Гарсоны, то бишь половые, – щенки, одно звание что русские, Васья, Петья, Смирнофф, Орлофф, а послушаешь, как этот Васья картавит, и плюнешь… Я – никто, но все держится на мне. Я – консейер ан шеф де загул е кутёж рюсс. Компрене? Консультирую Мохамеда на кухне. Учу мальчишек носить рубахи с пояском и кланяться, сам стригу их под горшок, ни один здешний фигаро этого не понимает. Заправляю всей эстрадой. И сам пою – не в зале, конечно, а за столом, в кабинете, для приличной компании. Пою цыганские таборные, старый русский романс, и шуточные, и такие, знаете, с перчиком, для любителей… Голоса у меня уже нет, во есть манера, знатоки это сразу чуют. Но знатоков все меньше. А я – Последний-Кто-Еще-Помнит!
– И вы ни черта не помните, – неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. – Ночи безумные, шампанское рекой, – передразнил он с холодной усмешкой. – Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась…
Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.
– Справедливо, – сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. – Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то – ау! Было время – подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, – он вновь оживился, – редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься – и прошлое встает передо мной… И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но – редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят – дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр – дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят – из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– И вы ни черта не помните, – неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. – Ночи безумные, шампанское рекой, – передразнил он с холодной усмешкой. – Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась…
Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.
– Справедливо, – сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. – Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то – ау! Было время – подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, – он вновь оживился, – редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься – и прошлое встает передо мной… И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но – редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят – дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр – дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят – из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
За портьерой оказалась тяжелая резная дверь, Вагнер толкнул ее, и мы очутились в большом продолговатом зале с зашторенными окнами, освещенном только скрытыми лампами дневного света.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134