Давление как будто приличное, пульс немного частит. После некоторого сопротивления она позволяет прослушать тоны сердца.
– Что ты принимаешь? – спрашиваю я.
– Не помню. Давали что-то…
На столе лежит патрончик с таблетками. Нитроглицерин. Гляжу на лиловый штампик – срок годности давно истек. С таким же успехом она могла принимать соду.
– Вот что, Васса Ефимовна, – говорю я. – Я, конечно, могу сделать тебе укол. Но особой нужды в этом нет. Полежи.
– Ты тоже считаешь, что у меня никакого спазма не было?
Я прекрасно понимаю, что значит «тоже», но нарочно пропускаю мимо ушей.
– Наверно, был. Но сейчас тебе нужен покой и больше ничего.
– Покой? Может быть, ты заодно укажешь аптеку, где его взять?
Я уже готов огрызнуться, но вовремя замечаю – по щекам Вассы катятся крупные слезы. Мне стыдно.
– Полежи, полежи. За тобой кто-нибудь присматривает?
– Только Оля-маленькая. Чудная девочка. Разрывается между мной и Галиной.
– А что с Галей?
– Откуда я знаю? Мне ничего не говорят. Ни муж, ни дочь. Все как бешеные. А от меня бегают. Я никому не нужна.
Молчу. Вероятно, так оно и есть. Даже я знаю больше Вассы, и всякое утешительное слово, какое я смогу из себя выдавить, будет такой же фальшью, как мой вопрос о Гале.
Васса приподнимается на локтях, одеяло сползает, и я впервые замечаю то, о чем не думал, когда прослушивал топы сердца. Тело немолодой женщины. Бледность покровов. Лишний жир. А ведь она ровесница Беты. Боязливо оглянувшись, Васса шепчет:
– Слушай, Олег, ты что-нибудь знаешь? Почему все с ума посходили?
Мне жалко Вассу, но в этом доме мне надо вести себя политично, и я помалкиваю. Васса смотрит на меня просяще, настойчиво, и я не выдерживаю:
– Спроси кого-нибудь другого. Я здесь человек посторонний.
Убедившись, что от меня толку мало, Васса откидывается на подушки и прикрывает глаза.
– Я хуже, чем посторонняя, – вздыхает она. – Двадцать три года смотрела Николаю в рот. Куда он, туда и я следом, как Санчо Панчо какой…
– Что ж тут плохого…
– Я-то Панчо, да он-то не Дон Кихот.
– Кто же он?
– Не знаю, глупа, видно. Отец с дочерью все время цепляются. Заступлюсь за отца – молчи, не понимаешь; за дочь заступлюсь – опять не так сказала. Я всем не ко двору… Ладно, Олег, – говорит она устало. – Спасибо, что зашел. Храни тебя бог.
Выходя за калитку, слышу: окликают по имени-отчеству. Оглядываюсь и вижу Олю-маленькую. Она догоняет меня.
– Я была с Галей и не слышала, как вы пришли. Можно, я вас провожу?
Провожать меня некуда, я иду в соседний дом, поэтому предлагаю присесть на скамейку против входа в контору. Девочка очень волнуется, и, чтоб помочь ей, начинаю я.
– Хотите поговорить?
– Да.
– О Вассе Ефимовне?
– Да. То есть нет. О ней тоже. Скажите, это не инфаркт?
– По-моему, нет. Просто сосудики среагировали на какой-то стресс. Нужен покой. Только не спрашивайте меня, где его взять. Я не знаю.
Мы сидим рядом. Вблизи еще виднее сходство с Ольгой. Мать лучше, но девочка, пожалуй, занятнее. Худенькая и даже чуточку сутулая, но это не делает ее неуклюжей, есть в ней какое-то угловатое изящество. Эпитет «какое-то» – свидетельство беспомощности пишущего, но я в самом деле не в силах определить, что в этой девчонке так привлекательно. Нервна, но умеет держать себя в руках.
