И вдруг ухмыльнулся. – Вот что значит быть в плену предвзятых представлений. У себя в лабораториях мы бубним, что нет ничего опаснее предвзятых мнений, но стоит нам выйти за дверь… Знаешь что, Леша? Ну ее к бесу, эту Пигаль. Пойдем посидим четверть часика насупротив чертовой мельницы, выпьем – не пугайся! – по чашечке кофейку. И подадимся до хаты.
– Здесь тоже чрево, – сказал Успенский. – Центральный рынок – пищевод и желудок. Выделительные органы – здесь.
Паша был прав – площадь разительно напоминала залитую беспощадным светом бестеневых ламп вскрытую брюшную полость. У мельницы был цвет тронутой циррозом печени, наполненные светящимся газом тонкие и толстые трубки реклам свивались в гигантский кишечник, залитый светом вход в кабаре блестел, как оттянутая сверкающими корнцангами брыжейка, за тугим, как переполненный мочевой пузырь, желто-розовым фонарем над входом угадывалась увеличенная, грозящая аденомой предстательная железа. Я сказал об этом Паше. Он захохотал.
– Вот уж чего никогда не подозревал у тебя – поэтического пафоса. Признайся, пописываешь?
– Некогда, – сказал я. – Так, иногда, когда не спится.
– Что же ты пишешь?
– Могу ответить, как наш великий собрат доктор Чехов. Все, кроме стихов и доносов.
Паша посмотрел на меня внимательно.
– Вот как, у тебя тоже бессонница? Что ты принимаешь?
– Ничего.
– Понимаю: прогулка перед сном и тому подобное? Честь и хвала. А я вот жру всякую отраву. И ничто меня не берет.
– Зачем же ты пьешь кофе?
– Именно поэтому.
Мы сидели в том же кафе, за тем же вынесенным на тротуар столиком. Толпа, мелькание рекламных огней и вращение мельничных крыльев уже не воспринимались порознь, а слились в пестрый звучащий фон. Мы были только вдвоем и впервые за много лет чувствовали себя легко. До вражды между нами никогда не доходило, но существовало напряжение. Теперь оно ушло. Было ли это только мимолетным ощущением общности, которое возникает даже у случайных спутников, когда они оказываются на чужбине? Этого я никогда не узнаю. Паша смотрел на меня ласково.
– Ты хорошо говорил сегодня, Леша. Я почти все понял, а чего не понял, мне растолковал Вагнер. Отлично, я бы так не смог.
– Перестань.
– Ты ведь знаешь – я не мастер на комплименты. Это мое искреннее мнение. Неофициальное – учти.
– Оно может измениться?
– А ты как думал? В политике важны оттенки. И общая ситуация. Не поручусь, что при некотором изменении ситуации тебе не припомнят кое-какие формулировочки.
– Например?
– Ну, мало ли… Насчет общечеловеческих интересов. – Он посмотрел на меня и засмеялся. – Да ты что – всерьез? Шучу. Уж если нагорит – так нам обоим. Нет, ты молодец. Раньше я думал, что я взрослый, а ты все еще мальчик. Оказывается, ты уже большой. А я – старый.
– Перестань. Ты здоровенный мужик. На тебя еще девки заглядываются.
– На здоровье я и не жалуюсь. Правда, бывают перебои с сердчишком, но я к этому давно приспособился, все это в конечном счете ерунда. Дело совсем в другом. Наша сознательная жизнь движется по спирали, которую большинство по дурости принимает за прямую линию. На долю каждого приходится примерно два витка. Это мало, очень мало, никто не знает этого так, как мы, геронтологи. И редкие люди, находясь на середине этого витка, способны пересмотреть себя и от чего-то отказаться. Старость – это прежде всего неспособность начать новую жизнь. Умница Дау сказал мне когда-то, что в современных пьесах его больше всего смешит старый профессор, который целых три акта не хочет признавать какую-то очевидную для автора истину и травит опередившего свое время новатора, а в четвертом вдруг прозревает и лезет с ним обниматься. А в жизни обычно бывает так: профессор помирает, его с почетом хоронят, а истина торжествует – потому что таково уж свойство истины – без его участия. Своевременно или несколько позже. Ты знаешь, когда я впервые понял, как я стар? На своем юбилее. Представляешь себе, Лешка, какая ирония судьбы – именно тогда, когда у товарища есть меньше всего оснований для самодовольства, подкатывает круглая дата и устраивается нечто вроде генеральной репетиции его будущих похорон: клянутся в любви и уважении и хвалят, хвалят за все чохом – и за то, чем можно гордиться, и за то, чего надо стыдиться, хвалят истинные друзья, которым ведомы мои пороки, и тайные недоброжелатели, которым не по душе мои достоинства. При этом непременно говорится, что товарищ находится в самом расцвете творческих сил, но звучит это совершенно так же, как «покойный был чутким и отзывчивым товарищем». Все это, голубчик, тебе еще предстоит.
