Об
этом свидетельствует с непререкаемой очевидностью все, что нас окружает -
непосредственные данные сознания; и тот, кто глядит на мир с "открытыми
глазами", тот, кто "знает", иначе об этом судить не может. С того момента,
когда человек стал "знающим", иначе говоря, вместе со "знанием" вошел в мир
грех, а за грехом и зло. Так по Библии.
Пред нами, людьми XX столетия, вопрос стоит так же, как он стоял пред
древними: откуда грех, откуда связанные с грехом ужасы жизни? Есть ли порок
в самом бытии, которое как сотворенное, хотя и Богом, как имеющее начало
неизбежно, в силу предвечного, никому и ничему не подвластного закона,
должно быть обременено несовершенствами, вперед обрекающими его на гибель,
или грех и зло в "знании", в "открытых глазах", в "умном зрении", т.е. от
плодов с запретного дерева. Один из замечательнейших философов прошлого
столетия, впитавший в себя (и в том его смысл и значение) всю европейскую
мысль за 25 веков ее существования, Гегель, без всякого колебания
утверждает: змей не обманул человека, плоды с дерева познания стали
источником философии для всех будущих временviii. И нужно сейчас же сказать:
исторически Гегель прав. Плоды с дерева познания действительно стали
источником философии, источником мышления для всех будущих времен. Философы,
- причем не только языческие, чуждые Св. Писанию, но и философы еврейские и
христианские, признававшие Писание боговдохновенной книгой, - все хотели
быть знающими и не соглашались отречься от плодов с запретного дерева. Для
Климента Александрийского (начало III века) греческая философия есть второй
Ветхий Заветix. Он же утверждал, что, если бы можно было гнозис (т.е.
знание) отделить от вечного спасения и если бы ему был предоставлен выбор,
он выбрал бы не вечное спасение, а гнозис. Вся средневековая философия шла в
том же направленииx. Даже мистики в этом отношении не представляли
исключения. Неизвестный автор прославленной "Theologia Deutsch"xi утверждал,
что Адам мог бы хоть двадцать яблок съесть, никакой беды бы не было. Грех
пришел не от плодов с дерева познания: от познания не может прийти ничего
дурного. Откуда у автора "Theologia Deutsch" эта уверенность, что от знания
не могло прийти зло? Он не ставит этого вопроса: ему, очевидно, и на ум не
приходит, что истину можно искать и найти в Писании. Истину нужно искать
только в собственном разуме, и только то, что разум признает истиной, - есть
истина. Змей не обманул человека.
Киргегард, как и Достоевский, оба родившиеся в первой четверти XIX
столетия (только Киргегард, умерший на 44 году и бывший старше Достоевского
на десять лет, уже закончил свою литературную деятельность, когда
Достоевский только начинал писать) и жившие в ту эпоху, когда Гегель был
властителем дум в Европе, не могли, конечно, не чувствовать себя всецело во
власти гегелевской философии. Правда, Достоевский, надо думать, никогда не
читал ни одной строчки Гегеля - в противоположность Киргегарду, который
Гегеля знал превосходно, - но Достоевский еще в ту пору, когда он
принадлежал к кружку Белинского, усвоил себе в достаточной мере основные
положения гегелевской философии. Достоевский обладал необычайным чутьем к
философским идеям, и ему достаточно было того, что привозили из Германии
друзья Белинского, чтобы дать себе ясный отчет в поставленных и разрешенных
гегелевской философией проблемах. Но даже и не только Достоевский, но и сам
Белинский, "недоучившийся студент", и, конечно, в смысле философской
прозорливости стоявший далеко позади Достоевского, верно почувствовал и не
только почувствовал, но и нашел нужные слова, чтобы выразить все то, что
было для него неприемлемым в учении Гегеля и что потом оказалось равно
неприемлемым и для Достоевского. Напомню вам отрывок из знаменитого письма
Белинского: "Если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы
развития - я и там бы попросил вас отдать мне отчет во всех жертвах условий
жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа
II и проч. и проч.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не
хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по
крови..."xii Нечего и говорить, что если бы Гегелю довелось прочесть эти
строки Белинского, он бы только презрительно пожал плечами и назвал бы
Белинского варваром, дикарем, невеждой: явно, что не вкусил от плодов дерева
познания и потому даже не подозревает, что существует непреложный закон, в
силу которого все, имеющее начало, т.е. именно люди, за которых он так
страстно вступается, должно иметь конец, и, стало быть, вовсе не к кому и
незачем обращаться с требованиями об отчете о существах, которые как
конечные никакой охране и защите не подлежат. Не только первые попавшиеся
жертвы случайностей не подлежат охране и защите: даже такие, как Сократ,
Джиордано Бруно и многие другие, великие, величайшие люди,
мудрецы-праведники - всех колесо исторического процесса беспощадно
размалывает и так же мало это замечает, как если бы они были неодушевленными
предметами. Философия духа именно потому и есть философия духа, что она
умеет возвыситься над всем конечным и преходящим. И, наоборот, все конечное
и преходящее только тогда приобщится философии духа, когда оно перестанет
печься о своих ничтожных и потому не заслуживающих никаких забот интересах.
