Знал он тоже, что наш разум жадно стремится к необходимым
и всеобщим суждениям, хотя в Канта, надо думать, никогда не
заглядывалccxxxv. Но в то время, как умозрительная философия, завороженная
Сократом и Аристотелем, все силы свои напрягает к тому, чтобы уложить
откровение в плоскость разумного мышления, в то время, как Кант пишет ряд
критик, чтоб оправдать и возвеличить страсти разума, у Достоевского является
страшное подозрение, или, если хотите, великолепное и ослепительное
прозрение, что в этой страсти разума сказалась concupiscentia invincibilis,
овладевшая человеком после падения. Повторяю и настаиваю: он, как и
Киргегард, знает власть над нами первородного греха; но он чувствует ужас
греха, и в этом ужасе уже как бы брезжит предчувствие сознания призрачности
присвоенной себе истинами разума власти. Непосредственно после приведенных
выше слов, с такой поразительною сжатостью и наглядностью резюмирующих
основные принципы умозрительной философии о принуждающей истине, он,
совершенно неожиданно для читателя и почти для самого себя, словно в порыве
самозабвения не говорит уже, а кричит (такое нельзя говорить, о таком можно
только "кричать"): "Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и
арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не
нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил
не будет пробить, но я и не примирюсь с ней, потому только, что это каменная
стена, а у меня сил не хватило. Как будто такая каменная стена и вправду
есть успокоение, и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир,
единственно только потому, что она дважды два - четыре. О, нелепость
нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и
каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных
стен, если вам мерзит примиряться..."ccxxxvi Кант "критиковал" чистый разум,
для Канта единственная истина, пред которой он преклонялся, была истина
разумная, т.е. принуждающая, нудящая. Мысль о том, что "принуждение"
свидетельствует не за, а против истинности суждения, что все "необходимости"
должны и могут раствориться в свободе (предусмотрительно уведенной им в
область Ding an sich), была так же чужда и далека от "критической философии"
Канта, как и от догматической философии Спинозы, Лейбница и мистически
настроенных схоластиков. И еще более чуждой, прямо дикой представляется для
умозрительной философии решимость Достоевского оспаривать доказуемость
доказательств: как может человек позволить себе отвести истину только
потому, что он ее считает омерзительной! Что бы ни несла с собой истина -
все нужно принять. Больше того: все человек примет, ибо, в противном случае,
ему грозят неслыханные моральные и физические пытки. Это articulus stantis
et cadentis умозрительной философии, которого она, правда, explicite,
никогда не формулировала, который она всегда тщательно скрывала, но который
implicite, как мы успели убедиться, всегда в ней присутствовал и вдохновлял
ее. Нужно безмерное дерзновение Достоевского, нужна "неустрашимая
диалектика" Киргегарда, озарение Лютера, безудерж Тертуллиана или Петра
Дамиани, чтоб опознать в вечных истинах bellua qua non occisa homo non
potest vivere и чтобы с таким оружием в руках, как homo non potest vivere,
вступить в борьбу с тем сонмом "доказательств", которыми защищены
самоочевидности. Или, вернее, нужно то не знающее пределов отчаяние, о
котором нам поведал Киргегард и которое одно только может вынести, выбросить
человека в то измерение бытия, где кончается принуждение, а с ним и вечные
истины, или где кончаются вечные истины, а с ними и принуждение.
Бессилие Бога, изнемогающего в каменных объятиях Неизменности у
Киргегарда, или Бог, оказавшийся величайшим из грешников, какие только
когда-либо были в мире, у Лютера: - только тот, кто не на словах, а в своем
действительном опыте переживал и переживает весь ужас и всю безмерную
тяжесть этой последней загадки нашего существования, - только тот может
отважиться "отклонить" свое внимание от "непосредственных данных сознания" и
ждать истины от "чуда". И тогда Киргегард бросает свой "лозунг": для Бога
все возможно, Достоевский ополчается против каменных стен и "дважды два
четыре", Лютер постигает, что не человек, а Бог сорвал яблоко с запретного
дерева, Тертуллиан опрокидывает наши вековечные pudet, ineptum et
impossibile, Иов гонит прочь от себя своих благочестивых друзей, Авраам
заносит нож над сыном: откровенная Истина поглощает и уничтожает все
принуждающие истины, добытые человеком с дерева познания и зла.