– Ну нет. Мой юбилей не выйдет за стены лаборатории. Мне противопоказан этот жанр.
– Недаром ты отказался выступать на моем юбилее. Отговорился, будто не умеешь говорить на большой аудитории.
Я почувствовал, что краснею.
– Кто тебе это сказал?
– Донесли, – спокойно сказал Паша. – Но ведь правда?
– Правда.
– Хорош гусь. Это ты-то не умеешь.
– Не умею, когда я не свободен. Я восхищаюсь тобой и многим тебе обязан, но наша дружба последнее время была слишком трудной, чтоб мои славословия прозвучали искренне. Все бы это заметили. И ты – первый.
– Ну что ж, ты, пожалуй, прав. – Паша раздумывал и хмурился. Затем подмигнул. – А все это, Леша, потому, что ты не привык выступать по-писаному. Напиши заранее что-нибудь вроде «меня глубоко взволновало выступление предыдущего оратора», и на трибуне остается одна забота – правильно ставить ударения.
Паша шутил, но шутливый тон у него не получался, и он сам это почувствовал.
– А если не шутя, я всегда знал, что ты искренний человек.
– Но не всегда считал это достоинством?
– Не всегда. В определенных условиях…
– Это мне знакомо. Нет такого хорошего существительного, которого нельзя испортить прилагательным.
– Лешка, ты обнаглел! Сегодняшний успех вскружил тебе голову. Хорошо, давай начистоту. Трудная дружба… Трудная – это ведь тоже прилагательное? Что стало между нами? Бета?
Это был выпад совершенно в стиле Успенского. И поначалу я немного растерялся.
– При чем тут Бета? Вернее, при чем тут ты?
– Не увиливай.
– Бета – совершеннолетняя. У меня могли быть счеты с ней. Но не с тобой.
Паша задумался, соображая.
– Правдоподобно. Но неправда.
– Почему?
– Потому что так не бывает. Ты обязан был считать меня сукиным сыном. Совратителем и погубителем. Иначе ты не мужчина.
– Может быть, так оно и было. Первое время. Сейчас нет.
– Тогда что же?
Я подумал: стоит ли? И устыдился.
– Скажу. Дискуссия. Илюша. Вдовин.
Даже в обезличивающем неоновом мелькании я увидел, как у Паши окаменела щека. У него всегда каменела щека, когда ему задавали вопросы, на которые он не хотел отвечать, и в таких случаях лишь немногие решались повторить вопрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Здесь тоже чрево, – сказал Успенский. – Центральный рынок – пищевод и желудок. Выделительные органы – здесь.
Паша был прав – площадь разительно напоминала залитую беспощадным светом бестеневых ламп вскрытую брюшную полость. У мельницы был цвет тронутой циррозом печени, наполненные светящимся газом тонкие и толстые трубки реклам свивались в гигантский кишечник, залитый светом вход в кабаре блестел, как оттянутая сверкающими корнцангами брыжейка, за тугим, как переполненный мочевой пузырь, желто-розовым фонарем над входом угадывалась увеличенная, грозящая аденомой предстательная железа. Я сказал об этом Паше. Он захохотал.
– Вот уж чего никогда не подозревал у тебя – поэтического пафоса. Признайся, пописываешь?
– Некогда, – сказал я. – Так, иногда, когда не спится.
– Что же ты пишешь?
– Могу ответить, как наш великий собрат доктор Чехов. Все, кроме стихов и доносов.
Паша посмотрел на меня внимательно.
– Вот как, у тебя тоже бессонница? Что ты принимаешь?
– Ничего.
– Понимаю: прогулка перед сном и тому подобное? Честь и хвала. А я вот жру всякую отраву. И ничто меня не берет.
– Зачем же ты пьешь кофе?
– Именно поэтому.
Мы сидели в том же кафе, за тем же вынесенным на тротуар столиком. Толпа, мелькание рекламных огней и вращение мельничных крыльев уже не воспринимались порознь, а слились в пестрый звучащий фон. Мы были только вдвоем и впервые за много лет чувствовали себя легко. До вражды между нами никогда не доходило, но существовало напряжение. Теперь оно ушло. Было ли это только мимолетным ощущением общности, которое возникает даже у случайных спутников, когда они оказываются на чужбине? Этого я никогда не узнаю. Паша смотрел на меня ласково.
– Ты хорошо говорил сегодня, Леша. Я почти все понял, а чего не понял, мне растолковал Вагнер. Отлично, я бы так не смог.
– Перестань.
– Ты ведь знаешь – я не мастер на комплименты. Это мое искреннее мнение. Неофициальное – учти.
