тот недалеко уйдет в понимании того, что такое дух и что
такое бессмертие"61.
Кто дал право Киргегарду делать такие утверждения? Личное бессмертие
первого попавшегося человека значит больше, чем слава в бесчисленных
поколениях Александра Македонского? Справлялся он у этического? Явно, что
забыл или пренебрег; ибо если бы справился, то ему пришлось бы охладить свой
пыл. Личное бессмертие - его ли самого или кого другого - не только ничего
не стоит сравнительно со славой в потомстве Александра Македонского, оно не
выдержит сравнения со славами и много более скромными - какого-нибудь Муция
Сцеволы или Регула. Даже Герострат был в своей оценке значения славы в
потомстве более близок к истине, чем Киргегард. Он все же не позволял себе
судить произвольно, как ему на ум придет, а ждал суда истории. Всякие
ценности, какие существуют в мире, лишь постольку являются истинными
ценностями, поскольку они находят себе место в категориях, объективно
установленных не произволом и капризом человека, а высшими законами,
стоящими вне и над всеми произволами и капризами. Притязание Киргегарда на
бессмертие так же мало обосновано, как и его притязание превратить свою
встречу с Региной Ольсен в событие всемирно-исторического значения. И это не
тайна для Киргегарда. В порыве откровенности, как всегда, правда, не в
прямой форме, а от имени третьего лица, он признает, что не доверяет
"этическому", прячется от него, хотя и знает, что оно очень обидчиво,
требует от человека, чтобы он выкладывал пред ним, как на духу, все
сокровеннейшие желания и помыслы свои62. В жизни Киргегарда не только
этическое не связано неразрывно с религиозным, но постоянно враждует с ним.
Как раз в тот момент, когда этическое, озираясь, как ему по его природе
полагается, на разумное, произносит свой окончательный и последний приговор,
когда все "возможности" для этического кончаются, "религиозное" начинается.
Религиозное живет вне и над сферой "общего". Оно не охранено никакими
законами, оно не считается с тем, что наше мышление находит возможным и
невозможным, равно как и с тем, что этика провозглашает дозволенным и
обязательным. Для религиозного человека его "личное бессмертие" дороже самой
громкой славы в потомстве, для него те дары, которые он получает от Творца,
ценнее всех похвал и отличий, которыми нас прельщает "этическое". Все, что
рассказывает нам Киргегард и в книгах своих, и в дневниках, -
свидетельствует, что он упования свои связывает не с возможностями,
открываемыми разумом (он их презрительно называет вероятностями), и не с
наградами, сулимыми этикой (он их называет ложными утешениями). Отсюда его
ненависть к разуму и его пламенное прославление Абсурда. Немного можно
указать во всемирной литературе писателей, которые так страстно и безудержно
рвались к вере, как Киргегард.
Но недаром он так часто вспоминает слова: "Блажен, кто не соблазнится обо
мне". Веру всегда и везде подстерегает соблазн. Между ними есть какая - то
непонятная для нас, но, по-видимому, неразрывная связь: кто не знал
соблазна, тот не узнает и веры. Только нужно прибавить, что соблазн
начинается раньше, чем это допускает сам Киргегард. По мнению Киргегарда -
самое невероятное и потому самое соблазнительное - это воплощение Христа.