– Это, наверное, нехорошо, что я начала не с Вассы Ефимовны. Но Гале тоже очень плохо, и она моя самая близкая подруга.
– Так, значит, вы хотели говорить о Гале?
– Да.
– Но ведь я ее совсем не знаю…
– Она очень хорошая. Правда, очень. Я знаю, она бывает жесткая, даже грубая, это у нее от… Я не люблю Николая Митрофановича, – признается она низким шепотом. – Но внутри Галька совсем другая, она горячая, справедливая и сама ужасно страдает от своего характера.
– Верю. Но чем я могу помочь?
– Олег Антонович! – Оля поворачивается ко мне, ее милое лицо выражает мольбу и пламенную веру. – Они должны помириться. Сделайте так, чтоб он ее простил.
– Но почему ты думаешь… – Я тут же поправляюсь: – Но почему вы думаете, что он меня послушает?
– Потому что вы умный и добрый, вас все уважают…
– Кто это вам сказал?
Вопрос ненужный, кокетливый, но сказанного не вернешь. Оля улыбается краешком рта.
– Не важно кто… Я сама знаю: если вы захотите, вы сможете.
– Милая девушка, – говорю я после короткого раздумья, – может быть, Илюша и простит когда-нибудь Галю, но не сегодня. И никто третий тут не поможет. Ни вы, ни я. Я-то меньше всех.
– Почему?
Оля вскидывает на меня глаза. Взгляд недетски твердый. И только убедившись, что я говорю правду, она их опускает. Разговор окончен, но она не уходит, а сидит, нахмурившись и беспомощно раскинув тонкие руки. Я тоже почему-то не ухожу. Прямо передо мной вход в контору и ехидная ухмылка лешего. Чтоб вытесать из дерева такого идола, нужна недетская сила. Оля ловит мой взгляд.
– Не нравится? – В тоне нет вызова. Только любопытство.
– Нравится. Но уж очень он ехидный.
– Такой он и есть, – шепчет Оля. – Я еще в лесу поняла: он страшная вредина. Я только чуть-чуть до него дотронулась, как из него это полезло… Я его сама боюсь. Нет, серьезно, нравится вам? По-честному?
– Честное слово, очень.
– Ну вот, а Николаю Митрофановичу – нисколечко. Говорит, формализм. И еще мистицизм. Глупости какие, какой же лес без лешего? И еще говорит: за это тебя и не приняли в училище. Не знаю. Не думаю. Просто мне мало лет и есть способнее меня. И рисунок у меня слабоват, это я сама знаю. Мама меня утешает: зря расстраиваешься, сдашь в будущем году, ты же девочка, тебя в армию не заберут. – Она вдруг заливается прелестным девчоночьим смехом. – Верно, не заберут. А была бы война – взяли бы? Я бы сама пошла…
– Кем же?
– Не знаю. Только не медсестрой. Даже сиделка я плохая. Наверно, радисткой. Или разведчицей. Только вот… – Она прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня исподлобья. – Пытки, понимаете? Выдержу или нет? Этого ведь никто не знает наперед. Но я живой бы и не далась. Есть такие ампулы. В случае чего – рраз! И – с приветом. – Вдруг страшно застеснявшись – то ли вульгарноватого словечка, то ли своей откровенности, – она вскакивает: – Я тут болтаю, а у меня… Извините. Бегу.
Оля скрывается в доме, чуть не столкнувшись в дверях с Вдовиным. Он замечает меня:
– Зайди, потолкуем.
Тон не повелительный и не просительный, так может говорить тот, кому есть что сказать. И я, решивший по примеру Беты уехать без дальнейших объяснений, молчаливо соглашаюсь. Мне не хочется идти к нему, но Вдовин к себе и не приглашает, а ведет в контору. Мы минуем барьерчик и стучащую на машинке пожилую секретаршу и проходим в кабинет. Все как у людей: полированная мебель, застекленный шкаф с девственно-свежими ледериновыми корешками сочинений основоположников научного материализма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Что ты принимаешь? – спрашиваю я.
