Но
если действительность разумна, если истину мы можем почерпать только из
действительности, то элементарная последовательность требует от нас, чтоб мы
и библейское откровение пропускали через фильтр добытых из действительности
истин. И, наоборот, если откровение добивается санкции истины, оно должно
идти на поводу у действительности. Сам Зевс внушал это Хризиппу, как мы уже
не раз говорили, за много сотен лет до Гегеля. И Платон - еще раз повторю,
ибо сколько ни повторять, все будет мало - усматривал со всей возможной
ясностью и отчетливостью - присутствие в мире ко всему безразличной
Необходимости, от которой и идут все суровости и все обиды, выпадающие на
долю людей. Вправе ли мы сделать обратное заключение? Сказать, что под
суровостью можно всегда прощупать Необходимость? Если это правильно, то не
свидетельствуют ли речи Киргегарда о ни с чем не сравнимой, безмерной
свирепости евангельской проповеди, о том, что он натолкнулся на
Необходимость и почувствовал свое окончательное бессилие преодолеть ее? Чем
настойчивее, безудержнее и в своем роде вдохновеннее звучат его слова, тем
больше убеждаемся мы, что тут пред нами одно из самых важных и значительных,
хотя, может быть, и неумышленных "непрямых высказываний" его. Он не может
сказать открыто, что власть Необходимости для него невыносима: это всем
показалось бы плоским и смешным трюизмом. И еще труднее признаться, что он
бессилен эту власть с себя сбросить. Помимо того, что эта Необходимость, как
тень Банко, на самом деле была хоть и безмерно властная, но призрачная,
судьбе угодно было облечь бессилие Киргегарда в такую отвратительную и
постыдную форму, что даже и у него не хватало мужества открыто говорить о
том, что для него было важнее всего на свете. Он даже избегал в применении к
себе употреблять слово "бессилие", справедливо опасаясь, что он таким
образом может выдать свою тайну. Но, с другой стороны, он и молчать об этом
не может, точнее, он ни о чем другом не может говорить, как о бессилии
человека пред Необходимостью - и именно потому, что люди, даже те, которые
называют себя христианами, всеми силами стараются забыть о Необходимости,
замолчать ее - точно инстинктивно чуя, что пред Необходимостью все должно
отступить и преклониться, даже их вера. Отсюда и пошли "непрямые
высказывания"; то он прикрывается псевдонимами (большинство его книг
подписано не его именем, а самыми разнообразными псевдонимами)clxv или
фабулами вымышленных историй, которые всегда сводятся к рассказам о борьбе
живого человека с безмерно могущественной и ко всему безразличной силой, то
он воспевает христианство, столь же разрушительное и столь же беспощадное,
как и сама Необходимость. И в этом опять выражается строгая внутренняя
последовательность Киргегарда: если в библейском откровении христианин
должен и может "отклонить свое внимание от чуда" (т.е. от того, что для Бога
все возможно, что над Богом и Необходимость не властна) и видеть его
сущность в проповеди любви, которая не может ничего сделать, то христианство
тем больше приближается к умозрительной философии, чем возвышеннее мы его
истолковываем. Иначе говоря: раз христианство есть только учение, есть
только назидание, то христианство вовсе и "не пошло дальше Сократа",
духовные запросы которого отвечают самым строгим требованиям морали.
