Евгеша даже руками всплеснула.
– Как же ни при чем? Я женщина неученая, дальше своего забора не вижу. А все ж таки живу давно, людей насмотрелась разных. И вот сколько мне ни толкуют, будто для человека главней всего выгода, а я вам скажу – гордость. Возьмите вы самого пустого человечишку и гляньте – о чем он хлопочет? Кабы он о выгоде хлопотал, может, от него и толку-то было больше. Ему главное – быть не хуже людей. Хороший человек мыслит, как бы себя возвысить, плохой – как другого унизить, а корень один. Чего только люди ради чести не делают!
– И зло ради чести?
– А как же? Злые – они даже чересчур гордые. Я вам факт скажу. Наше село, откуда мы родом, поселок считается, скоро городом назовут, а все едино – большая деревня. На одном конце улицы чихнешь – на другом откликаются: будь здорова! Живут не как в Москве – вся жизнь на виду. В кои веки человека убьют или кто сам на себя руки наложит – весь поселок жу-жу-жу, покуда до всего не дознаются. И что же вы думаете? Случая того не было, чтоб из-за денег или какого имущества… Пьянство, ревность, озорство. А пуще всего обида. Нет, вру, – поправилась она, – был случай. У Гены Козлова родной брат дом оттяпал. Домишко совсем гнилой, но наследственный, после отца. Так этот Генка – ох и блажной мужик! – из дробовика в него пальнул. Окривел брат. Так он и на суде показывал: «Мне этот дом – тьфу, попроси меня, я б свою долю даром отдал, обидно, что родной брат на такую подлость решился. Убыток я прощу, а обиду никогда». Вот ведь какие люди, Олег Антонович… Вы на фронте были?
– Был, – сказал я, чуточку удивленный.
– Значит, под немцем не были. И вот – хотите обижайтесь, хотите нет, – нам страшнее было, чем вам. Солдат всегда при оружии, он себя в обиду не даст. А что я, баба с детьми, против коменданта сделаю? И опять скажу: немец хоть и хитер, а в наших местах растерялся. Большую промашку допустил. – Евгеша посмотрела на меня испытующе, заметь она на моем лице хоть тень иронии к ее непросвещенному мнению, она без всякой обиды перевела бы разговор на другое, но мне в самом деле было интересно. – Гордость людскую задел, вот какую. Грабил, сапогом топтал – до поры молчали, а как велел этот сапог языком лизать – подались в партизаны.
– Вы и у партизан были? – спросил я, чувствуя, что назревает исповедь.
– Была маленько. На медаль не напартизанила, а так, помогала кой-чего, людей кормила…
– А муж ваш где был?
– А муж мой был староста. От немцев поставленный. Шкура то есть.
Она посмотрела на меня выжидательно, хотела понять, как я приму такой неожиданный поворот, но у меня хватило выдержки и лицо мое, надо думать, ничего не выразило. Евгеша осталась довольна.
– Моего старика люди знали, – сказала она с силой. – Уважали за характер. За мастерство. Таких печников нынче мало осталось. Печка свой век отжила, теперь больше водой греются. Вы не думайте, что я за старину, – с газом бабе легче. Мужик думает, это пустое дело – из печи ухватом горшки метать, а того не видит, как баба себе чрево надрывает. Я к тому, что водяное вам любой мальчишка поставит, а печку выложить, чтоб она не дымила и тепло держала, это нужна сноровка. Не хочу покойника зря хвалить, печник он печник и есть, образование четыре класса, но человек был хороший, за то и уважали.
Она помолчала.