Так бы сказал Гегель - и сослался бы притом на ту главу своей "Истории
философии", в которой объясняется, что Сократу так и полагалось быть
отравленным и что в этом никакой беды не было: умер старый грек - стоит ли
из-за такого пустяка шум поднимать?xiii Все действительное разумно, т.е. оно
не может и не должно быть другим, чем оно есть. Кто этого не постигает, тот
не философ, тому не дано умным зрением проникнуть в сущность вещей. Мало
того: кому это не открылось, тот не вправе себя считать - все по Гегелю -
религиозным человеком. Ибо религия, всякая, а в особенности религия
абсолютная - так Гегель называет христианство - открывает людям в образах,
т.е. менее совершенно, то же, что мыслящий дух сам усматривает в сущности
бытия. "Истинное содержание христианской веры поэтому оправдывается
философией, а не историей" (т.е. тем, что рассказано в Св. Писании), -
говорит он в своей "Философии религии"xiv. Это значит, что Писание приемлемо
лишь настолько, насколько мыслящий дух признает его соответствующим тем
истинам, которые он сам добывает, или, как выражается Гегель, сам черпает из
самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
этом свидетельствует с непререкаемой очевидностью все, что нас окружает -
непосредственные данные сознания; и тот, кто глядит на мир с "открытыми
глазами", тот, кто "знает", иначе об этом судить не может. С того момента,
когда человек стал "знающим", иначе говоря, вместе со "знанием" вошел в мир
грех, а за грехом и зло. Так по Библии.
Пред нами, людьми XX столетия, вопрос стоит так же, как он стоял пред
древними: откуда грех, откуда связанные с грехом ужасы жизни? Есть ли порок
в самом бытии, которое как сотворенное, хотя и Богом, как имеющее начало
неизбежно, в силу предвечного, никому и ничему не подвластного закона,
должно быть обременено несовершенствами, вперед обрекающими его на гибель,
или грех и зло в "знании", в "открытых глазах", в "умном зрении", т.е. от
плодов с запретного дерева. Один из замечательнейших философов прошлого
столетия, впитавший в себя (и в том его смысл и значение) всю европейскую
мысль за 25 веков ее существования, Гегель, без всякого колебания
утверждает: змей не обманул человека, плоды с дерева познания стали
источником философии для всех будущих временviii. И нужно сейчас же сказать:
исторически Гегель прав. Плоды с дерева познания действительно стали
источником философии, источником мышления для всех будущих времен. Философы,
- причем не только языческие, чуждые Св. Писанию, но и философы еврейские и
христианские, признававшие Писание боговдохновенной книгой, - все хотели
быть знающими и не соглашались отречься от плодов с запретного дерева. Для
Климента Александрийского (начало III века) греческая философия есть второй
Ветхий Заветix. Он же утверждал, что, если бы можно было гнозис (т.е.
знание) отделить от вечного спасения и если бы ему был предоставлен выбор,
он выбрал бы не вечное спасение, а гнозис. Вся средневековая философия шла в
том же направленииx. Даже мистики в этом отношении не представляли
исключения. Неизвестный автор прославленной "Theologia Deutsch"xi утверждал,
что Адам мог бы хоть двадцать яблок съесть, никакой беды бы не было. Грех
пришел не от плодов с дерева познания: от познания не может прийти ничего
дурного. Откуда у автора "Theologia Deutsch" эта уверенность, что от знания
не могло прийти зло? Он не ставит этого вопроса: ему, очевидно, и на ум не
приходит, что истину можно искать и найти в Писании. Истину нужно искать
только в собственном разуме, и только то, что разум признает истиной, - есть
истина. Змей не обманул человека.