Но тогда - что же заставляет Киргегарда "отклонять внимание" от чуда и
зовет нас к бессильной любви? Мы уже не раз наталкивались на этот вопрос,
для Киргегарда это основной вопрос, к которому он постоянно возвращается,
так как он является articulus stantis et cadentis экзистенциальной
философии. Отклонить свое внимание от чуда - это значит признать
существование veritates aeternae - они же и veritates emancipatae a Deo -
истины, от Бога не зависящие, истины, от которых Бог зависит, т.е. признать,
что для Бога не все возможно. Признать же, что для Бога не все возможно, это
равносильно признанию - как сам нам Киргегард сказал, - что Бога нет. И
христианство, сводящееся к учению о veritates aeternae, хотя бы и необычайно
возвышенному, есть отрицание Бога, причем возвышенность учения прямо
пропорциональна упорству и настойчивости отрицания. Сколько раз сам
Киргегард говорил, что христианство не есть "учение", и предостерегал от
"доцентов", превращающих слово Божие в стройную систему положений,
изложенных по отделам, главам и параграфам! Но, вместе с тем, в дневнике его
мы читаем: "Нас хотят убедить, что возражения против христианства идут от
сомнения. Это чистое недоразумение. Возражения против христианства имеют
своим источником неповиновение, нежелание повиноваться, бунт против всякого
авторитета. Потому до сих пор, борясь интеллектуальным оружием с сомнением,
вместо того, чтоб этически бороться с мятежом, боролись вотще"91. На первый
взгляд представляется, что и в самом деле "этическая борьба" с нежеланием
повиноваться может быть противопоставлена тому, что Киргегард называет
интеллектуальной борьбой с сомнением, что в области религиозной уместна
только первого рода борьба и что к ней сводится задача экзистенциальной
философии. Но не он ли сам нам говорил: "Поверить, что для Бога возможно то,
что для человеческого разума лежит вне пределов возможного: в этом самый
решительный вызов соблазну"92. Мы уже не раз подходили к этому загадочному
моменту в истории духовных борений Киргегарда. Совершенно очевидно, что в
его положении не могло быть и речи о "мятеже", о нежелании повиноваться. Ему
больше всего на свете нужна была вера в Бога, для которого возможно то, что,
по человеческому разумению, лежит за пределами возможного. Он постоянно
твердил: "Была бы у меня вера - мне не пришлось бы расстаться с Региной". Но
он так же неизменно повторял: "Движения веры я не мог сделать". Почему? Из
"нежелания повиноваться"? Из гордости? Может быть, из гордости, но не из той
superbe diabolique, которую мы открыли у смиреннейшего Эпиктета и у
мудрейшего из людей Сократа и которая с гордостью, как ее себе обычно
представляют - мы сейчас в этом убедимся, - ничего общего не имеет. "Кто
задумался бы, - свидетельствует сам Киргегард, - выбирать ли доверие к Богу
или не выбирать. Но мой выбор не свободен. Я едва чувствую свою свободу, ибо
я весь во власти Необходимости. Я не выбираю пути к Богу, ибо у меня нет
выбора"93. Еще с большей энергией выражено то нечеловеческое жуткое чувство
тоски, которое сопровождало у Киргегарда сознание, что человеку не дано
выбирать своего пути, в небольшой статье его, названной "Жало в плоть".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
если действительность разумна, если истину мы можем почерпать только из
действительности, то элементарная последовательность требует от нас, чтоб мы
и библейское откровение пропускали через фильтр добытых из действительности
истин. И, наоборот, если откровение добивается санкции истины, оно должно
идти на поводу у действительности. Сам Зевс внушал это Хризиппу, как мы уже
не раз говорили, за много сотен лет до Гегеля. И Платон - еще раз повторю,
ибо сколько ни повторять, все будет мало - усматривал со всей возможной
ясностью и отчетливостью - присутствие в мире ко всему безразличной
Необходимости, от которой и идут все суровости и все обиды, выпадающие на
долю людей. Вправе ли мы сделать обратное заключение? Сказать, что под
суровостью можно всегда прощупать Необходимость? Если это правильно, то не
свидетельствуют ли речи Киргегарда о ни с чем не сравнимой, безмерной
свирепости евангельской проповеди, о том, что он натолкнулся на
Необходимость и почувствовал свое окончательное бессилие преодолеть ее? Чем
настойчивее, безудержнее и в своем роде вдохновеннее звучат его слова, тем
больше убеждаемся мы, что тут пред нами одно из самых важных и значительных,
хотя, может быть, и неумышленных "непрямых высказываний" его. Он не может
сказать открыто, что власть Необходимости для него невыносима: это всем
показалось бы плоским и смешным трюизмом. И еще труднее признаться, что он
бессилен эту власть с себя сбросить. Помимо того, что эта Необходимость, как
тень Банко, на самом деле была хоть и безмерно властная, но призрачная,
судьбе угодно было облечь бессилие Киргегарда в такую отвратительную и
постыдную форму, что даже и у него не хватало мужества открыто говорить о
том, что для него было важнее всего на свете. Он даже избегал в применении к
себе употреблять слово "бессилие", справедливо опасаясь, что он таким
образом может выдать свою тайну. Но, с другой стороны, он и молчать об этом
не может, точнее, он ни о чем другом не может говорить, как о бессилии
человека пред Необходимостью - и именно потому, что люди, даже те, которые
называют себя христианами, всеми силами стараются забыть о Необходимости,
замолчать ее - точно инстинктивно чуя, что пред Необходимостью все должно
отступить и преклониться, даже их вера. Отсюда и пошли "непрямые
высказывания"; то он прикрывается псевдонимами (большинство его книг
подписано не его именем, а самыми разнообразными псевдонимами)clxv или
фабулами вымышленных историй, которые всегда сводятся к рассказам о борьбе
живого человека с безмерно могущественной и ко всему безразличной силой, то
он воспевает христианство, столь же разрушительное и столь же беспощадное,
как и сама Необходимость. И в этом опять выражается строгая внутренняя
последовательность Киргегарда: если в библейском откровении христианин
должен и может "отклонить свое внимание от чуда" (т.е. от того, что для Бога
все возможно, что над Богом и Необходимость не властна) и видеть его
сущность в проповеди любви, которая не может ничего сделать, то христианство
тем больше приближается к умозрительной философии, чем возвышеннее мы его
истолковываем. Иначе говоря: раз христианство есть только учение, есть
только назидание, то христианство вовсе и "не пошло дальше Сократа",
духовные запросы которого отвечают самым строгим требованиям морали.