Трудно, безмерно трудно падшему человеку постичь извечную
противоположность между откровением и истинами знания. Еще труднее вместить
в себя мысль о непринуждающей истине. И все же в последней глубине души
своей человек ненавидит принуждающую истину, словно чувствуя, что тут
кроется обман, наваждение, что она от пустого и бессильного Ничто, страх
перед которым парализовал нашу волю. И когда до них доходят голоса людей,
которые, как Достоевский, Лютер, Паскаль и Киргегард, напоминают им о
грехопадении первого человека, - даже самые беспечные настораживаются. Нет
истины там, где царствует принуждение. Не может быть, чтобы принудительная и
ко всему безразличная истина определяла собой судьбы мироздания. У нас нет
силы рассеять чары Ничто, мы не можем освободиться от овладевшего нами
сверхъестественного очарования и оцепенения. Сверхъестественное требует для
своего преодоления сверхъестественного вмешательства. Сколько возмущались
люди тем, что Бог допустил "змея" соблазнить первого человека, и к каким
ухищрениям не прибегали они, чтобы снять с Бога и переложить на человека
"вину" первого падения! И точно, кто решится возложить ответственность за
ужасы, пришедшие в мир с грехом, на Бога? Не значит ли это подписать
приговор Богу? Для нашего разумения не может быть двух ответов. Человек
согрешил, и если грех его раздавил - то так это и быть должно. Но Лютеру и
всякому, кто не боится читать и слушать Писание, открывается иное: для Бога
нет невозможного - est enim Deus omnipotens ex nihilo creans omnia ("ибо Он
есть Бог всемогущий, все творящий из ничего")ccxxxvii. Для Бога нет ни
закона противоречия, ни закона достаточного основания. Для него нет и
вечных, несотворенных истин. Человек вкусил от дерева познания и погубил тем
себя и все свое потомство: плоды с дерева жизни для него стали недоступны,
его существование стало призрачным, превратилось в тень, как любовь
Киргегарда к Регине Ольсен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
и всеобщим суждениям, хотя в Канта, надо думать, никогда не
заглядывалccxxxv. Но в то время, как умозрительная философия, завороженная
Сократом и Аристотелем, все силы свои напрягает к тому, чтобы уложить
откровение в плоскость разумного мышления, в то время, как Кант пишет ряд
критик, чтоб оправдать и возвеличить страсти разума, у Достоевского является
страшное подозрение, или, если хотите, великолепное и ослепительное
прозрение, что в этой страсти разума сказалась concupiscentia invincibilis,
овладевшая человеком после падения. Повторяю и настаиваю: он, как и
Киргегард, знает власть над нами первородного греха; но он чувствует ужас
греха, и в этом ужасе уже как бы брезжит предчувствие сознания призрачности
присвоенной себе истинами разума власти. Непосредственно после приведенных
выше слов, с такой поразительною сжатостью и наглядностью резюмирующих
основные принципы умозрительной философии о принуждающей истине, он,
совершенно неожиданно для читателя и почти для самого себя, словно в порыве
самозабвения не говорит уже, а кричит (такое нельзя говорить, о таком можно
только "кричать"): "Господи Боже, да какое мне дело до законов природы и
арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не
нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил
не будет пробить, но я и не примирюсь с ней, потому только, что это каменная
стена, а у меня сил не хватило. Как будто такая каменная стена и вправду
есть успокоение, и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир,
единственно только потому, что она дважды два - четыре. О, нелепость
нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и
каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных
стен, если вам мерзит примиряться..."ccxxxvi Кант "критиковал" чистый разум,
для Канта единственная истина, пред которой он преклонялся, была истина
разумная, т.е. принуждающая, нудящая. Мысль о том, что "принуждение"
свидетельствует не за, а против истинности суждения, что все "необходимости"
должны и могут раствориться в свободе (предусмотрительно уведенной им в
область Ding an sich), была так же чужда и далека от "критической философии"
Канта, как и от догматической философии Спинозы, Лейбница и мистически
настроенных схоластиков. И еще более чуждой, прямо дикой представляется для
умозрительной философии решимость Достоевского оспаривать доказуемость
доказательств: как может человек позволить себе отвести истину только
потому, что он ее считает омерзительной! Что бы ни несла с собой истина -
все нужно принять. Больше того: все человек примет, ибо, в противном случае,
ему грозят неслыханные моральные и физические пытки. Это articulus stantis
et cadentis умозрительной философии, которого она, правда, explicite,
никогда не формулировала, который она всегда тщательно скрывала, но который
implicite, как мы успели убедиться, всегда в ней присутствовал и вдохновлял
ее. Нужно безмерное дерзновение Достоевского, нужна "неустрашимая
диалектика" Киргегарда, озарение Лютера, безудерж Тертуллиана или Петра
Дамиани, чтоб опознать в вечных истинах bellua qua non occisa homo non
potest vivere и чтобы с таким оружием в руках, как homo non potest vivere,
вступить в борьбу с тем сонмом "доказательств", которыми защищены
самоочевидности. Или, вернее, нужно то не знающее пределов отчаяние, о
котором нам поведал Киргегард и которое одно только может вынести, выбросить
человека в то измерение бытия, где кончается принуждение, а с ним и вечные
истины, или где кончаются вечные истины, а с ними и принуждение.