– Не помню. Давали что-то…
На столе лежит патрончик с таблетками. Нитроглицерин. Гляжу на лиловый штампик – срок годности давно истек. С таким же успехом она могла принимать соду.
– Вот что, Васса Ефимовна, – говорю я. – Я, конечно, могу сделать тебе укол. Но особой нужды в этом нет. Полежи.
– Ты тоже считаешь, что у меня никакого спазма не было?
Я прекрасно понимаю, что значит «тоже», но нарочно пропускаю мимо ушей.
– Наверно, был. Но сейчас тебе нужен покой и больше ничего.
– Покой? Может быть, ты заодно укажешь аптеку, где его взять?
Я уже готов огрызнуться, но вовремя замечаю – по щекам Вассы катятся крупные слезы. Мне стыдно.
– Полежи, полежи. За тобой кто-нибудь присматривает?
– Только Оля-маленькая. Чудная девочка. Разрывается между мной и Галиной.
– А что с Галей?
– Откуда я знаю? Мне ничего не говорят. Ни муж, ни дочь. Все как бешеные. А от меня бегают. Я никому не нужна.
Молчу. Вероятно, так оно и есть. Даже я знаю больше Вассы, и всякое утешительное слово, какое я смогу из себя выдавить, будет такой же фальшью, как мой вопрос о Гале.
Васса приподнимается на локтях, одеяло сползает, и я впервые замечаю то, о чем не думал, когда прослушивал топы сердца. Тело немолодой женщины. Бледность покровов. Лишний жир. А ведь она ровесница Беты. Боязливо оглянувшись, Васса шепчет:
– Слушай, Олег, ты что-нибудь знаешь? Почему все с ума посходили?
Мне жалко Вассу, но в этом доме мне надо вести себя политично, и я помалкиваю. Васса смотрит на меня просяще, настойчиво, и я не выдерживаю:
– Спроси кого-нибудь другого. Я здесь человек посторонний.
Убедившись, что от меня толку мало, Васса откидывается на подушки и прикрывает глаза.
– Я хуже, чем посторонняя, – вздыхает она. – Двадцать три года смотрела Николаю в рот. Куда он, туда и я следом, как Санчо Панчо какой…
– Что ж тут плохого…
– Я-то Панчо, да он-то не Дон Кихот.
– Кто же он?
– Не знаю, глупа, видно. Отец с дочерью все время цепляются. Заступлюсь за отца – молчи, не понимаешь; за дочь заступлюсь – опять не так сказала. Я всем не ко двору… Ладно, Олег, – говорит она устало. – Спасибо, что зашел. Храни тебя бог.
Выходя за калитку, слышу: окликают по имени-отчеству. Оглядываюсь и вижу Олю-маленькую. Она догоняет меня.
– Я была с Галей и не слышала, как вы пришли. Можно, я вас провожу?
Провожать меня некуда, я иду в соседний дом, поэтому предлагаю присесть на скамейку против входа в контору. Девочка очень волнуется, и, чтоб помочь ей, начинаю я.
– Хотите поговорить?
– Да.
– О Вассе Ефимовне?
– Да. То есть нет. О ней тоже. Скажите, это не инфаркт?
– По-моему, нет. Просто сосудики среагировали на какой-то стресс. Нужен покой. Только не спрашивайте меня, где его взять. Я не знаю.
Мы сидим рядом. Вблизи еще виднее сходство с Ольгой. Мать лучше, но девочка, пожалуй, занятнее. Худенькая и даже чуточку сутулая, но это не делает ее неуклюжей, есть в ней какое-то угловатое изящество. Эпитет «какое-то» – свидетельство беспомощности пишущего, но я в самом деле не в силах определить, что в этой девчонке так привлекательно. Нервна, но умеет держать себя в руках.