– А у нас комендант был – ух, дошлый! Такой невидный из себя, без очков дальше носу не видел, а людей – скрозь. И по-русски мог говорить, не так хорошо, ну для его дел хватало. Почему он моего Ивана в старосты облюбовал? Кто ж его знает? Думается мне, не хотел с шушерой связываться, хотел такого, чтоб люди верили. Пусть только согласие даст, а дальше я его обротаю. Рассчитал хорошо, только чересчур на себя понадеялся…
Дал Иван согласие. Недели не прошло, заявляется к нам Конон Лотохин. Ночью, тайком. Он родня нам, дальняя, а все-таки родня, хороший мальчишка был, я и не знала, что он в партизанах, он перед войной как уехал в Гомель в лесотехнический, так я его больше не видала. А тут явился – поширел, бородой оброс, голос такой басовитый стал. «Что, дядя Иван, говорят, ты немецкой шкурой заделался?» Нехорошо так сказал, задорно. Иван молчит. «Что молчишь-то?» – «Раз говорят, значит, верно. Ты-то чего пришел?» – «А вот пришел узнать, крепко ли к тебе шкура приросла». – «А ты спусти шкуру-то, загляни по-родственному…» – «Спускать погодим, еще грехов не наросло, а спросить долг велит». – «А ты сам подумай». – «О чем мне думать?» – «А вот – зачем пришел. Ежели стрелять, то весь твой разговор лишний, а ежели в гости, так садись, я стоя только в народном суде разговариваю». – «Вот и считай, что ты в народном суде»… Так они чуток поцапались, а потом сели за стол, раздавили поллитровку, у меня еще довоенная запасена была, я им сала нарезала, Конон подзаправился, и стали они между собой говорить, о чем, не знаю, я в сени выходила…
И с той ночи стал Иван жить по заданию. Какие задания ему давали, он мне никогда не говорил. Не то чтоб по доверял, а – берёг. Начнут трясти – так не знать-то оно лучше. Что надо было для дела – знала, а сверх того никогда не спрашивала, да Иван и не сказал бы. Он вопче с того времени молчалив стал, только по ночам стонет и зубами скрипит. Ну да я ведь и без слов понимала. Те, кто на фронте были, опять скажу, против него счастливые люди. Это понять надо: два уха и у каждого по пистолету, а голова – одна. Комендант жмет, грозится, подозревает, да и от своих большой ласки нет, чуть что – сразу: «Ты что, дядя Иван, вовсе немецким духом пропитался? Смотри…» А всего непереноснее – людской суд. Вслух, конечное дело, никто слова не скажет, так ведь у людей глаза есть. Иной молчит, а глазами так и жжет: шкура! А другой и опустит, а сам думает: господи, мы ж его уважали, мы ему доверяли, неужто на этом свете никому верить нельзя? Соседки мои, подружки дорогие, от меня отвалились, а всякая шваль ластится – старостиха все-таки, при случае замолвит словечко. И мне тошно было, да разве можно равнять. Иван за полгода на десять годов постарел. Мучился-мучился – и не стерпел.
«Не стерпел» она скорее выдохнула, чем произнесла. Ей потребовались секунды, чтоб овладеть собой. Она улыбнулась мне.
– Чего не стерпел? – спросил я. Больше для того, чтоб напомнить, на чем оборвался рассказ.
– А вот этих самых глаз. Рисковать стал до полной отчаянности. И все ему с рук сходило. А вот открылся одному гаду – и сгорел. Тот его нарочно распалял: шкура да шкура, фамилию нашу порочишь…
– Почему фамилию?
– Тоже родня нам. Пустой мужик совсем. Ивану бы задуматься, с чего тот такой смелый стал – все кругом молчат, а этот безо всякой опаски так в глаза и режет. Ну да что говорить – сердцу не прикажешь. Тут его и взяли вскорости, а через три дня повесили. Мне бы тоже несдобровать, но Иван, видно, уже чуял недоброе, отправил загодя к старшей дочери в Веселое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Как же ни при чем? Я женщина неученая, дальше своего забора не вижу. А все ж таки живу давно, людей насмотрелась разных. И вот сколько мне ни толкуют, будто для человека главней всего выгода, а я вам скажу – гордость. Возьмите вы самого пустого человечишку и гляньте – о чем он хлопочет? Кабы он о выгоде хлопотал, может, от него и толку-то было больше. Ему главное – быть не хуже людей. Хороший человек мыслит, как бы себя возвысить, плохой – как другого унизить, а корень один. Чего только люди ради чести не делают!
– И зло ради чести?
– А как же? Злые – они даже чересчур гордые. Я вам факт скажу. Наше село, откуда мы родом, поселок считается, скоро городом назовут, а все едино – большая деревня. На одном конце улицы чихнешь – на другом откликаются: будь здорова! Живут не как в Москве – вся жизнь на виду. В кои веки человека убьют или кто сам на себя руки наложит – весь поселок жу-жу-жу, покуда до всего не дознаются. И что же вы думаете? Случая того не было, чтоб из-за денег или какого имущества… Пьянство, ревность, озорство. А пуще всего обида. Нет, вру, – поправилась она, – был случай. У Гены Козлова родной брат дом оттяпал. Домишко совсем гнилой, но наследственный, после отца. Так этот Генка – ох и блажной мужик! – из дробовика в него пальнул. Окривел брат. Так он и на суде показывал: «Мне этот дом – тьфу, попроси меня, я б свою долю даром отдал, обидно, что родной брат на такую подлость решился. Убыток я прощу, а обиду никогда». Вот ведь какие люди, Олег Антонович… Вы на фронте были?
– Был, – сказал я, чуточку удивленный.
– Значит, под немцем не были. И вот – хотите обижайтесь, хотите нет, – нам страшнее было, чем вам. Солдат всегда при оружии, он себя в обиду не даст. А что я, баба с детьми, против коменданта сделаю? И опять скажу: немец хоть и хитер, а в наших местах растерялся. Большую промашку допустил. – Евгеша посмотрела на меня испытующе, заметь она на моем лице хоть тень иронии к ее непросвещенному мнению, она без всякой обиды перевела бы разговор на другое, но мне в самом деле было интересно. – Гордость людскую задел, вот какую. Грабил, сапогом топтал – до поры молчали, а как велел этот сапог языком лизать – подались в партизаны.
– Вы и у партизан были? – спросил я, чувствуя, что назревает исповедь.