– Оно может измениться?
– А ты как думал? В политике важны оттенки. И общая ситуация. Не поручусь, что при некотором изменении ситуации тебе не припомнят кое-какие формулировочки.
– Например?
– Ну, мало ли… Насчет общечеловеческих интересов. – Он посмотрел на меня и засмеялся. – Да ты что – всерьез? Шучу. Уж если нагорит – так нам обоим. Нет, ты молодец. Раньше я думал, что я взрослый, а ты все еще мальчик. Оказывается, ты уже большой. А я – старый.
– Перестань. Ты здоровенный мужик. На тебя еще девки заглядываются.
– На здоровье я и не жалуюсь. Правда, бывают перебои с сердчишком, но я к этому давно приспособился, все это в конечном счете ерунда. Дело совсем в другом. Наша сознательная жизнь движется по спирали, которую большинство по дурости принимает за прямую линию. На долю каждого приходится примерно два витка. Это мало, очень мало, никто не знает этого так, как мы, геронтологи. И редкие люди, находясь на середине этого витка, способны пересмотреть себя и от чего-то отказаться. Старость – это прежде всего неспособность начать новую жизнь. Умница Дау сказал мне когда-то, что в современных пьесах его больше всего смешит старый профессор, который целых три акта не хочет признавать какую-то очевидную для автора истину и травит опередившего свое время новатора, а в четвертом вдруг прозревает и лезет с ним обниматься. А в жизни обычно бывает так: профессор помирает, его с почетом хоронят, а истина торжествует – потому что таково уж свойство истины – без его участия. Своевременно или несколько позже. Ты знаешь, когда я впервые понял, как я стар? На своем юбилее. Представляешь себе, Лешка, какая ирония судьбы – именно тогда, когда у товарища есть меньше всего оснований для самодовольства, подкатывает круглая дата и устраивается нечто вроде генеральной репетиции его будущих похорон: клянутся в любви и уважении и хвалят, хвалят за все чохом – и за то, чем можно гордиться, и за то, чего надо стыдиться, хвалят истинные друзья, которым ведомы мои пороки, и тайные недоброжелатели, которым не по душе мои достоинства. При этом непременно говорится, что товарищ находится в самом расцвете творческих сил, но звучит это совершенно так же, как «покойный был чутким и отзывчивым товарищем». Все это, голубчик, тебе еще предстоит.
– Ну нет. Мой юбилей не выйдет за стены лаборатории. Мне противопоказан этот жанр.
– Недаром ты отказался выступать на моем юбилее. Отговорился, будто не умеешь говорить на большой аудитории.
Я почувствовал, что краснею.
– Кто тебе это сказал?
– Донесли, – спокойно сказал Паша. – Но ведь правда?
– Правда.
– Хорош гусь. Это ты-то не умеешь.
– Не умею, когда я не свободен. Я восхищаюсь тобой и многим тебе обязан, но наша дружба последнее время была слишком трудной, чтоб мои славословия прозвучали искренне. Все бы это заметили. И ты – первый.
– Ну что ж, ты, пожалуй, прав. – Паша раздумывал и хмурился. Затем подмигнул. – А все это, Леша, потому, что ты не привык выступать по-писаному. Напиши заранее что-нибудь вроде «меня глубоко взволновало выступление предыдущего оратора», и на трибуне остается одна забота – правильно ставить ударения.
Паша шутил, но шутливый тон у него не получался, и он сам это почувствовал.
– А если не шутя, я всегда знал, что ты искренний человек.
– Но не всегда считал это достоинством?
– Не всегда. В определенных условиях…
– Это мне знакомо. Нет такого хорошего существительного, которого нельзя испортить прилагательным.
– Лешка, ты обнаглел! Сегодняшний успех вскружил тебе голову. Хорошо, давай начистоту. Трудная дружба… Трудная – это ведь тоже прилагательное? Что стало между нами? Бета?
Это был выпад совершенно в стиле Успенского. И поначалу я немного растерялся.
– При чем тут Бета? Вернее, при чем тут ты?
– Не увиливай.
– Бета – совершеннолетняя. У меня могли быть счеты с ней. Но не с тобой.
Паша задумался, соображая.
– Правдоподобно. Но неправда.
– Почему?
– Потому что так не бывает. Ты обязан был считать меня сукиным сыном. Совратителем и погубителем. Иначе ты не мужчина.
– Может быть, так оно и было. Первое время. Сейчас нет.
– Тогда что же?
Я подумал: стоит ли? И устыдился.
– Скажу. Дискуссия. Илюша. Вдовин.
Даже в обезличивающем неоновом мелькании я увидел, как у Паши окаменела щека. У него всегда каменела щека, когда ему задавали вопросы, на которые он не хотел отвечать, и в таких случаях лишь немногие решались повторить вопрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134