А здесь, – он похлопал по бумажнику, – вся моя бухгалтерия. Настоящие дела делаются без шума, за чашкой кофе или рюмкой мартини. Вот, например, сейчас в том углу, – он понизил голос, – назревает крупная сделка. Посмотрите-ка. (Я посмотрел, и Паша тоже повернул голову.) Тот, что помоложе, слева, – Жан-Марк Эпстайн, король кинопроката. Маленький толстячок справа – Бутри. Про него не знаю, что сказать, он занимается всем понемножку. Богат и скуп. Тратится только на врачей, и зря, здоров как бык, просто стареет…
Двое немолодых людей, сидевших за столиком в дальнем углу, напоминали шахматистов, из которых один склонился, задумавшись над очередным ходом, а другой, вперив глаза в потолок, рассчитывает варианты. Однако доски перед ними не было, а только маленькие блокноты и кофейные чашечки. Король кинопроката – темноволосый, со лбом интеллигента – несомненно был в свое время красивым мужчиной, но лицо изможденное, с застывшей на нем скучливой гримасой, под глазами лежали темные тени, свидетельствующие о почечном заболевании. Его партнер, совершенно седой, наоборот, был младенчески розов и свеж, над пухлым детским ротиком росли редкие, как у азиата, седые усики, и только веки были старые – тяжелые и бурые. Он написал что-то в своем блокноте тоненьким карандашиком и показал запись королю кинопроката. Тот взглянул на блокнот – через очки, не надевая, – и кивнул головой. Затем, все так же держа очки как лорнет, сделал какую-то отметку в своем блокноте, растянул тонкие губы в улыбке и протянул руку. Поманил к себе пробегавшего мимо гарсона, царственным жестом отклонил попытку толстячка заплатить за кофе, поднялся и расслабленной походкой пошел к выходу.
– Видели? Вот сделка и заключена.
– Вероятно, друзья? – спросил я.
– При случае утопят в ложке воды. Но никогда не надуют – себе дороже. Уверен – сделка на большую сумму.
– Что за сделка?
– Не знаю. Бутри – делец широкого профиля. Может вложить деньги в кино, но главное для него кожа, меха, химия, медикаменты. Да и Жан-Марк, если подвернется хорошее дело, может изменить прокату. Нет, не знаю. Зато могу точнейшим образом сказать, куда сейчас поедет Жан-Марк. К любовнице. Любовнице двадцать два года, и он пытается сделать из нее звезду экрана. Не думайте, что я выдаю чужую тайну, он для того и ездит, чтоб об этом говорили. Когда-то он был великий ходок, это амплуа, а в шестьдесят лет менять амплуа опасно, начинают говорить: такой-то сдает, он уже не тот. И тому, про кого это говорят, лучше уходить от дел. Я давно уже не тот, но об этом только начинают догадываться… Смотрите дальше.
Седой младенец, допивавший свой кофе, сполз со слишком высокого для него стула и стоял в раздумье.
– Сейчас он будет здесь.
Раздумье продолжалось недолго. Мсье Бутри принял решение и медленно двинулся прямо на нас. Он носил детского размера ботинки на очень толстой подошве, с почти дамскими каблуками. Поравнявшись с нами, он кивнул Вагнеру и скрылся за не замеченной мною раньше тяжелой, как театральный занавес, портьерой.
– Пошел играть в баккара, – пояснил Вагнер. – Его амплуа – игрок. Играет крупно, но головы не теряет и часто выигрывает. Другой на его месте давно бы пошел по миру. (Я заметил, что Вагнер с особым удовольствием произносит русские идиомы.) Вот взгляните на ту пару, за последним столиком у самого входа. Только как-нибудь понезаметнее, он только и ждет, чтоб на него обратили внимание. Это русский. Просадил здесь целое состояние, теперь у него нет ничего, но во внимание к его прошлым заслугам ему пожизненно открыт вход.
Пару у входа я заметил с самого начала. Экс-миллионер был велик и грузен, его спутница худа и показалась мне изящной. Они все время препирались. Мы с Успенским посмотрели на них с любопытством и, быть может, недостаточно осторожно, потому что гигант поднялся и решительно направился к нам.
– Наконец-то я слышу настоящую московскую речь, – сказал он так громко, что на нас стали оборачиваться. – Эй, Даня! Почему ты прячешь от меня москвичей?
