Сегодня вечером в одном известном мне месте будет собрание главных вождей; один из них, не самый влиятельный, может быть, но лучше всех знающий тайны своих сообщников, собирается изменить им. Для этого он требует двух вещей.
— Каких, скажите? — вкрадчиво спросил отец Жозеф.
— Во-первых, полного прощения за все, что он до сих пор делал против короля.
— Религия, — гнусливо протянул монах с фальшивой улыбкой, — велит нам принимать заблудших овец, возвращающихся в недра церкви. Я не вижу препятствий к этому
прощению.
— Кроме того, сильно опасаясь мщения своих собратьев, он хочет как можно скорее уехать к себе на родину и просит пятьсот пистолей, которые дадут ему возможность скрыться от преследований.
— Пятьсот пистолей!
— Немного, кажется, в сравнении с тем, что я вам предлагаю и что может принести такую огромную выгоду монсеньору епископу Люсонскому.
— Еще раз говорю вам, что его преосвященство не желает вмешиваться в эти вещи. Монсеньор де Ришелье вовсе не политик; он смиренный, скромный, милосердный священник, которого больше смущают, нежели удовлетворяют, высокие милости короля и королевы-матери, но он так горячо предан королю, что, хотя и не богат — ведь все его состояние уходит на бедных, — никогда не пожалеет денег, если дело идет о разоблачении разных темных замыслов врагов его величества. Его преосвященство в разных случаях показывал большую благосклонность к вам. И теперь, в его отсутствие, я согласен исполнить ваше желание; но берегитесь, монсеньор не такой человек, с которым можно шутить безнаказанно; если эти деньги пойдут на то же, на что уже пошли, то есть на кутежи в трактирах вашего братца, очень красивого господина, надо отдать ему справедливость, но слишком шибко мотающего деньги, вам придется раскаяться, именно вам лично, в неисполнении обещаний.
— О, отец мой, будьте уверены, что только судьба может помешать мне сдержать данное вам слово!
— Очень желал бы, чтоб это было так. Вы предупреждены теперь.
Отец Жозеф снял с шеи висевший на стальной цепочке ключ, открыл сундук, достал мешок с деньгами и подал гостю.
— Вот тысяча пистолей, — сказал он, улыбаясь, — пятьсот вам, а пятьсот на то, что вы знаете. Теперь поступайте и вы так же, но помните, о чем я вас предупреждал; вы можете сильно поплатиться.
— Я не допущу себя до этого, отец мой, — отвечал незнакомец, опуская мешок в карман.
— Когда я получу от вас какое-нибудь известие?
— По всей вероятности, завтра, если мне удастся, отец мой.
— А если нет?
— Тогда через три-четыре дня; но я надеюсь, что мне удастся: я слишком хорошо принял меры.
Монах недоверчиво покачал головой.
— Часто именно те меры и не удаются, которые бывают слишком хорошо приняты, — произнес он. Ну, да что Бог даст! Не забудьте, когда придете еще, всегда спрашивать Лавердюра; это имя незаметнее. Ступайте, дитя мое, и да просветит вас Господь!
Незнакомец поклонился и ушел.
Оставшись один, отец Жозеф улыбнулся своей страшной улыбкой.
— Только женщины умеют затевать интриги, — проговорил он, — этой дело удастся, если я не грубо ошибаюсь; ею ведь руководит страсть. Но что мог ей сделать граф дю Люк де Мовер? Тут кроется какая-нибудь любовная измена… Ба-а! Да что мне до этого! Лишь бы ей удалось!
Капитан с отвращением отошел.
— Уедем, — сказал он, — нам, слава Богу, больше нечего здесь делать.
Через пять минут они с Клер-де-Люнем снова были под арками Королевской площади.
— Ну, что, капитан, довольны ли вы? — спросил, смеясь, tire — laine .
— Я думаю! — отвечал капитан. — Ты дал мне возможность, не раскрывая кошелька, узнать тайну, за которую я не задумался бы заплатить двадцать тысяч ливров!
— Черт возьми!.. Так это очень важная тайна?
— Важнее, нежели ты предполагаешь, приятель. Кстати, не знаешь ли ты адреса нашего друга графа де Сент-Ирема?
— Нет, капитан, но могу узнать, если он вас интересует.
— Не только интересует, Клер-де-Люнь, но я горю желанием с ним подружиться.
— Так не беспокойтесь, адрес будет вам доставлен, капитан.
— Скоро?
— Надеюсь. Что вы осматриваетесь кругом?
— Да хочу знать, куда уехал наш незнакомец.
— И его найдем, капитан, если вам так нужно это.
— Отчего же! Не отпираюсь, что нужно. Клянусь душой, Клер-де-Люнь, ты чудесный товарищ!