– Была маленько. На медаль не напартизанила, а так, помогала кой-чего, людей кормила…
– А муж ваш где был?
– А муж мой был староста. От немцев поставленный. Шкура то есть.
Она посмотрела на меня выжидательно, хотела понять, как я приму такой неожиданный поворот, но у меня хватило выдержки и лицо мое, надо думать, ничего не выразило. Евгеша осталась довольна.
– Моего старика люди знали, – сказала она с силой. – Уважали за характер. За мастерство. Таких печников нынче мало осталось. Печка свой век отжила, теперь больше водой греются. Вы не думайте, что я за старину, – с газом бабе легче. Мужик думает, это пустое дело – из печи ухватом горшки метать, а того не видит, как баба себе чрево надрывает. Я к тому, что водяное вам любой мальчишка поставит, а печку выложить, чтоб она не дымила и тепло держала, это нужна сноровка. Не хочу покойника зря хвалить, печник он печник и есть, образование четыре класса, но человек был хороший, за то и уважали.
Она помолчала.
– А у нас комендант был – ух, дошлый! Такой невидный из себя, без очков дальше носу не видел, а людей – скрозь. И по-русски мог говорить, не так хорошо, ну для его дел хватало. Почему он моего Ивана в старосты облюбовал? Кто ж его знает? Думается мне, не хотел с шушерой связываться, хотел такого, чтоб люди верили. Пусть только согласие даст, а дальше я его обротаю. Рассчитал хорошо, только чересчур на себя понадеялся…
Дал Иван согласие. Недели не прошло, заявляется к нам Конон Лотохин. Ночью, тайком. Он родня нам, дальняя, а все-таки родня, хороший мальчишка был, я и не знала, что он в партизанах, он перед войной как уехал в Гомель в лесотехнический, так я его больше не видала. А тут явился – поширел, бородой оброс, голос такой басовитый стал. «Что, дядя Иван, говорят, ты немецкой шкурой заделался?» Нехорошо так сказал, задорно. Иван молчит. «Что молчишь-то?» – «Раз говорят, значит, верно. Ты-то чего пришел?» – «А вот пришел узнать, крепко ли к тебе шкура приросла». – «А ты спусти шкуру-то, загляни по-родственному…» – «Спускать погодим, еще грехов не наросло, а спросить долг велит». – «А ты сам подумай». – «О чем мне думать?» – «А вот – зачем пришел. Ежели стрелять, то весь твой разговор лишний, а ежели в гости, так садись, я стоя только в народном суде разговариваю». – «Вот и считай, что ты в народном суде»… Так они чуток поцапались, а потом сели за стол, раздавили поллитровку, у меня еще довоенная запасена была, я им сала нарезала, Конон подзаправился, и стали они между собой говорить, о чем, не знаю, я в сени выходила…
И с той ночи стал Иван жить по заданию. Какие задания ему давали, он мне никогда не говорил. Не то чтоб по доверял, а – берёг. Начнут трясти – так не знать-то оно лучше. Что надо было для дела – знала, а сверх того никогда не спрашивала, да Иван и не сказал бы. Он вопче с того времени молчалив стал, только по ночам стонет и зубами скрипит. Ну да я ведь и без слов понимала. Те, кто на фронте были, опять скажу, против него счастливые люди. Это понять надо: два уха и у каждого по пистолету, а голова – одна. Комендант жмет, грозится, подозревает, да и от своих большой ласки нет, чуть что – сразу: «Ты что, дядя Иван, вовсе немецким духом пропитался? Смотри…» А всего непереноснее – людской суд. Вслух, конечное дело, никто слова не скажет, так ведь у людей глаза есть. Иной молчит, а глазами так и жжет: шкура! А другой и опустит, а сам думает: господи, мы ж его уважали, мы ему доверяли, неужто на этом свете никому верить нельзя? Соседки мои, подружки дорогие, от меня отвалились, а всякая шваль ластится – старостиха все-таки, при случае замолвит словечко. И мне тошно было, да разве можно равнять. Иван за полгода на десять годов постарел. Мучился-мучился – и не стерпел.
«Не стерпел» она скорее выдохнула, чем произнесла. Ей потребовались секунды, чтоб овладеть собой. Она улыбнулась мне.
– Чего не стерпел? – спросил я. Больше для того, чтоб напомнить, на чем оборвался рассказ.
– А вот этих самых глаз. Рисковать стал до полной отчаянности. И все ему с рук сходило. А вот открылся одному гаду – и сгорел. Тот его нарочно распалял: шкура да шкура, фамилию нашу порочишь…
– Почему фамилию?
– Тоже родня нам. Пустой мужик совсем. Ивану бы задуматься, с чего тот такой смелый стал – все кругом молчат, а этот безо всякой опаски так в глаза и режет. Ну да что говорить – сердцу не прикажешь. Тут его и взяли вскорости, а через три дня повесили. Мне бы тоже несдобровать, но Иван, видно, уже чуял недоброе, отправил загодя к старшей дочери в Веселое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134