Когда-то это был мощный бас. Но время, табак и эмфизема сделали свое дело – гигант хрипел, в груди клокотала мокрота. Вагнер поморщился.
– Познакомьтесь, – сказал он. – Академик Успенский, профессор Юдин, Институт онтогенеза, Москва. Граня Солдатенков, ресторан «Гайда тройка», Париж.
Гигант рассмеялся.
– Сволочь ты, Данька, – сказал он беззлобно. – Вы поосторожнее с ним, господа. Очень хитрая каналья. Шучу! – завопил он, заметив, что Вагнер хмурится. – Это я любя. Разрешите присесть на минутку? – Не дожидаясь разрешения, он одной рукой выдернул из ряда тяжелый стул и приставил к нашему столику. – Змей, змей… – бормотал он, садясь и переводя дух. – Мудр и ядовит. Но не жулик, нет.
– Шел бы ты, Граня, – со скукой сказал Вагнер. – Нехорошо оставлять женщину одну.
– Никуда она не денется. Ты не бойся, я теперь про политику ни слова.
– Почему же, – вяло сказал Успенский. – Можно и про политику.
– Нет уж, выдрессировали. Да и не понимаю я в ней ни хрена. Ну как там белокаменная, – обратился он к Паше, – стоит?
– Зачем же ей стоять? Растет. Строится.
– Говорят, в Кремль пускать стали.
– Пускают.
– А Сухареву башню снесли, – укорил Граня.
– Поторопились.
– Ну, а «Яр» существует?
– Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?
– Гостиница, кажется.
– Как? А ресторан? – взвился Граня.
– Раз гостиница, то и ресторан.
– А! Харчевня. В «Яре», милостивые государи мои, не питались. – Он произнес это слово с отвращением. – В «Яре» кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины… А пели как! Три хора было – цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была – тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку… Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.
– Ошибаетесь, – сказал Успенский с опасным блеском в глазах. – Именно это самое я и застал.
Граня блеск заметил, но расценил по-своему.
– Верю! – закричал он. – Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу – огурчик острого засола. Вот он, – Граня выкатил на меня диковатые глаза, – ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами – не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой – нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, – зашептал он в неожиданном приливе восторга, – приезжайте нынче ко мне в «Тройку». Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет…
– Ваш ресторан? – спросил Успенский без особого интереса.
– Мой? – Граня горько засмеялся. – Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин – сосьете аноним. Компрене? Управляющий – хорват, притворяется русским, повар – алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Двое немолодых людей, сидевших за столиком в дальнем углу, напоминали шахматистов, из которых один склонился, задумавшись над очередным ходом, а другой, вперив глаза в потолок, рассчитывает варианты. Однако доски перед ними не было, а только маленькие блокноты и кофейные чашечки. Король кинопроката – темноволосый, со лбом интеллигента – несомненно был в свое время красивым мужчиной, но лицо изможденное, с застывшей на нем скучливой гримасой, под глазами лежали темные тени, свидетельствующие о почечном заболевании. Его партнер, совершенно седой, наоборот, был младенчески розов и свеж, над пухлым детским ротиком росли редкие, как у азиата, седые усики, и только веки были старые – тяжелые и бурые. Он написал что-то в своем блокноте тоненьким карандашиком и показал запись королю кинопроката. Тот взглянул на блокнот – через очки, не надевая, – и кивнул головой. Затем, все так же держа очки как лорнет, сделал какую-то отметку в своем блокноте, растянул тонкие губы в улыбке и протянул руку. Поманил к себе пробегавшего мимо гарсона, царственным жестом отклонил попытку толстячка заплатить за кофе, поднялся и расслабленной походкой пошел к выходу.
– Видели? Вот сделка и заключена.
– Вероятно, друзья? – спросил я.
– При случае утопят в ложке воды. Но никогда не надуют – себе дороже. Уверен – сделка на большую сумму.
– Что за сделка?
– Не знаю. Бутри – делец широкого профиля. Может вложить деньги в кино, но главное для него кожа, меха, химия, медикаменты. Да и Жан-Марк, если подвернется хорошее дело, может изменить прокату. Нет, не знаю. Зато могу точнейшим образом сказать, куда сейчас поедет Жан-Марк. К любовнице. Любовнице двадцать два года, и он пытается сделать из нее звезду экрана. Не думайте, что я выдаю чужую тайну, он для того и ездит, чтоб об этом говорили. Когда-то он был великий ходок, это амплуа, а в шестьдесят лет менять амплуа опасно, начинают говорить: такой-то сдает, он уже не тот. И тому, про кого это говорят, лучше уходить от дел. Я давно уже не тот, но об этом только начинают догадываться… Смотрите дальше.