— О, капитан, вы мне льстите!
— Да нет же, уверяю тебя, я говорю то, что думаю. Но куда это ты так бежишь?
— Я-то? Обедать; признаюсь, что умираю с голоду. А вы?
— И я тоже. Пойдем вместе, Клер-де-Люнь, и за обедом потолкуем. Хочешь?
— Очень рад, капитан. Куда мы пойдем?
— Parbleu! К Дубль-Эпе. Нигде так хорошо не поешь, как у него.
— А вы любите поесть, капитан?
— Когда придет фантазия. Они посмеялись и ушли.
ГЛАВА IV. В чем состояла легенда таинственного дома
На улице Серизе, в нескольких шагах, от одного великолепного особняка, почти напротив него, стоял дом, очень простой с виду, но выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого его с улицы почти не было видно. Уж много лет тут никто не жил, и дом разрушался, но некому было поправить его.
О нем ходили мрачные легенды. Его называли таинственным домом; жители того квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.
Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, «матери съедали своих детей». К голоду присоединилась еще и чума.
В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.
Как только начался голод, Добантон заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женщин, детей и четверых слуг; затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…
Прошло много времени; заключили мир; граф Бриссак, парижский губернатор, сдал город королю, и жизнь там вошла в свою привычную колею. Только дом Добантона по-прежнему оставался молчаливым и мрачным.
Два года спустя приехали из провинции родственники Добантонов вступить в наследство имуществом. Дом отворили по постановлению парламента в присутствии комиссара и двух приставов.
Страшная картина представилась вошедшим: везде лежали скелеты; кое-как собрав разрозненные кости, из них составили фигуры шестерых взрослых и четверых детей; куда делись остальные четверо, так и не могли допытаться.
Пораженные ужасом наследники велели опять запереть дом, уехали и больше не возвращались.
С этого времени дом прозвали таинственным или заколоченным.
Прошло несколько лет; брошенный дом почти совсем разрушился под влиянием времени, как вдруг месяца за полтора до того дня, с которого начинается наш рассказ, жители квартала с изумлением увидели множество рабочих, собиравшихся поправлять полуразрушенное здание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
— Каких, скажите? — вкрадчиво спросил отец Жозеф.
— Во-первых, полного прощения за все, что он до сих пор делал против короля.
— Религия, — гнусливо протянул монах с фальшивой улыбкой, — велит нам принимать заблудших овец, возвращающихся в недра церкви. Я не вижу препятствий к этому
прощению.
— Кроме того, сильно опасаясь мщения своих собратьев, он хочет как можно скорее уехать к себе на родину и просит пятьсот пистолей, которые дадут ему возможность скрыться от преследований.
— Пятьсот пистолей!
— Немного, кажется, в сравнении с тем, что я вам предлагаю и что может принести такую огромную выгоду монсеньору епископу Люсонскому.
— Еще раз говорю вам, что его преосвященство не желает вмешиваться в эти вещи. Монсеньор де Ришелье вовсе не политик; он смиренный, скромный, милосердный священник, которого больше смущают, нежели удовлетворяют, высокие милости короля и королевы-матери, но он так горячо предан королю, что, хотя и не богат — ведь все его состояние уходит на бедных, — никогда не пожалеет денег, если дело идет о разоблачении разных темных замыслов врагов его величества. Его преосвященство в разных случаях показывал большую благосклонность к вам. И теперь, в его отсутствие, я согласен исполнить ваше желание; но берегитесь, монсеньор не такой человек, с которым можно шутить безнаказанно; если эти деньги пойдут на то же, на что уже пошли, то есть на кутежи в трактирах вашего братца, очень красивого господина, надо отдать ему справедливость, но слишком шибко мотающего деньги, вам придется раскаяться, именно вам лично, в неисполнении обещаний.
— О, отец мой, будьте уверены, что только судьба может помешать мне сдержать данное вам слово!
— Очень желал бы, чтоб это было так. Вы предупреждены теперь.
Отец Жозеф снял с шеи висевший на стальной цепочке ключ, открыл сундук, достал мешок с деньгами и подал гостю.
— Вот тысяча пистолей, — сказал он, улыбаясь, — пятьсот вам, а пятьсот на то, что вы знаете. Теперь поступайте и вы так же, но помните, о чем я вас предупреждал; вы можете сильно поплатиться.
— Я не допущу себя до этого, отец мой, — отвечал незнакомец, опуская мешок в карман.
— Когда я получу от вас какое-нибудь известие?
— По всей вероятности, завтра, если мне удастся, отец мой.
— А если нет?
— Тогда через три-четыре дня; но я надеюсь, что мне удастся: я слишком хорошо принял меры.