Бессилие Бога, изнемогающего в каменных объятиях Неизменности у
Киргегарда, или Бог, оказавшийся величайшим из грешников, какие только
когда-либо были в мире, у Лютера: - только тот, кто не на словах, а в своем
действительном опыте переживал и переживает весь ужас и всю безмерную
тяжесть этой последней загадки нашего существования, - только тот может
отважиться "отклонить" свое внимание от "непосредственных данных сознания" и
ждать истины от "чуда". И тогда Киргегард бросает свой "лозунг": для Бога
все возможно, Достоевский ополчается против каменных стен и "дважды два
четыре", Лютер постигает, что не человек, а Бог сорвал яблоко с запретного
дерева, Тертуллиан опрокидывает наши вековечные pudet, ineptum et
impossibile, Иов гонит прочь от себя своих благочестивых друзей, Авраам
заносит нож над сыном: откровенная Истина поглощает и уничтожает все
принуждающие истины, добытые человеком с дерева познания и зла.
Трудно, безмерно трудно падшему человеку постичь извечную
противоположность между откровением и истинами знания. Еще труднее вместить
в себя мысль о непринуждающей истине. И все же в последней глубине души
своей человек ненавидит принуждающую истину, словно чувствуя, что тут
кроется обман, наваждение, что она от пустого и бессильного Ничто, страх
перед которым парализовал нашу волю. И когда до них доходят голоса людей,
которые, как Достоевский, Лютер, Паскаль и Киргегард, напоминают им о
грехопадении первого человека, - даже самые беспечные настораживаются. Нет
истины там, где царствует принуждение. Не может быть, чтобы принудительная и
ко всему безразличная истина определяла собой судьбы мироздания. У нас нет
силы рассеять чары Ничто, мы не можем освободиться от овладевшего нами
сверхъестественного очарования и оцепенения. Сверхъестественное требует для
своего преодоления сверхъестественного вмешательства. Сколько возмущались
люди тем, что Бог допустил "змея" соблазнить первого человека, и к каким
ухищрениям не прибегали они, чтобы снять с Бога и переложить на человека
"вину" первого падения! И точно, кто решится возложить ответственность за
ужасы, пришедшие в мир с грехом, на Бога? Не значит ли это подписать
приговор Богу? Для нашего разумения не может быть двух ответов. Человек
согрешил, и если грех его раздавил - то так это и быть должно. Но Лютеру и
всякому, кто не боится читать и слушать Писание, открывается иное: для Бога
нет невозможного - est enim Deus omnipotens ex nihilo creans omnia ("ибо Он
есть Бог всемогущий, все творящий из ничего")ccxxxvii. Для Бога нет ни
закона противоречия, ни закона достаточного основания. Для него нет и
вечных, несотворенных истин. Человек вкусил от дерева познания и погубил тем
себя и все свое потомство: плоды с дерева жизни для него стали недоступны,
его существование стало призрачным, превратилось в тень, как любовь
Киргегарда к Регине Ольсен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92