Седой младенец, допивавший свой кофе, сполз со слишком высокого для него стула и стоял в раздумье.
– Сейчас он будет здесь.
Раздумье продолжалось недолго. Мсье Бутри принял решение и медленно двинулся прямо на нас. Он носил детского размера ботинки на очень толстой подошве, с почти дамскими каблуками. Поравнявшись с нами, он кивнул Вагнеру и скрылся за не замеченной мною раньше тяжелой, как театральный занавес, портьерой.
– Пошел играть в баккара, – пояснил Вагнер. – Его амплуа – игрок. Играет крупно, но головы не теряет и часто выигрывает. Другой на его месте давно бы пошел по миру. (Я заметил, что Вагнер с особым удовольствием произносит русские идиомы.) Вот взгляните на ту пару, за последним столиком у самого входа. Только как-нибудь понезаметнее, он только и ждет, чтоб на него обратили внимание. Это русский. Просадил здесь целое состояние, теперь у него нет ничего, но во внимание к его прошлым заслугам ему пожизненно открыт вход.
Пару у входа я заметил с самого начала. Экс-миллионер был велик и грузен, его спутница худа и показалась мне изящной. Они все время препирались. Мы с Успенским посмотрели на них с любопытством и, быть может, недостаточно осторожно, потому что гигант поднялся и решительно направился к нам.
– Наконец-то я слышу настоящую московскую речь, – сказал он так громко, что на нас стали оборачиваться. – Эй, Даня! Почему ты прячешь от меня москвичей?
Когда-то это был мощный бас. Но время, табак и эмфизема сделали свое дело – гигант хрипел, в груди клокотала мокрота. Вагнер поморщился.
– Познакомьтесь, – сказал он. – Академик Успенский, профессор Юдин, Институт онтогенеза, Москва. Граня Солдатенков, ресторан «Гайда тройка», Париж.
Гигант рассмеялся.
– Сволочь ты, Данька, – сказал он беззлобно. – Вы поосторожнее с ним, господа. Очень хитрая каналья. Шучу! – завопил он, заметив, что Вагнер хмурится. – Это я любя. Разрешите присесть на минутку? – Не дожидаясь разрешения, он одной рукой выдернул из ряда тяжелый стул и приставил к нашему столику. – Змей, змей… – бормотал он, садясь и переводя дух. – Мудр и ядовит. Но не жулик, нет.
– Шел бы ты, Граня, – со скукой сказал Вагнер. – Нехорошо оставлять женщину одну.
– Никуда она не денется. Ты не бойся, я теперь про политику ни слова.
– Почему же, – вяло сказал Успенский. – Можно и про политику.
– Нет уж, выдрессировали. Да и не понимаю я в ней ни хрена. Ну как там белокаменная, – обратился он к Паше, – стоит?
– Зачем же ей стоять? Растет. Строится.
– Говорят, в Кремль пускать стали.
– Пускают.
– А Сухареву башню снесли, – укорил Граня.
– Поторопились.
– Ну, а «Яр» существует?
– Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?
– Гостиница, кажется.
– Как? А ресторан? – взвился Граня.
– Раз гостиница, то и ресторан.
– А! Харчевня. В «Яре», милостивые государи мои, не питались. – Он произнес это слово с отвращением. – В «Яре» кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины… А пели как! Три хора было – цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была – тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку… Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.
– Ошибаетесь, – сказал Успенский с опасным блеском в глазах. – Именно это самое я и застал.
Граня блеск заметил, но расценил по-своему.
– Верю! – закричал он. – Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу – огурчик острого засола. Вот он, – Граня выкатил на меня диковатые глаза, – ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами – не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой – нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, – зашептал он в неожиданном приливе восторга, – приезжайте нынче ко мне в «Тройку». Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет…
– Ваш ресторан? – спросил Успенский без особого интереса.
– Мой? – Граня горько засмеялся. – Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин – сосьете аноним. Компрене? Управляющий – хорват, притворяется русским, повар – алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134