у них ведь нет воли.
Киргегард только не прав, утверждая, что люди из своего отношения к Богу
вытравили этическое "ты должен". Как раз наоборот: из всего, что у людей
связывалось с представлением о Боге, только одно "ты должен" и уцелело для
современного человека. Бог сам давно уже для многих перестал существовать,
но "ты должен" пережило и Бога. Киргегард и на Фальстафа мог обрушиться со
своим "ты должен" и так повелительно говорил, что, пожалуй, мог бы пронять
даже жирного рыцаря. Во всяком случае, Фальстаф скорее поверил бы Киргегарду
и его грозной "вечности", поглощающей все преходящее, чем рассказам Св.
Писания о Боге, без воли которого и волос не упадет с головы человека. Ибо и
"опыт", и "разумение" непрестанно подтверждают Фальстафу, что в мире есть
какая-то сила, равнодушно отнимающая у людей самое для них дорогое, а такой
силы, которая отнятое возвращает, нет. Фальстафа, конечно, никак не убедить,
что разумению и опыту можно противопоставить Абсурд. Он, может быть, Платона
и не читал, но он достаточно прозорлив, чтобы понять, что самое большое
несчастье для человека - это стать (((Т((((('ом и вверить свою судьбу
Абсурду. Он, как и всякий умный человек, ясно видит, что борьба с
объективной истиной ни к чему привести не может и что объективная истина
держится властью несотворенной и никогда ни пред чем не отступающей
Необходимости. При некотором философском образовании он без труда разглядит
органическую связь между необходимым и этическим, ибо эта связь
устанавливается разумом, все благодеяния которого он превосходно оценил за
свою долгую жизнь. Но Киргегард высмеивал объективность. "Суеверие
приписывает объективности власть головы Медузы, превращающей субъективность
в камень, а отсутствие свободы лишает человека возможности разрушить
чары"74, - говорил он в "Страхе и трепете". Он же уверял нас, что "только
заключения страсти, только они одни таковы, что на них можно полагаться"75.
И как много, как вдохновенно он говорил об этом! И все-таки этическое его
соблазнило - соблазнило как раз тем, против чего он предостерегал и себя, и
других: своей объективностью, своей неизменностью. В абсолютном, ничем не
обусловленном, ни с чем не считающемся "ты должен" этического кроется тот же
непреложный, неумолимый, для всех обязательный "закон", которым держатся и
возвещаемые разумом невозможности. Кант, отыскавший синтетические суждения a
priori в разуме теоретическом, обеспечил практическому разуму категорические
императивы, вполне удовлетворяющие все нужды воспеваемого Киргегардом
"этического". Только по недоразумению (может быть, и не вполне
неумышленному) Киргегард, который хорошо знал Канта, мог жаловаться, что
философия устранила этическое. Наоборот, нигде этическому не оказывали
такого разумного и почетного приема, как в областях, на которые простиралась
власть умозрительной философии. Об этом свидетельствует даже "имморалист"
Нитше: стоит, говорит он, этическому только кивнуть головой, и оно переманит
на свою сторону самого "свободного" мыслителя. И тут еще раз нужно
подчеркнуть: очарование этического держится единственно и исключительно его
связью с Необходимостью. Когда и поскольку Киргегард испытывал, что
молодость к нему никогда не вернется, что сам Бог может простить, может
забыть грехи, но не может сделать однажды бывшее не бывшим - а, как мы
видели, такое состояние не раз им овладевало, - он забывал и Авраама, и
Иова, и бедного юношу, полюбившего царскую дочь, и без оглядки бежал обратно
к Сократу и перетолковывал Св. Писание таким образом, чтоб оно не оскорбляло
разума и совести мудрейшего из людей. Бог не может сделать однажды бывшего
не бывшим, он и еще многого сделать не может: вечные истины сильней Бога. У
Бога, как и у его апостолов, нет власти, есть только авторитет: они могут
только грозить и требовать, в лучшем случае - умилять. В одной из своих
назидательных речей на тему о любви и милосердии Киргегард вспоминает начало
III главы Деяний апостольских: "Когда однажды апостол Петр шел в храм, он
встретил паралитика, который просил у него милостыни. Петр же сказал ему:
серебра и золота нет у меня; а что имею, даю тебе: во имя Иисуса Назорея
встань и ходи. И, взяв его за правую руку, поднял. И вдруг укрепились его
