На тракторные сани погрузили пустые мешки, лопаты и тронулись в путь. Дул небольшой ветерок, но мороз был настолько силен, что, даже лежа под защитой дощатых стенок саней, невозможно было укрыться от пронизывающего холода. Вместе с ребятами за углем ехали учителя и директор.
Трактор медленно тащился по лиману. Сани то взбирались на небольшие торосы, то проваливались вниз, угрожающе кренились.
– Ну что, ребята, застыли,– послышался голос Филиппа Филиппыча.– Давайте споем песню. Какую вы хотите?
– “Эй, ухнем!” Древнерусская песня,– отозвался на приглашение Кайон.– Эту песню поет Саша Гольцев, когда ему трудно.
– Ну что ж, давайте споем,– согласился Филипп Филиппыч и запел.
Тарахтел трактор, меся гусеницами сухой, как зубной порошок, снег, а из саней вместе с клубами пара над замерзшим Въэнским лиманом поднималась песня. Рожденная на берегах великой русской реки, она как бы доносила своим звучанием летнее тепло волжских берегов, запахи скошенных лугов. Закрыв глаза, Ринтын пел вместе со всеми и мысленно видел себя на берегу Невы. Последние дни он часто заходил к больному Саше Гольцеву и, слушая его бесконечные рассказы о Ленинграде, заметил, что каждый, кто бывал в этом городе, рисует его по-разному: Анатолий Федорович запомнил набережную Невы и университет, а Саша Гольцев – заколоченные витрины магазинов на Невском проспекте, трамваи, застывшие в снежных сугробах, и скользкий лед на спуске к Неве – к прорубям, откуда ленинградцы брали воду.
Теперь Ринтын уже трезво смотрел на свою мечту. Он вспоминал, с каким упрямством отказывался от предложений районного отдела народного образования ехать учиться в Въэнское педагогическое училище. Ринтын теперь знал, что псе зависит только от него. В Ленинградском университете был открыт северный факультет, где учились представители народностей Севера – дети полярных охотников и оленеводов. Только чтобы поступить туда, учиться надо было на “отлично”. Но Ринтыну науки давались легко. Он по-прежнему много читал. Библиотекарь училища по болезни выехала на материк, и Ринтын временно взялся за библиотечное дело. Он просиживал дни в небольшой уютной комнате, где высились огромные фанерные ящики с книгами. В комнате стояли письменный стол и широкий кожаный диван. Здесь же Ринтын готовил уроки.
Светлело небо, мороз вскоре нарушил песню, сидевшие на тракторных санях уткнули носы в свои воротники. Пронзительно скрипел снег под окованными железом полозьями, иногда воздух разрывал треск ломающегося от мороза льда.
Уже засветло трактор прибыл в угольные копи. Поселок прилепился на склоне сопки и чем-то напоминал Гуврэль. Ярко светились окна аккуратных деревянных домов. За занавесками чувствовались тепло и уют, горячая шершавая стена кирпичной печки. Здесь не знали недостатка в топливе, воздух в жилых комнатах никогда не остывал.
Сани круто свернули вправо. Остались позади уютные светящиеся окна. Из предрассветной мглы вынырнули большие конусообразные холмы угольной породы. Приехали. Все побежали греться в кочегарку. В большом просторном помещении воздух был щедро наполнен сухой приятной теплотой. Возле большой паровой лебедки, откуда прямо в отверстие в стене шли толстые стальные тросы, копошились рабочие. Из отверстий, пробитых на улицу, в комнату валил морозный воздух, но тут же растворялся в тепле.
Ринтына и Кайона заинтересовала паровая лебедка. Она блестела большими металлическими частями, но была безжизненна. Механики молча возились вокруг нее, как доктора вокруг тяжелобольного. Ребята тоже постояли – молча, не проронив ни слова.
Отогревшись, спустились в шахту. Все впервые были под землей. Редкая цепь электрических лампочек тянулась далеко вниз, теряясь в недрах земли. Впереди шагал начальник смены, громко объяснял:
– Вам не повезло. Весь ближний уголь уже выбрали, так что вам придется тащить из дальних забоев. Зато уголек там мировой! От спички загорается.
По шахтному тоннелю тянулись рельсы на толстых шпалах. Ребята и учителя то и дело спотыкались о них.
– Ребятам это будет вроде экскурсии,– продолжал словоохотливый начальник смены.– Интересно вам будет узнать, что наша шахта эксплуатируется только зимой. Летом здесь начинается интенсивное оттаивание, а это может привести к обвалам.
Добравшись до дальнего забоя, сбросили с плеч мешки и принялись наполнять их углем. Наполнив мешок наполовину, Ринтын поплелся наверх по наклонному тоннелю. Ноша была нетяжелой. Он легко прошел половину пути. Уклон стал круче, и теперь с каждым шагом словно кто-то невидимый накладывал все новые и новые килограммы угля в мешок за спиной. А когда впереди замаячил голубоватый сумрак морозной воли, ноги, поминутно цепляясь за шпалы, уже едва плелись. Холодный пот тонкой струёй тек между лопаток, щекотал кожу, вызывая нестерпимый зуд. Волоча ноги, Ринтын выбрался на эстакаду и всей грудью, до боли в легких, вдохнул морозный воздух.
Более четырех часов с небольшими промежутками для отдыха ребята и учителя вытаскивали мешками уголь на-гора… Мешки наполнялись с каждым разом все меньше и меньше, и уставшие ребята тащили теперь не больше двадцати килограммов.
Медленно загружались тракторные сани. Уже кончался короткий зимний день, когда уровень угля сровнялся с бортами. Радость скорого избавления от изнурительной работы прибавила всем силы, и на сани насыпали еще небольшой холмик.
Разгоряченные работой ребята, забравшись в сани, сразу же закоченели. Филипп Филиппыч уткнулся в воротник и уже не предлагал запевать песни. Ринтын и Кайон соскакивали с саней и бежали, чтобы разогнать кровь. Несколько раз они предлагали последовать их примеру Филиппу Филиппычу и другим учителям, но они упорно отказывались:
– Приедем, примем вовнутрь покрепче, разотремся, и никакая простуда нас не возьмет.
27
Ринтын и Кайон набрали мешок с углем и прямо направились в комнату, где лежал Саша Гольцев. Вскоре в печке загудело пламя, и, хотя температура была по-прежнему намного ниже нуля, от гудения жаркого пламени стало как будто теплее.
Саша лежал под ворохом одеял и благодарными глазами смотрел на своих товарищей.
– Ну, теперь ты живешь,– говорил Ринтын,– а то у тебя и глаза похудели.
Когда печка окончательно разогрелась, ребята уселись на табуретки возле Сашиной кровати.
– Интересно, вот учился я до войны в Ленинграде,– сказал Саша,– была у нас хорошая школа, спортивный зал, отличные парты. Под каждым окном всю зиму грели батареи парового отопления. Никогда в нашей школе не было холодно, а почему-то многие отлынивали, радовались болезням, лишь бы не ходить на уроки. А здесь вот так хочется скорее поправиться и снова сидеть за партой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155