сердцем ушел из ее дома.
КНИГА ТРЕТЬЯ
«КОНЕЦ И НАЧАЛО»
Когда цикада вылезает из земли, чтобы завершить круг своей жизни, она похожа скорей на жирную, перепачканную личинку, на червя, а не на крылатое созданье. С трудом карабкается она по древесному стволу, и кажется, ноги у нее чужие, с такими усилиями, так неловко она их передвигает, будто еще не научилась ими владеть. Наконец мучительный подъем окончен и передними ножками она вцепилась в кору. И вдруг легкий треск — и верхняя одежка ее аккуратненько раскрывается на спине, точно расстегнулась «молния». Медленно насекомое начинает через щель выпрастывать из одежки тело, голову, всю себя. Медленно, медленно завершает она это поразительное действо и медленно выползает под солнечный луч, оставив позади бурую покинутую оболочку.
Живая простейшая протоплазма, чуть зеленеющая, долгое время неподвижно лежит на солнце, но если набраться терпенья и понаблюдать за ней еще, увидишь чудо изменения и роста, которое совершается у тебя на глазах. Через некоторое время в этом теле начинает пульсировать жизнь, оно делается плоским и, точно хамелеон, меняет цвет, а из крошечных отростков на спине с обеих сторон постепенно возникают крылья. Они растут все быстрей, быстрей, — прямо на глазах! — и вот уже мерцают на солнце прозрачные радужные крылья. Вот они уже трепещут — чуть заметно, потом быстрей и вдруг с металлическим шелестом рассекают воздух — и новорожденное созданье вольно взмывает вверх, в иную стихию.
Осенью 1929 года Америка была подобна цикаде. Она подошла к концу и к началу. Двадцать четвертого октября в Нью-Йорке на Уолл-стрит, в здании с мраморным фасадом, внезапно раздался грохот, который услышала вся страна. Мертвая, изношенная оболочка былой Америки треснула на хребте и распалась, и начало выходить наружу нечто живое, меняющееся, страдающее, что было заключено внутри, — подлинная Америка, та Америка, что существовала всегда, та, которой еще предстояло обрести себя. Она вышла на дневной свет оглушенная, сведенная судорогой, изувеченная оковами неволи и долгое время оставалась в оцепенении, полная еще скрытых жизненных сил. И ждала, терпеливо ждала следующей стадии своего превращения.
Перед взором тех, кто стоял во главе государства, так долго маячил призрак мнимого процветания, что они уже забыли, какова Америка на самом деле. Теперь они ее увидели — увидели ее новый облик, ее первозданную грубость и ее силу — и, содрогаясь, отвратили от нее свой взор. «Верните нам нашу износившуюся оболочку, — сказали они, — нам было в ней так удобно и уютно». И еще они попытали магию слов. «У нас все прочно и благополучно», — говорили они, пытаясь убедить самих себя, что, право же, ничто не изменилось, все как было, так и осталось — было, есть и пребудет во веки веков, аминь.
Но они ошибались. Они не знали, что домой возврата нет. Америка оказалась на переломе: что-то в ней кончилось и что-то начиналось. Но никто не знал, что же теперь начинается, и из-за этой перемены, из-за неуверенности и несостоятельности тех, кто возглавлял государство, росли страх и отчаяние, а скоро подкрался и голод. И только одно было несомненно, хотя никто этого еще не понимал. Америка оставалась Америкой, и какой бы она ни стала, она останется Америкой.
Джордж Уэббер был растерян и напуган не меньше других. Пожалуй, даже больше, ибо в придачу к кризису, который переживала вся страна, в его жизни тоже наступил перелом. Как раз в эту пору и для него тоже что-то кончилось и что-то начиналось. Кончился любовный союз, хоть еще и не прошла любовь, начиналось признание, хоть еще не пришла слава.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204