Киргегард, как и Достоевский, оба родившиеся в первой четверти XIX
столетия (только Киргегард, умерший на 44 году и бывший старше Достоевского
на десять лет, уже закончил свою литературную деятельность, когда
Достоевский только начинал писать) и жившие в ту эпоху, когда Гегель был
властителем дум в Европе, не могли, конечно, не чувствовать себя всецело во
власти гегелевской философии. Правда, Достоевский, надо думать, никогда не
читал ни одной строчки Гегеля - в противоположность Киргегарду, который
Гегеля знал превосходно, - но Достоевский еще в ту пору, когда он
принадлежал к кружку Белинского, усвоил себе в достаточной мере основные
положения гегелевской философии. Достоевский обладал необычайным чутьем к
философским идеям, и ему достаточно было того, что привозили из Германии
друзья Белинского, чтобы дать себе ясный отчет в поставленных и разрешенных
гегелевской философией проблемах. Но даже и не только Достоевский, но и сам
Белинский, "недоучившийся студент", и, конечно, в смысле философской
прозорливости стоявший далеко позади Достоевского, верно почувствовал и не
только почувствовал, но и нашел нужные слова, чтобы выразить все то, что
было для него неприемлемым в учении Гегеля и что потом оказалось равно
неприемлемым и для Достоевского. Напомню вам отрывок из знаменитого письма
Белинского: "Если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы
развития - я и там бы попросил вас отдать мне отчет во всех жертвах условий
жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа
II и проч. и проч.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не
хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по
крови..."xii Нечего и говорить, что если бы Гегелю довелось прочесть эти
строки Белинского, он бы только презрительно пожал плечами и назвал бы
Белинского варваром, дикарем, невеждой: явно, что не вкусил от плодов дерева
познания и потому даже не подозревает, что существует непреложный закон, в
силу которого все, имеющее начало, т.е. именно люди, за которых он так
страстно вступается, должно иметь конец, и, стало быть, вовсе не к кому и
незачем обращаться с требованиями об отчете о существах, которые как
конечные никакой охране и защите не подлежат. Не только первые попавшиеся
жертвы случайностей не подлежат охране и защите: даже такие, как Сократ,
Джиордано Бруно и многие другие, великие, величайшие люди,
мудрецы-праведники - всех колесо исторического процесса беспощадно
размалывает и так же мало это замечает, как если бы они были неодушевленными
предметами. Философия духа именно потому и есть философия духа, что она
умеет возвыситься над всем конечным и преходящим. И, наоборот, все конечное
и преходящее только тогда приобщится философии духа, когда оно перестанет
печься о своих ничтожных и потому не заслуживающих никаких забот интересах.
Так бы сказал Гегель - и сослался бы притом на ту главу своей "Истории
философии", в которой объясняется, что Сократу так и полагалось быть
отравленным и что в этом никакой беды не было: умер старый грек - стоит ли
из-за такого пустяка шум поднимать?xiii Все действительное разумно, т.е. оно
не может и не должно быть другим, чем оно есть. Кто этого не постигает, тот
не философ, тому не дано умным зрением проникнуть в сущность вещей. Мало
того: кому это не открылось, тот не вправе себя считать - все по Гегелю -
религиозным человеком. Ибо религия, всякая, а в особенности религия
абсолютная - так Гегель называет христианство - открывает людям в образах,
т.е. менее совершенно, то же, что мыслящий дух сам усматривает в сущности
бытия. "Истинное содержание христианской веры поэтому оправдывается
философией, а не историей" (т.е. тем, что рассказано в Св. Писании), -
говорит он в своей "Философии религии"xiv. Это значит, что Писание приемлемо
лишь настолько, насколько мыслящий дух признает его соответствующим тем
истинам, которые он сам добывает, или, как выражается Гегель, сам черпает из
самого себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92