Это и погнало Киргегарда от Гегеля и умозрительной философии к "частному
мыслителю" Иову. Иов доказал "ширину своего миросозерцания той
непоколебимостью, которую он противопоставляет всем ухищрениям и нападкам
этики"19, - пишет Киргегард. Пусть друзья Иова "лают" на него, сколько им
вздумается, продолжает он, пусть не только друзья, пусть мудрейшие люди всех
времен и народов лают вместе с друзьями, чтоб убедить его в правоте
"этического", требующего от него радостной покорности постигшей его судьбе.
Для Иова "ты должен" этического - пустой звук, и "метафизические утешения",
которые пригоршнями бросают ему друзья, - только вздорная болтовня. И не
потому, что его друзья недостаточно мудры и просвещенны. Нет, они постигли
всю человеческую мудрость, и они могли бы украсить собой любой из эллинских
симпозионов. Филон, цитируя эти речи, без труда мог бы доказать, что великие
греки добыли свою мудрость из Библии - не пророков и псалмопевцев, правда, а
из изречений друзей Иова: этика (долженствование) покрывает собой
Необходимость - где человек не может, он не вправе и хотеть. И точно: если
разум всевидящ и умеет точно определить, где кончается возможное и
начинается невозможное, тогда этика, покрывающая его и на него опирающаяся,
обеспечена in saecula saeculorum и мудрость друзей Иова, как и греческая
мудрость, священна. Если?! Но тут-то является вопрос: что такое сама
Необходимость? И чем держится ее власть? Отчего люди и боги, точно
завороженные ею, не смеют или не умеют отказать ей в повиновении? Еще раз
повторяю уже раньше поставленный вопрос: как случилось, что этика,
придуманная лучшими из людей, защищает и благословляет эту власть? Пред
судом этики прав не Иов, а его друзья: не может же в самом деле разумный
человек рассчитывать и требовать, чтобы из-за него переделывались законы
мироздания! И Иов именно так и поступает: он не хочет "рассчитывать", не
хочет считать - и требует, и на все представления его друзей у него один
ответ: скучные вы утешители. Киргегард же вторит ему, жертвует ради него
Гегелем, отстраняет этику, отрекается от разума и всех великих завоеваний,
которые, благодаря разуму, делало в течение своей тысячелетней истории
человечество. На все, что ему до сих пор внушали его учителя, он, словно в
забытьи, отвечает не словами, а - для нашего уха - почти уже
нечленораздельными звуками - и даже не отвечает, а не своим голосом кричит:
"Что это за власть, которая отняла у меня мою честь и гордость, да еще таким
бессмысленным образом?" Кричит, точно бы в его криках была какая - то сила,
точно он ждет, что от них, как от иерихонских труб, стены начнут валиться.
Где же "бессмыслица": в той ли власти, которая отняла у Иова (точнее, у
Киргегарда) его честь и его гордость, или в том, что Киргегард вообразил
себе, что от его криков начнут стены валиться? С ним случилось, правда,
нечто неслыханное, почти невероятное, непостижимое ни для него самого, ни
для других: он, такой же человек, как и все, оказался вне покровительства
законов. Вдруг, без всякой видимой причины, он при жизни был вышвырнут за
пределы реальности: все, к чему он прикасался, превращалось в тень, как все,
к чему прикасался мифический Мидас, превращалось в золото. За что? Почему?
Друзья Иова, как и друзья Киргегарда, без особенного труда находили этому
достаточные, более чем достаточные основания. Уже одного того
обстоятельства, что и Иов, и Киргегард являются ничтожными звеньями
бесконечной цепи бесконечно изменяющихся явлений мироздания, может считаться
объяснением вполне удовлетворительным для "нормального" сознания. Даже сам
Иов, вначале, когда стали приходить вести о первых бедах, с достойным и
ясным спокойствием и в полном соответствии с требованиями этического,
говорит, как и полагается мудрому человеку (совсем как, по словам Эпиктета,
сказал бы Сократ, если бы он оказался в положении Приама или Эдипа): Бог
дал, Бог взял. Но чем больше накопляются беды, тем он становится
нетерпеливее и тем подозрительней делаются для него и его "знание" о
неизбежном и неотвратимом, и его мораль, внушавшая ему готовность радостно
нести выпавший на его долю жребий. "Не тогда, - говорит Киргегард, -
проявляется величие Иова, когда он говорит: Бог дал, Бог взял, да будет
благословенно имя Господне - так он говорил вначале и потом уже этого больше
не повторял; значение Иова в том, что он довел борьбу до тех пределов, где
начинается вера"20. И еще раз: "Величие Иова в том, что пафос его свободы
нельзя удушить лживыми посулами и обещаниями"21. Это все - так. Но еще не в
этом главное. Главное, и для самого Иова, и для Киргегарда, в другом - и
менее всего в величии Иова. Разве Иов нуждается в похвалах и отличиях? Разве
вообще он ждет одобрения от кого-нибудь или от чего-нибудь? И Киргегарду ли
это нужно напоминать - Киргегарду, который потому и пошел к Иову, что Иов
"отстранил" этическое? Вопрос тут не в том, великий или не великий,
достойный или не достойный человек Иов: все эти вопросы остались уже далеко
позади. Вопрос в том, можно ли с криками, жалобами и проклятиями, т.е.,
по-нашему, с голыми руками идти против предвечных законов и природы?lxxi
Иов, может быть, и не знал, но Киргегард знал, что в новой философии вопрос
этот раз навсегда решен: non ridere, non lugere, neque detestari - sed
intelligere22 - это положение Спинозы бесспорно. И если экзистенциальная
философия "частного мыслителя" Иова хочет это положение обернуть и ждет
истины не от понимания, а от своих воплей и проклятий, то вряд ли уместно
переводить вопросы в плоскость субъективной оценки личности Иова. И все-таки
Киргегард не случайно два раза говорит о величии Иова. Кстати, он не дает
себе труда объяснить, почему такое - Иов был велик не тогда, когда говорил
"Бог дал, Бог взял", а тогда, когда произносил неистовые слова о том, что
его страдания тяжелее песка морского. Кто в таких случаях решает, где
величие и где ничтожность? А что, если наоборот: Иов был велик, пока с
душевной ясностью принимал свои беды, а когда он утратил ясность и
спокойствие, он стал жалким, ничтожным и смешным. Кому решать этот вопрос?
До сих пор он целиком подлежал компетенции этики. У нас есть даже для этого
готовая формула, давно вычеканенная греками. Цицерон и Сенека перевели ее
словами: fata volentem ducunt, nolentem trahuntlxxii. Не тот велик, кого
судьба тащит, точно пьяного в участок, а тот, кто сам "свободно" идет, куда
судьба ему идти предназначила. Эдип кричал, плакал и проклинал, но Сократ,
как нам объяснил Эпиктет, на месте Эдипа был бы так же невозмутимо ясен, как
и тогда, когда он принимал от тюремщика чашу с ядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92