Монах недоверчиво покачал головой.
— Часто именно те меры и не удаются, которые бывают слишком хорошо приняты, — произнес он. Ну, да что Бог даст! Не забудьте, когда придете еще, всегда спрашивать Лавердюра; это имя незаметнее. Ступайте, дитя мое, и да просветит вас Господь!
Незнакомец поклонился и ушел.
Оставшись один, отец Жозеф улыбнулся своей страшной улыбкой.
— Только женщины умеют затевать интриги, — проговорил он, — этой дело удастся, если я не грубо ошибаюсь; ею ведь руководит страсть. Но что мог ей сделать граф дю Люк де Мовер? Тут кроется какая-нибудь любовная измена… Ба-а! Да что мне до этого! Лишь бы ей удалось!
Капитан с отвращением отошел.
— Уедем, — сказал он, — нам, слава Богу, больше нечего здесь делать.
Через пять минут они с Клер-де-Люнем снова были под арками Королевской площади.
— Ну, что, капитан, довольны ли вы? — спросил, смеясь, tire — laine .
— Я думаю! — отвечал капитан. — Ты дал мне возможность, не раскрывая кошелька, узнать тайну, за которую я не задумался бы заплатить двадцать тысяч ливров!
— Черт возьми!.. Так это очень важная тайна?
— Важнее, нежели ты предполагаешь, приятель. Кстати, не знаешь ли ты адреса нашего друга графа де Сент-Ирема?
— Нет, капитан, но могу узнать, если он вас интересует.
— Не только интересует, Клер-де-Люнь, но я горю желанием с ним подружиться.
— Так не беспокойтесь, адрес будет вам доставлен, капитан.
— Скоро?
— Надеюсь. Что вы осматриваетесь кругом?
— Да хочу знать, куда уехал наш незнакомец.
— И его найдем, капитан, если вам так нужно это.
— Отчего же! Не отпираюсь, что нужно. Клянусь душой, Клер-де-Люнь, ты чудесный товарищ!
— О, капитан, вы мне льстите!
— Да нет же, уверяю тебя, я говорю то, что думаю. Но куда это ты так бежишь?
— Я-то? Обедать; признаюсь, что умираю с голоду. А вы?
— И я тоже. Пойдем вместе, Клер-де-Люнь, и за обедом потолкуем. Хочешь?
— Очень рад, капитан. Куда мы пойдем?
— Parbleu! К Дубль-Эпе. Нигде так хорошо не поешь, как у него.
— А вы любите поесть, капитан?
— Когда придет фантазия. Они посмеялись и ушли.
ГЛАВА IV. В чем состояла легенда таинственного дома
На улице Серизе, в нескольких шагах, от одного великолепного особняка, почти напротив него, стоял дом, очень простой с виду, но выходивший фасадом во двор, а позади имевший сад, за тенистыми деревьями которого его с улицы почти не было видно. Уж много лет тут никто не жил, и дом разрушался, но некому было поправить его.
О нем ходили мрачные легенды. Его называли таинственным домом; жители того квартала, проходя вечером мимо него, дрожали и прибавляли шагу.
Легенда этого дома относилась ко времени последней осады Парижа Генрихом IV, когда бедные жители несчастного города так страдали от голода, что, по словам Соваля, «матери съедали своих детей». К голоду присоединилась еще и чума.
В это время дом, о котором мы говорим, принадлежал одному члену парламента, Добантону.
Как только начался голод, Добантон заперся у себя с семьей, состоявшей человек из десяти мужчин, женщин, детей и четверых слуг; затем окна и двери заколотили, и обитателей дома больше никто никогда не видел. Часто слышались оттуда плач, крики, стоны, потом все вдруг смолкло навсегда…
Прошло много времени; заключили мир; граф Бриссак, парижский губернатор, сдал город королю, и жизнь там вошла в свою привычную колею. Только дом Добантона по-прежнему оставался молчаливым и мрачным.
Два года спустя приехали из провинции родственники Добантонов вступить в наследство имуществом. Дом отворили по постановлению парламента в присутствии комиссара и двух приставов.
Страшная картина представилась вошедшим: везде лежали скелеты; кое-как собрав разрозненные кости, из них составили фигуры шестерых взрослых и четверых детей; куда делись остальные четверо, так и не могли допытаться.
Пораженные ужасом наследники велели опять запереть дом, уехали и больше не возвращались.
С этого времени дом прозвали таинственным или заколоченным.
Прошло несколько лет; брошенный дом почти совсем разрушился под влиянием времени, как вдруг месяца за полтора до того дня, с которого начинается наш рассказ, жители квартала с изумлением увидели множество рабочих, собиравшихся поправлять полуразрушенное здание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127