прибавить им еще ужасов и
страданий. И Зевс так оправдывался пред Хризиппом: он был бы добрее к людям,
если бы на то была его воля. Не лучше и положение Христа: и ему не дано
выбирать - хочет, не хочет, он принужден обрекать и себя, и людей на
невыносимые пытки. Он должен любить, только любить, во что бы то ни стало
любить, не загадывая вперед, что принесет ему самому и тем, кого он любит,
его любовь. Откуда к Христу пришла "суровость" этого "должен", к Христу,
который - Киргегард этого никогда не забывает - есть воплощение милосердия,
есть сама кротость? Этот вопрос у Киргегарда остается в тени. Но с тем
большей яркостью и силой изображает он ужасы, которые несет с собою кроткое
учение, называемое христианством. Если бы я вздумал привести все
соответствующие места из сочинений Киргегарда, мне пришлось бы исписать
много сотен страниц: чуть ли не половина книг Киргегарда - посвящена
рассказам об ужасах, которые уготовлены Христом для тех, кто примет Его
благую Весть. Когда и поскольку он вспоминает слова Христа, он это делает
лишь затем, чтоб лишний раз демонстрировать всю нечеловеческую жестокость
или, как он предпочитает говорить, всю свирепость евангельских заветов. С
особенным вниманием, даже не с вниманием, а с нежностью останавливается он
на известном месте Ев. от Луки: если не возненавидишь отца, мать и т.д.cxli
Христос, сам Христос требует ненависти к отцу, матери, жене, детям, - только
на этом может примириться Киргегард, только дойдя до этого парадоксального
предела жестокости, Киргегард "успокаивается", если слово успокаивается
может быть в каком-либо смысле применено к Киргегарду80. Лучше сказать -
останавливается: дальше идти некуда. Да и, пожалуй, нет надобности.
"Диалектика несчастной любви"81 сделала свое высокое дело. Любовь, которая
ничего не может, любовь, которая обречена на бессилие, превращается, как
предсказывал Достоевский, в тяжелую, мучительную, непримиримую ненависть. И
Киргегард явно этого добивается. Вот как он "истолковывает" слова Христа:
"Придите ко мне все трудящиеся и обремененные и Я успокою вас" - в своей
книге об "Упражнении в христианстве": "Если ты, самый несчастный из всех
несчастных, хочешь, чтоб тебе так помогли, чтобы ты стал еще более
несчастным, тогда иди к Нему: Он тебе поможет" (IX, 50). И, чтоб не было
сомнения, как он понимает власть и миссию Христа, через несколько страниц он
саркастически вновь замечает: "Прийти к человеку, который умирает с голоду,
и сказать ему: я возвещаю тебе благодатное прощение грехов, это ведь
возмутительно! Собственно говоря, это даже смешно, но это слишком серьезно,
чтоб смеяться" (Ib. 55). Христос, таким образом, учил людей возвышаться над
конечным, совсем так, как учили древние, как учат новые мудрецы. Киргегард
упрекает Гегеля: "Некоторые находили у Гегеля бессмертие, я не нашел у него
этого" (VI, 23). Но если, как он в другом месте той же книги пишет:
"бессмертие и вечная жизнь только в этическом" (Ib. 218), - то упрек
Киргегарда несправедлив. Гегель, в этом смысле, не отстал от Спинозы,
которым, впрочем, и вообще его философия насквозь пропитана; и он всегда
размышляет sub specie aeternitatis. И наверное не отказался бы подписаться
под знаменитыми словами голландского отшельника: sentimus experimurque nos
aeternos essecxlii. Киргегарду, конечно, было известно, что в Евангелиях
рассказано о жизни и деятельности Христа. Он кормил голодных, лечил больных,
возвращал зрение слепым и даже воскрешал умерших. Не мог, конечно, забыть
Киргегард, что ответил он послам Иоанна Крестителя: "Пойдите и скажите
Иоанну, что видели и слышали: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные
очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют" (Лука,
VII, 22; ср.: Исайя, XXXV, 5, 6). Не мог забыть тем более, что
непосредственно за этими словами следует: "блажен, кто не соблазнится обо
мне" - в чем он видел основоположную заповедь христианства, с которой он
никогда не сводил глаз. Но, странным образом, он точно опасался связывать
"соблазн" с тем, с чем, по Писанию, он был связан. Как и в толковании
приведенного выше места из Деяний апостольских, Киргегард все свои силы
направляет к тому, чтоб "отклонить" наше внимание от всего "чудесного", что
расcказывается евангелистами о жизни и делах Христа, и приковать его всецело
к назиданию о добродетелях, которые ничего сделать не могут, но которым
ничего делать и не полагается. И для Христа summum bonum в этическом: земные
же страдания людей его не трогают - с ними он не хочет и не может бороться.
