— Нечего меня тащить, куда не надо!
Если Ханту так уж хочется принадлежать к потерянному поколению, его дело, вот только подозрительно, как люди любят эту роль разочарованных и отчаявшихся. Но меня он не получит. Если меня сочли достойным этой компании, так без моего ведома и против моей воли, и я отказываюсь от такой чести. Я вовсе не ощущаю и никогда не ощущал, что принадлежу к какому-то потерянному поколению. По правде сказать, я вообще сильно сомневаюсь, что есть такое потерянное поколение, разве только считать потерянным всякое поколение, оттого что оно идет ощупью. Впрочем, недавно мне пришло в голову, что если у нас в Америке и правда есть потерянное поколение, оно, вероятно, состоит из тех уже немолодых людей, которые по сей день объясняются на языке, бывшем в ходу до 1929 года, и никакого другого языка не знают. Да, конечно, эти люди потерянные. Но я не из их числа.
Хоть я и уверен, что никогда не принадлежал ни к какому потерянному поколению, однако сам по себе я, Джордж Уэббер, чувствовал себя потерянным. Быть может, Лис, еще и поэтому я так долго и так отчаянно нуждался в Вас. Я чувствовал себя потерянным и искал кого-то, кто был бы старше меня и мудрей и мог бы вывести меня на дорогу, и я нашел Вас, и Вы заменили мне моего покойного отца. За девять лет, что мы знакомы, Вы действительно помогли мне выйти на дорогу, хотя, наверно, и сами не знали, как Вы это сделали, но теперь дорога ведет не в ту сторону, куда Вам бы хотелось меня вести. Дело в том, что теперь я уже не чувствую себя потерянным и сейчас объясню Вам почему.

Когда я вернулся в Пайн-Рок, прослушал весь курс целиком и закончил колледж, — а было мне тогда всего двадцать, — в мыслях и в душе у меня царили отчаянная путаница и смятение. Меня послали в колледж, чтобы я, как говорилось в те времена, «подготовился к жизни», но, похоже, занятия в колледже привели как раз к тому, что я оказался к ней совершенно неподготовленным. Я родился в одном из самых старозаветных уголков Америки и в одном из самых старозаветных семейств в тех краях. Все мои предки, кроме последнего поколения, были сельские жители, которые так или иначе кормились от земли.
Отец мой, Джон Уэббер, всю свою жизнь был рабочим. С двенадцати лет руки у него были в мозолях. Как я Вам не раз говорил, был он от природы человек на редкость способный и толковый. Но, подобно многим другим, кто не мог получить образования, он все свои честолюбивые помыслы перенес на сына: больше всего на свете хотел, чтобы я это образование получил. Он умер как раз перед моим поступлением в колледж, но оставил деньги, и на них я учился. Вполне естественно, что люди вроде моего отца думали, будто официальное образование готовит человека к практической жизни, а оно этого не может, да и не должно. Моему отцу колледж казался какой-то волшебной дверью, которая не только раскрывает перед входящим сокровищницу знаний, но и позволяет выйти на любую дорогу к благополучию и преуспеянию, какую он пожелает избрать, пройдя через храм науки. И вполне естественно было такому человеку, как мой отец, думать, что преуспеть легче всего на одной из самых торных, всеми одобряемых дорог.
Перед смертью он выбрал дорогу, по которой непременно хотел меня направить, — одну из ветвей инженерии. И упрямо противился выбору Джойнеров — юриспруденции. Ему редко приходилось сталкиваться с законами, а об адвокатах он был весьма невысокого мнения, называл их обычно «бессовестными крючкотворами». Когда он умирал и я приехал с ним проститься, последний его совет был такой:
— Научись что-то делать, научись что-то сооружать… для того и колледж.
Горше всего он жалел о том, что в молодые годы бедность помешала ему выучиться еще какому-то мастерству и он остался лишь плотником и каменщиком. Он был хороший плотник, хороший каменщик; под конец он любил называть себя строителем, и, конечно же, он был строитель, но, должно быть, ощущал в себе, подобно глухому, невысказанному страданию, еще и не нашедшую выхода способность проектировать и конструировать. Знай он, как странно преломилась во мне жажда «делать» и «сооружать», он наверняка был бы глубоко разочарован. Не знаю, какая крайность — юриспруденция или писательство — была бы ему ненавистней.
Но к тому времени, когда я окончил колледж, стало совершенно ясно, что если я куда-то и гожусь, то уж никак не в инженеры и не в юристы. Для инженера мне не хватало способностей к технике, а для юриста, как мне еще предстояло убедиться в последующие годы, я был, пожалуй, слишком честен. Так что ж было делать? Мое пребывание в колледже отнюдь не отмечено блестящими достижениями по части наук, если не считать высшего балла по логике, да в довершение всего — позорное соучастие в той пайн-рокской истории и временное исключение. Я не оправдал честолюбивых надежд ни отца, ни джойнеровской ветви нашей семьи. Отца давно нет в живых, а Джойнеры уже махнули на меня рукой.
Вот почему мне так трудно было признаться, даже самому себе, что меня одолевает странная, непрактичная тяга к писательству. Это бы только подтвердило худшие подозрения родных на мой счет, — боюсь, из-за этих подозрений я и сам стал думать о себе худо. И потому впервые я признался себе в этой тяге довольно уклончиво. Сказал себе, что хочу заняться журналистикой. Теперь, оглядываясь назад, я хорошо понимаю, откуда взялось это решение. Весьма сомнительно, чтобы в двадцать лет я жаждал, как мне тогда казалось, стать газетчиком, но мне удалось себя в этом убедить, потому что в ту пору я не знал другого способа хоть как-то писать и этим зарабатывать на жизнь, кроме работы в газете, — значит, в глазах всего света и в моих собственных я не трачу время зря.
Просто и прямо сказать родным, что я хочу стать писателем, нечего было и думать. Если выражаться современным языком, писательство означало «приятную работу, если только ее достанешь». В сознании Джойнеров, да и в моем тоже, писатель был человеком какого-то иного мира. Писатель — это романтическая личность вроде лорда Байрона, или Лонгфелло, или… или это Ирвин Ш.Кобб… какая-то чудесная сила одарила его уменьем складывать слова в стихи, рассказы и романы, которые печатаются в книгах или на страницах журналов вроде «Сатердей ивнинг пост». Стало быть, ясно: писатель — существо странное, загадочное, он живет странной, загадочной и роскошной жизнью, он — детище странного, загадочного и роскошного мира, и все это бесконечно далеко от того, что знаем мы, простые смертные. Если бы в ту пору парень, выросший в Либия-хилле, вдруг открыто заявил, что хочет стать писателем, все решили бы, что он рехнулся. И сразу вспомнили бы дядю Раиса Джойнера, который зря потратил свою молодость, обучаясь игре на скрипке, а потом еще взял в долг у дяди Марка пятьдесят долларов, чтобы прослушать курс френологии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204