Как мог Бог унизиться до того, чтобы принять человеческий образ, да притом
еще образ последнего человека? Киргегард не жалеет красок, чтоб изобразить
унижения, которым подвергался Христос в своей земной жизни. Бедный, гонимый,
презираемый не только чужими, но и близкими, отвергнутый отцом своим,
заподозрившим Марию63, и т.д., и т.д., - как такой мог оказаться Богом? Что
и говорить, большой соблазн. Но источник и начало соблазна все же не в том,
что Бог решился принять зрак раба. Соблазн начинается для человеческого
разума - раньше: в самом допущении, что есть Бог, для которого все возможно,
возможно принять зрак раба, но возможно принять зрак царя и господина. И
надо сказать, что вторая возможность для разума много неприемлемее первой и
что сам Киргегард этого никогда из виду не упускал, и менее всего в те
моменты, когда он с отличающим его мрачным пафосом рассказывает об ужасах
земного существования Христа. Нам легче допустить - держась в пределах
нашего опыта и нашего разумения, что если и есть существа высшие, чем люди,
которых мы потому называем богами, то все же они не столько могущественны,
чтобы прорваться сквозь все невозможности, открываемые разумом, и преодолеть
все недозволенное, воздвигнутое моралью, и потому, при неблагоприятно
сложившихся обстоятельствах, обрекаются на всякого рода трудности, чем
признать существо, для которого "все возможно". Разуму, как мы видели,
доподлинно известно, что и Бог есть порождение (?((('а и (((...(cxxiv и что,
стало быть, ему более приличествует зрак раба, чем образ неограниченного
господина и властителя. И это относится не только к языческим философам. Во
всех попытках дать ответ на вопрос: cur Deus homocxxv, мы неизбежно
наталкиваемся на момент "необходимости", свидетельствующий о существовании
каких-то предвечных начал бытия, над которыми даже Бог не властен: чтобы
спасти человека, Бог принужден был сам стать человеком, пострадать, принять
смерть и т.д. И чем глубокомысленнее объяснение, тем оно настойчивее
подчеркивает, с одной стороны, невозможность для Бога иным путем достигнуть
своей цели, а с другой стороны, Его возвышенность, выразившуюся в Его
готовности, ради спасения человеческого рода, принять тяжкие условия,
поставленные ему Необходимостью. Совсем так, как и в делах человеческих:
разум выявляет Богу пределы возможности, этика приносит Богу свои похвалы за
то, что он добросовестно выполнил все обусловленные невозможностями "ты
должен". Тут и скрывается величайший и последний соблазн, который Киргегард
чувствовал всегда и с которым он всегда отчаянно боролся, но который
преодолеть до конца ему никогда не удавалось, который не удалось преодолеть
ни одному смертному и который, по всем видимостям, смертным своими силами
преодолеть не дано: мы не можем отречься от плодов дерева добра и зла. Иначе
говоря: наш разум и наша мораль эмансипировались от Бога. Бог все сотворил,
но мораль и разум были до всего, до Бога, были всегда. Они не сотворены -
они - предвечны.
Оттого всегда попытки экзистенциальной философии имели тенденцию
сбиваться к тому, чему учил, по Платону, Сократ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
такое бессмертие"61.
Кто дал право Киргегарду делать такие утверждения? Личное бессмертие
первого попавшегося человека значит больше, чем слава в бесчисленных
поколениях Александра Македонского? Справлялся он у этического? Явно, что
забыл или пренебрег; ибо если бы справился, то ему пришлось бы охладить свой
пыл. Личное бессмертие - его ли самого или кого другого - не только ничего
не стоит сравнительно со славой в потомстве Александра Македонского, оно не
выдержит сравнения со славами и много более скромными - какого-нибудь Муция
Сцеволы или Регула. Даже Герострат был в своей оценке значения славы в
потомстве более близок к истине, чем Киргегард. Он все же не позволял себе
судить произвольно, как ему на ум придет, а ждал суда истории. Всякие
ценности, какие существуют в мире, лишь постольку являются истинными
ценностями, поскольку они находят себе место в категориях, объективно
установленных не произволом и капризом человека, а высшими законами,
стоящими вне и над всеми произволами и капризами. Притязание Киргегарда на
бессмертие так же мало обосновано, как и его притязание превратить свою
встречу с Региной Ольсен в событие всемирно-исторического значения. И это не
тайна для Киргегарда. В порыве откровенности, как всегда, правда, не в
прямой форме, а от имени третьего лица, он признает, что не доверяет
"этическому", прячется от него, хотя и знает, что оно очень обидчиво,
требует от человека, чтобы он выкладывал пред ним, как на духу, все
сокровеннейшие желания и помыслы свои62. В жизни Киргегарда не только
этическое не связано неразрывно с религиозным, но постоянно враждует с ним.
Как раз в тот момент, когда этическое, озираясь, как ему по его природе
полагается, на разумное, произносит свой окончательный и последний приговор,
когда все "возможности" для этического кончаются, "религиозное" начинается.