Киргегард даже приходит в бешенство, когда слышит, что пастор утешает
человека в горе ссылками на Писание. "Кто-либо понес потерю, пастор тут как
тут с разговорами об Аврааме и Исааке. Что за нелепость? Разве потерять
значит пожертвовать и т.д.". Киргегарда раздражает не то, что пастор
смешивает "потерю" с "жертвой", - он не хочет, чтоб к Писанию шли за
утешением: Писание не затем, чтоб утешать, - мы уже достаточно об этом
слышали.
Отчего такое? Отчего в Писании нельзя искать утешения? Отчего Киргегард
так тщательно выпалывает - и для читателей, и для себя - все чудеса, о
которых рассказывается в Писании? Не может, конечно, быть и речи, чтоб он не
давал себе отчета в том, что делает. Ведь "чудо" значит, что для Бога все
возможно. Возможно вернуть тому, кого утешал пастор, потерянное, как
возможно было вернуть Иову детей, Аврааму Исаака и т.д., - как нас Киргегард
сам в этом убеждал. И вдруг оказывается, что от этого нужно "отклонить
внимание" и сосредоточиться исключительно на созерцании милосердия и любви и
их бессилия. Забыл Киргегард свое: Бог значит, что все возможно?
Нет, не забыл. Именно тогда, когда он, точно в самозабвении, слагает свои
гимны жестокости Бога и бессилию добродетели, он больше всего помнит и Иова,
и Авраама, и влюбленного юношу, и свою Регину Ольсен. Когда он отклоняет
чудо, он только о чуде и думает. Словно он делает над собою и людьми
отчаянный и страшный опыт: что будет, если не отклонить, а совсем, как того
требует интеллектуальная добросовестность мыслящего человека, отсечь от
жизни чудо, если и Бога поставить в пределы того, что, по свидетельству
опыта и разумения нашего, возможно, и если, таким образом, "этическое"
окончательно и навсегда станет "высшим". Уже в "Повторении" он вспоминает о
греческом философе Эгезиасе, прозванном ((((((?((((( за его страстное
прославление смертиcxliii, и так заканчивает, явно предчувствуя, что ему не
избежать необходимости довести до конца свой опыт, первую половину,
составляющую что-то вроде обширного введения в тему этой книги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
страданий. И Зевс так оправдывался пред Хризиппом: он был бы добрее к людям,
если бы на то была его воля. Не лучше и положение Христа: и ему не дано
выбирать - хочет, не хочет, он принужден обрекать и себя, и людей на
невыносимые пытки. Он должен любить, только любить, во что бы то ни стало
любить, не загадывая вперед, что принесет ему самому и тем, кого он любит,
его любовь. Откуда к Христу пришла "суровость" этого "должен", к Христу,
который - Киргегард этого никогда не забывает - есть воплощение милосердия,
есть сама кротость? Этот вопрос у Киргегарда остается в тени. Но с тем
большей яркостью и силой изображает он ужасы, которые несет с собою кроткое
учение, называемое христианством. Если бы я вздумал привести все
соответствующие места из сочинений Киргегарда, мне пришлось бы исписать
много сотен страниц: чуть ли не половина книг Киргегарда - посвящена
рассказам об ужасах, которые уготовлены Христом для тех, кто примет Его
благую Весть. Когда и поскольку он вспоминает слова Христа, он это делает
лишь затем, чтоб лишний раз демонстрировать всю нечеловеческую жестокость
или, как он предпочитает говорить, всю свирепость евангельских заветов. С
особенным вниманием, даже не с вниманием, а с нежностью останавливается он
на известном месте Ев. от Луки: если не возненавидишь отца, мать и т.д.cxli
Христос, сам Христос требует ненависти к отцу, матери, жене, детям, - только
на этом может примириться Киргегард, только дойдя до этого парадоксального
предела жестокости, Киргегард "успокаивается", если слово успокаивается
может быть в каком-либо смысле применено к Киргегарду80. Лучше сказать -
останавливается: дальше идти некуда. Да и, пожалуй, нет надобности.