Но тогда - что же заставляет Киргегарда "отклонять внимание" от чуда и
зовет нас к бессильной любви? Мы уже не раз наталкивались на этот вопрос,
для Киргегарда это основной вопрос, к которому он постоянно возвращается,
так как он является articulus stantis et cadentis экзистенциальной
философии. Отклонить свое внимание от чуда - это значит признать
существование veritates aeternae - они же и veritates emancipatae a Deo -
истины, от Бога не зависящие, истины, от которых Бог зависит, т.е. признать,
что для Бога не все возможно. Признать же, что для Бога не все возможно, это
равносильно признанию - как сам нам Киргегард сказал, - что Бога нет. И
христианство, сводящееся к учению о veritates aeternae, хотя бы и необычайно
возвышенному, есть отрицание Бога, причем возвышенность учения прямо
пропорциональна упорству и настойчивости отрицания. Сколько раз сам
Киргегард говорил, что христианство не есть "учение", и предостерегал от
"доцентов", превращающих слово Божие в стройную систему положений,
изложенных по отделам, главам и параграфам! Но, вместе с тем, в дневнике его
мы читаем: "Нас хотят убедить, что возражения против христианства идут от
сомнения. Это чистое недоразумение. Возражения против христианства имеют
своим источником неповиновение, нежелание повиноваться, бунт против всякого
авторитета. Потому до сих пор, борясь интеллектуальным оружием с сомнением,
вместо того, чтоб этически бороться с мятежом, боролись вотще"91. На первый
взгляд представляется, что и в самом деле "этическая борьба" с нежеланием
повиноваться может быть противопоставлена тому, что Киргегард называет
интеллектуальной борьбой с сомнением, что в области религиозной уместна
только первого рода борьба и что к ней сводится задача экзистенциальной
философии. Но не он ли сам нам говорил: "Поверить, что для Бога возможно то,
что для человеческого разума лежит вне пределов возможного: в этом самый
решительный вызов соблазну"92. Мы уже не раз подходили к этому загадочному
моменту в истории духовных борений Киргегарда. Совершенно очевидно, что в
его положении не могло быть и речи о "мятеже", о нежелании повиноваться. Ему
больше всего на свете нужна была вера в Бога, для которого возможно то, что,
по человеческому разумению, лежит за пределами возможного. Он постоянно
твердил: "Была бы у меня вера - мне не пришлось бы расстаться с Региной". Но
он так же неизменно повторял: "Движения веры я не мог сделать". Почему? Из
"нежелания повиноваться"? Из гордости? Может быть, из гордости, но не из той
superbe diabolique, которую мы открыли у смиреннейшего Эпиктета и у
мудрейшего из людей Сократа и которая с гордостью, как ее себе обычно
представляют - мы сейчас в этом убедимся, - ничего общего не имеет. "Кто
задумался бы, - свидетельствует сам Киргегард, - выбирать ли доверие к Богу
или не выбирать. Но мой выбор не свободен. Я едва чувствую свою свободу, ибо
я весь во власти Необходимости. Я не выбираю пути к Богу, ибо у меня нет
выбора"93. Еще с большей энергией выражено то нечеловеческое жуткое чувство
тоски, которое сопровождало у Киргегарда сознание, что человеку не дано
выбирать своего пути, в небольшой статье его, названной "Жало в плоть".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92