ступни и колена и, вскочив, стал и начал ходить". Приведя этот отрывок, он
"поясняет": "Кто может усомниться, что это было делом милосердия? И все же
тут было чудо. Чудо привлекает к себе все наше внимание и отвлекает наше
внимание от милосердия, которое никогда так отчетливо не обнажается, как в
тех случаях, когда оно ничего не может сделать: только тогда ничто не мешает
нам вполне ясно и определенно видеть, что такое милосердие"76. Может быть,
читая эти строки, кой-кто невольно скажет про себя: timeo Danaos et dona
ferentescxxxv. Но, опять-таки, тут есть строгая внутренняя
последовательность. Тут прежде всего налицо та "возвышенность", к которой
этическое, стремящееся во что бы то ни стало вырывать из человеческой души
все "заинтересованности", нас обязывает. Не только Сократ, не только Кант -
Гегель приветствовал бы Киргегарда. Гегель даже шел еще дальше: он
совершенно отвергал евангельские чудеса и возмущался ими, усматривая в них
"насилие над духом". И ведь точно: чудо, о котором рассказывается в
"Деяниях", способно совершенно затмить собой и заставить позабыть все
назидательные речи, которые когда-либо произносились людьми. Это ли не
соблазн? И не лучше было бы, если бы апостол Петр, вместо того, чтоб
излечить расслабленного, как то сделал когда-то и сам Иисус Назорей,
ограничился только словами любви и утешения? Или, если бы сам расслабленный,
поднявшись на ту высоту, где обитает этическое, сказал апостолу: мне твои
чудеса не нужны, я ищу только любви и милосердия, ибо хотя я не Гегель, но
твердо знаю, что чудеса есть насилие над духом. Опять, таким образом,
приходится исправлять или перетолковывать Св. Писание - прилаживать его к
нашим представлениям "о возвышенном и должном", держащимся в пределах
"возможного". Невежественные плотники и рыбаки имели слишком грубое и
наивное, можно сказать, примитивное представление о Боге. Их влекло к чуду,
влекло к Богу, для которого все возможно. Прежде чем принимать их истины,
нужно провести их через строгое мышление Сократа, через его "возможное" и
связанное с "возможным" этическое, т.е. через его (?((((((cxxxvi. И прежде
всего необходимо отвлечь внимание от чуда, а это может сделать только
чистая, ничем не заинтересованная любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Киргегард только не прав, утверждая, что люди из своего отношения к Богу
вытравили этическое "ты должен". Как раз наоборот: из всего, что у людей
связывалось с представлением о Боге, только одно "ты должен" и уцелело для
современного человека. Бог сам давно уже для многих перестал существовать,
но "ты должен" пережило и Бога. Киргегард и на Фальстафа мог обрушиться со
своим "ты должен" и так повелительно говорил, что, пожалуй, мог бы пронять
даже жирного рыцаря. Во всяком случае, Фальстаф скорее поверил бы Киргегарду
и его грозной "вечности", поглощающей все преходящее, чем рассказам Св.
Писания о Боге, без воли которого и волос не упадет с головы человека. Ибо и
"опыт", и "разумение" непрестанно подтверждают Фальстафу, что в мире есть
какая-то сила, равнодушно отнимающая у людей самое для них дорогое, а такой
силы, которая отнятое возвращает, нет. Фальстафа, конечно, никак не убедить,
что разумению и опыту можно противопоставить Абсурд. Он, может быть, Платона
и не читал, но он достаточно прозорлив, чтобы понять, что самое большое
несчастье для человека - это стать (((Т((((('ом и вверить свою судьбу
Абсурду. Он, как и всякий умный человек, ясно видит, что борьба с
объективной истиной ни к чему привести не может и что объективная истина
держится властью несотворенной и никогда ни пред чем не отступающей
Необходимости. При некотором философском образовании он без труда разглядит
органическую связь между необходимым и этическим, ибо эта связь
устанавливается разумом, все благодеяния которого он превосходно оценил за
свою долгую жизнь. Но Киргегард высмеивал объективность. "Суеверие
приписывает объективности власть головы Медузы, превращающей субъективность
в камень, а отсутствие свободы лишает человека возможности разрушить
чары"74, - говорил он в "Страхе и трепете". Он же уверял нас, что "только
заключения страсти, только они одни таковы, что на них можно полагаться"75.