"Диалектика несчастной любви"81 сделала свое высокое дело. Любовь, которая
ничего не может, любовь, которая обречена на бессилие, превращается, как
предсказывал Достоевский, в тяжелую, мучительную, непримиримую ненависть. И
Киргегард явно этого добивается. Вот как он "истолковывает" слова Христа:
"Придите ко мне все трудящиеся и обремененные и Я успокою вас" - в своей
книге об "Упражнении в христианстве": "Если ты, самый несчастный из всех
несчастных, хочешь, чтоб тебе так помогли, чтобы ты стал еще более
несчастным, тогда иди к Нему: Он тебе поможет" (IX, 50). И, чтоб не было
сомнения, как он понимает власть и миссию Христа, через несколько страниц он
саркастически вновь замечает: "Прийти к человеку, который умирает с голоду,
и сказать ему: я возвещаю тебе благодатное прощение грехов, это ведь
возмутительно! Собственно говоря, это даже смешно, но это слишком серьезно,
чтоб смеяться" (Ib. 55). Христос, таким образом, учил людей возвышаться над
конечным, совсем так, как учили древние, как учат новые мудрецы. Киргегард
упрекает Гегеля: "Некоторые находили у Гегеля бессмертие, я не нашел у него
этого" (VI, 23). Но если, как он в другом месте той же книги пишет:
"бессмертие и вечная жизнь только в этическом" (Ib. 218), - то упрек
Киргегарда несправедлив. Гегель, в этом смысле, не отстал от Спинозы,
которым, впрочем, и вообще его философия насквозь пропитана; и он всегда
размышляет sub specie aeternitatis. И наверное не отказался бы подписаться
под знаменитыми словами голландского отшельника: sentimus experimurque nos
aeternos essecxlii. Киргегарду, конечно, было известно, что в Евангелиях
рассказано о жизни и деятельности Христа. Он кормил голодных, лечил больных,
возвращал зрение слепым и даже воскрешал умерших. Не мог, конечно, забыть
Киргегард, что ответил он послам Иоанна Крестителя: "Пойдите и скажите
Иоанну, что видели и слышали: слепые прозревают, хромые ходят, прокаженные
очищаются, глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют" (Лука,
VII, 22; ср.: Исайя, XXXV, 5, 6). Не мог забыть тем более, что
непосредственно за этими словами следует: "блажен, кто не соблазнится обо
мне" - в чем он видел основоположную заповедь христианства, с которой он
никогда не сводил глаз. Но, странным образом, он точно опасался связывать
"соблазн" с тем, с чем, по Писанию, он был связан. Как и в толковании
приведенного выше места из Деяний апостольских, Киргегард все свои силы
направляет к тому, чтоб "отклонить" наше внимание от всего "чудесного", что
расcказывается евангелистами о жизни и делах Христа, и приковать его всецело
к назиданию о добродетелях, которые ничего сделать не могут, но которым
ничего делать и не полагается. И для Христа summum bonum в этическом: земные
же страдания людей его не трогают - с ними он не хочет и не может бороться.
Киргегард даже приходит в бешенство, когда слышит, что пастор утешает
человека в горе ссылками на Писание. "Кто-либо понес потерю, пастор тут как
тут с разговорами об Аврааме и Исааке. Что за нелепость? Разве потерять
значит пожертвовать и т.д.". Киргегарда раздражает не то, что пастор
смешивает "потерю" с "жертвой", - он не хочет, чтоб к Писанию шли за
утешением: Писание не затем, чтоб утешать, - мы уже достаточно об этом
слышали.
Отчего такое? Отчего в Писании нельзя искать утешения? Отчего Киргегард
так тщательно выпалывает - и для читателей, и для себя - все чудеса, о
которых рассказывается в Писании? Не может, конечно, быть и речи, чтоб он не
давал себе отчета в том, что делает. Ведь "чудо" значит, что для Бога все
возможно. Возможно вернуть тому, кого утешал пастор, потерянное, как
возможно было вернуть Иову детей, Аврааму Исаака и т.д., - как нас Киргегард
сам в этом убеждал. И вдруг оказывается, что от этого нужно "отклонить
внимание" и сосредоточиться исключительно на созерцании милосердия и любви и
их бессилия. Забыл Киргегард свое: Бог значит, что все возможно?
Нет, не забыл. Именно тогда, когда он, точно в самозабвении, слагает свои
гимны жестокости Бога и бессилию добродетели, он больше всего помнит и Иова,
и Авраама, и влюбленного юношу, и свою Регину Ольсен. Когда он отклоняет
чудо, он только о чуде и думает. Словно он делает над собою и людьми
отчаянный и страшный опыт: что будет, если не отклонить, а совсем, как того
требует интеллектуальная добросовестность мыслящего человека, отсечь от
жизни чудо, если и Бога поставить в пределы того, что, по свидетельству
опыта и разумения нашего, возможно, и если, таким образом, "этическое"
окончательно и навсегда станет "высшим". Уже в "Повторении" он вспоминает о
греческом философе Эгезиасе, прозванном ((((((?((((( за его страстное
прославление смертиcxliii, и так заканчивает, явно предчувствуя, что ему не
избежать необходимости довести до конца свой опыт, первую половину,
составляющую что-то вроде обширного введения в тему этой книги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92