– Это, наверное, нехорошо, что я начала не с Вассы Ефимовны. Но Гале тоже очень плохо, и она моя самая близкая подруга.
– Так, значит, вы хотели говорить о Гале?
– Да.
– Но ведь я ее совсем не знаю…
– Она очень хорошая. Правда, очень. Я знаю, она бывает жесткая, даже грубая, это у нее от… Я не люблю Николая Митрофановича, – признается она низким шепотом. – Но внутри Галька совсем другая, она горячая, справедливая и сама ужасно страдает от своего характера.
– Верю. Но чем я могу помочь?
– Олег Антонович! – Оля поворачивается ко мне, ее милое лицо выражает мольбу и пламенную веру. – Они должны помириться. Сделайте так, чтоб он ее простил.
– Но почему ты думаешь… – Я тут же поправляюсь: – Но почему вы думаете, что он меня послушает?
– Потому что вы умный и добрый, вас все уважают…
– Кто это вам сказал?
Вопрос ненужный, кокетливый, но сказанного не вернешь. Оля улыбается краешком рта.
– Не важно кто… Я сама знаю: если вы захотите, вы сможете.
– Милая девушка, – говорю я после короткого раздумья, – может быть, Илюша и простит когда-нибудь Галю, но не сегодня. И никто третий тут не поможет. Ни вы, ни я. Я-то меньше всех.
– Почему?
Оля вскидывает на меня глаза. Взгляд недетски твердый. И только убедившись, что я говорю правду, она их опускает. Разговор окончен, но она не уходит, а сидит, нахмурившись и беспомощно раскинув тонкие руки. Я тоже почему-то не ухожу. Прямо передо мной вход в контору и ехидная ухмылка лешего. Чтоб вытесать из дерева такого идола, нужна недетская сила. Оля ловит мой взгляд.
– Не нравится? – В тоне нет вызова. Только любопытство.
– Нравится. Но уж очень он ехидный.
– Такой он и есть, – шепчет Оля. – Я еще в лесу поняла: он страшная вредина. Я только чуть-чуть до него дотронулась, как из него это полезло… Я его сама боюсь. Нет, серьезно, нравится вам? По-честному?
– Честное слово, очень.
– Ну вот, а Николаю Митрофановичу – нисколечко. Говорит, формализм. И еще мистицизм. Глупости какие, какой же лес без лешего? И еще говорит: за это тебя и не приняли в училище. Не знаю. Не думаю. Просто мне мало лет и есть способнее меня. И рисунок у меня слабоват, это я сама знаю. Мама меня утешает: зря расстраиваешься, сдашь в будущем году, ты же девочка, тебя в армию не заберут. – Она вдруг заливается прелестным девчоночьим смехом. – Верно, не заберут. А была бы война – взяли бы? Я бы сама пошла…
– Кем же?
– Не знаю. Только не медсестрой. Даже сиделка я плохая. Наверно, радисткой. Или разведчицей. Только вот… – Она прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня исподлобья. – Пытки, понимаете? Выдержу или нет? Этого ведь никто не знает наперед. Но я живой бы и не далась. Есть такие ампулы. В случае чего – рраз! И – с приветом. – Вдруг страшно застеснявшись – то ли вульгарноватого словечка, то ли своей откровенности, – она вскакивает: – Я тут болтаю, а у меня… Извините. Бегу.
Оля скрывается в доме, чуть не столкнувшись в дверях с Вдовиным. Он замечает меня:
– Зайди, потолкуем.
Тон не повелительный и не просительный, так может говорить тот, кому есть что сказать. И я, решивший по примеру Беты уехать без дальнейших объяснений, молчаливо соглашаюсь. Мне не хочется идти к нему, но Вдовин к себе и не приглашает, а ведет в контору. Мы минуем барьерчик и стучащую на машинке пожилую секретаршу и проходим в кабинет. Все как у людей: полированная мебель, застекленный шкаф с девственно-свежими ледериновыми корешками сочинений основоположников научного материализма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134