И как много, как вдохновенно он говорил об этом! И все-таки этическое его
соблазнило - соблазнило как раз тем, против чего он предостерегал и себя, и
других: своей объективностью, своей неизменностью. В абсолютном, ничем не
обусловленном, ни с чем не считающемся "ты должен" этического кроется тот же
непреложный, неумолимый, для всех обязательный "закон", которым держатся и
возвещаемые разумом невозможности. Кант, отыскавший синтетические суждения a
priori в разуме теоретическом, обеспечил практическому разуму категорические
императивы, вполне удовлетворяющие все нужды воспеваемого Киргегардом
"этического". Только по недоразумению (может быть, и не вполне
неумышленному) Киргегард, который хорошо знал Канта, мог жаловаться, что
философия устранила этическое. Наоборот, нигде этическому не оказывали
такого разумного и почетного приема, как в областях, на которые простиралась
власть умозрительной философии. Об этом свидетельствует даже "имморалист"
Нитше: стоит, говорит он, этическому только кивнуть головой, и оно переманит
на свою сторону самого "свободного" мыслителя. И тут еще раз нужно
подчеркнуть: очарование этического держится единственно и исключительно его
связью с Необходимостью. Когда и поскольку Киргегард испытывал, что
молодость к нему никогда не вернется, что сам Бог может простить, может
забыть грехи, но не может сделать однажды бывшее не бывшим - а, как мы
видели, такое состояние не раз им овладевало, - он забывал и Авраама, и
Иова, и бедного юношу, полюбившего царскую дочь, и без оглядки бежал обратно
к Сократу и перетолковывал Св. Писание таким образом, чтоб оно не оскорбляло
разума и совести мудрейшего из людей. Бог не может сделать однажды бывшего
не бывшим, он и еще многого сделать не может: вечные истины сильней Бога. У
Бога, как и у его апостолов, нет власти, есть только авторитет: они могут
только грозить и требовать, в лучшем случае - умилять. В одной из своих
назидательных речей на тему о любви и милосердии Киргегард вспоминает начало
III главы Деяний апостольских: "Когда однажды апостол Петр шел в храм, он
встретил паралитика, который просил у него милостыни. Петр же сказал ему:
серебра и золота нет у меня; а что имею, даю тебе: во имя Иисуса Назорея
встань и ходи. И, взяв его за правую руку, поднял. И вдруг укрепились его
ступни и колена и, вскочив, стал и начал ходить". Приведя этот отрывок, он
"поясняет": "Кто может усомниться, что это было делом милосердия? И все же
тут было чудо. Чудо привлекает к себе все наше внимание и отвлекает наше
внимание от милосердия, которое никогда так отчетливо не обнажается, как в
тех случаях, когда оно ничего не может сделать: только тогда ничто не мешает
нам вполне ясно и определенно видеть, что такое милосердие"76. Может быть,
читая эти строки, кой-кто невольно скажет про себя: timeo Danaos et dona
ferentescxxxv. Но, опять-таки, тут есть строгая внутренняя
последовательность. Тут прежде всего налицо та "возвышенность", к которой
этическое, стремящееся во что бы то ни стало вырывать из человеческой души
все "заинтересованности", нас обязывает. Не только Сократ, не только Кант -
Гегель приветствовал бы Киргегарда. Гегель даже шел еще дальше: он
совершенно отвергал евангельские чудеса и возмущался ими, усматривая в них
"насилие над духом". И ведь точно: чудо, о котором рассказывается в
"Деяниях", способно совершенно затмить собой и заставить позабыть все
назидательные речи, которые когда-либо произносились людьми. Это ли не
соблазн? И не лучше было бы, если бы апостол Петр, вместо того, чтоб
излечить расслабленного, как то сделал когда-то и сам Иисус Назорей,
ограничился только словами любви и утешения? Или, если бы сам расслабленный,
поднявшись на ту высоту, где обитает этическое, сказал апостолу: мне твои
чудеса не нужны, я ищу только любви и милосердия, ибо хотя я не Гегель, но
твердо знаю, что чудеса есть насилие над духом. Опять, таким образом,
приходится исправлять или перетолковывать Св. Писание - прилаживать его к
нашим представлениям "о возвышенном и должном", держащимся в пределах
"возможного". Невежественные плотники и рыбаки имели слишком грубое и
наивное, можно сказать, примитивное представление о Боге. Их влекло к чуду,
влекло к Богу, для которого все возможно. Прежде чем принимать их истины,
нужно провести их через строгое мышление Сократа, через его "возможное" и
связанное с "возможным" этическое, т.е. через его (?((((((cxxxvi. И прежде
всего необходимо отвлечь внимание от чуда, а это может сделать только
чистая, ничем не заинтересованная любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92