Религиозное живет вне и над сферой "общего". Оно не охранено никакими
законами, оно не считается с тем, что наше мышление находит возможным и
невозможным, равно как и с тем, что этика провозглашает дозволенным и
обязательным. Для религиозного человека его "личное бессмертие" дороже самой
громкой славы в потомстве, для него те дары, которые он получает от Творца,
ценнее всех похвал и отличий, которыми нас прельщает "этическое". Все, что
рассказывает нам Киргегард и в книгах своих, и в дневниках, -
свидетельствует, что он упования свои связывает не с возможностями,
открываемыми разумом (он их презрительно называет вероятностями), и не с
наградами, сулимыми этикой (он их называет ложными утешениями). Отсюда его
ненависть к разуму и его пламенное прославление Абсурда. Немного можно
указать во всемирной литературе писателей, которые так страстно и безудержно
рвались к вере, как Киргегард.
Но недаром он так часто вспоминает слова: "Блажен, кто не соблазнится обо
мне". Веру всегда и везде подстерегает соблазн. Между ними есть какая - то
непонятная для нас, но, по-видимому, неразрывная связь: кто не знал
соблазна, тот не узнает и веры. Только нужно прибавить, что соблазн
начинается раньше, чем это допускает сам Киргегард. По мнению Киргегарда -
самое невероятное и потому самое соблазнительное - это воплощение Христа.
Как мог Бог унизиться до того, чтобы принять человеческий образ, да притом
еще образ последнего человека? Киргегард не жалеет красок, чтоб изобразить
унижения, которым подвергался Христос в своей земной жизни. Бедный, гонимый,
презираемый не только чужими, но и близкими, отвергнутый отцом своим,
заподозрившим Марию63, и т.д., и т.д., - как такой мог оказаться Богом? Что
и говорить, большой соблазн. Но источник и начало соблазна все же не в том,
что Бог решился принять зрак раба. Соблазн начинается для человеческого
разума - раньше: в самом допущении, что есть Бог, для которого все возможно,
возможно принять зрак раба, но возможно принять зрак царя и господина. И
надо сказать, что вторая возможность для разума много неприемлемее первой и
что сам Киргегард этого никогда из виду не упускал, и менее всего в те
моменты, когда он с отличающим его мрачным пафосом рассказывает об ужасах
земного существования Христа. Нам легче допустить - держась в пределах
нашего опыта и нашего разумения, что если и есть существа высшие, чем люди,
которых мы потому называем богами, то все же они не столько могущественны,
чтобы прорваться сквозь все невозможности, открываемые разумом, и преодолеть
все недозволенное, воздвигнутое моралью, и потому, при неблагоприятно
сложившихся обстоятельствах, обрекаются на всякого рода трудности, чем
признать существо, для которого "все возможно". Разуму, как мы видели,
доподлинно известно, что и Бог есть порождение (?((('а и (((...(cxxiv и что,
стало быть, ему более приличествует зрак раба, чем образ неограниченного
господина и властителя. И это относится не только к языческим философам. Во
всех попытках дать ответ на вопрос: cur Deus homocxxv, мы неизбежно
наталкиваемся на момент "необходимости", свидетельствующий о существовании
каких-то предвечных начал бытия, над которыми даже Бог не властен: чтобы
спасти человека, Бог принужден был сам стать человеком, пострадать, принять
смерть и т.д. И чем глубокомысленнее объяснение, тем оно настойчивее
подчеркивает, с одной стороны, невозможность для Бога иным путем достигнуть
своей цели, а с другой стороны, Его возвышенность, выразившуюся в Его
готовности, ради спасения человеческого рода, принять тяжкие условия,
поставленные ему Необходимостью. Совсем так, как и в делах человеческих:
разум выявляет Богу пределы возможности, этика приносит Богу свои похвалы за
то, что он добросовестно выполнил все обусловленные невозможностями "ты
должен". Тут и скрывается величайший и последний соблазн, который Киргегард
чувствовал всегда и с которым он всегда отчаянно боролся, но который
преодолеть до конца ему никогда не удавалось, который не удалось преодолеть
ни одному смертному и который, по всем видимостям, смертным своими силами
преодолеть не дано: мы не можем отречься от плодов дерева добра и зла. Иначе
говоря: наш разум и наша мораль эмансипировались от Бога. Бог все сотворил,
но мораль и разум были до всего, до Бога, были всегда. Они не сотворены -
они - предвечны.
Оттого всегда попытки экзистенциальной философии имели тенденцию
сбиваться к тому, чему учил, по Платону, Сократ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92