Да и жизнь-то там не в пример: станешь с мезенскими барынями чаи-кофеи распивать да орехи шшолкать. Ну чего ж ты не радуешься, корова!
– Ой, батюшка-а! Как и высказать? Да пошто ты меня в землю заживо кладешь? И куды-то меня и го-ни-ишь? – завыла, запричитала, пробовала поймать отцову ладонь, оросить слезою, чтобы до сердца прожгло.
– Цыть, дура, тресковая головизна! – вскипел Петра. – Со временем в мещанское звание запишут. Это ж как манна с неба. А я от вас когда ли добра дождусь? Паду-то на койку, дождусь ли тогда из ваших рук хоть мусинки – каши житней похлебать? Воды не подадите, не што иное.
Как подкову ни мни – калачом не станет.
На трех лошадях Евстохино житье повезли: на первых санях рыжий зять, волосы кружком, лицо постное. Тешил зло на тестя, но невольно, обижаясь на все чикинское отродье, втихомолку ругал примак и Евстолью. На днях опять столкнулся с Петрой, зло сошлись грудь в грудь, дескать, давай делиться, вот и дом дочерний пустует. А Петра наотказ: есть, мол, да не про твою честь. Заробь, тогда и рот разевай, заугольник. Зачем было обижать? Нет бы тихо уладить дело, насулить что, наобещать золотые горы, а далее жизнь покажет, с кем ругаться, а с кем брататься. И не оттого раскричался Петра, что примак делиться захотел, но от бессилия своего вскипел: понял, что укатали сивку крутые горки, своими руками разросшееся житье не удержать, протечет сквозь пальцы, впустую рассыплется. Ах ты Боже! Добила жизнь, доконала: как средь бела поля с чужих саней слез. Впервые понял вдруг, что без подпорки не прожить; и как ни утешай себя ныне, но втайне-то понимаешь, что не хозяин ты, не большак. И оттого, что унижаться приходилось перед рыжим мосластым примаком, до дурноты разгневался Петра и не однажды пригрозил даже. А на зятя замахиваться что на мельницу о двух поставах дуть в безветерье: у него самого кулаки как две сохачьих лопатки. Кричал Петра, а будто жалости вымаливал:
– Почтения требую! Едино, что почтения! Коли заслужил человек – поклонись, пади в ножки, не возьми за стыд. Как-то норов надо отметить, верно сказать. Пошто ныне за стыд почтение-то отметить! Ты склонись, не переломишься, собака, килу не наживешь. Трудно картуз скинуть, повеличать! Да в глаза-то не гляди, не гляди, собака! Все так и норовят, чтоб глаза бесстыжие уставить, бельма-то свои собачьи. Ах ты пропадина. А ты в землю, в землю, да выю-то согни, от стыда еще ни один не пропадал. Стыд-то поперек красоты выведет, он куды выше любого талана. В ком стыд, в том и совесть. А ты молчи и грудь не выпячивай. Я еще кое-что смогу, смогу и салазки, и в трубу скакать.
Кричал на зятя, а видел всю жизнь свою окаянную: так полагал, что над всякой нероботью, над каждым тугоумным он в вышине, ибо чего достиг, трудно подумать. Каяф ныне, первый мужик на деревне. Из примака, из заугольника в первые каяфы заступил. С пустой-то головой разве возможно? Ой не повезло на зятьев. На меньшую, Тайку, была надея, с нею свои планы плановал, когда так полагал, что в самом Архангельске каменную лавку откроет на Торговой улице и в купеческую гильдию запишется. А то бери и выше – в престольную, в красавушку. У него ли не талан! Но Тайка, горемыка-горюха, отщепок запоздалый: как с тобой не заладилось, знать, черт сторожил, когда из мамки ты выпала. И не открестили тебя, не отмыли. И неуж на девятый день бабка Соломонея худо размыла родильницу, а я денег пожалел кинуть в кувшин, и оттого, видать, тоскнули у повитухи руки, и она в обиде навела на девку отказ. И рожалась не как все, мамку-то вымучила, как худую скотину, и выпала из родовы нежданно, когда через хомут протянули бабу: голова в волосье белом и глаза зеленей березового листа. По глазам-то его, Петрина. Ой, Тайка-Таиска, я ли тебя не величал, я ли тебя не баловал. Сама свою судьбу сыскала, а нынь как мне: «Татушка постылый». Спасибо, доченька, неизбывное спасибо за оплату… Может, в новом доме заживете по-людски? В новом-то доме стеколки цветные, в нем по утрам разные солнца светят, и вдруг твое солнце придет и загостится. Доколь в кушной избе жить, сажный дым глотать, волоковые оконца соломенными обвязками закрещивать. Поживи как барыня. Думал-то что? Ведь думал: внука принесешь, будто новой жизни схватишь, а там и потянет на ребятишек. Главное – начать. Ведь как хорошо, когда много обабков по лавкам: катаются, собаки, ревут наперебой: «Мамка, ись, мамка, ись!» Ведерный чугун с мусинкой на стол, пусть лопают. Грешная каша – сила, житняя похлебка – жизнь. Я-то бы команду наковал, кабы не жена-постница. С худой рожалкой попалась, с худой: будто казенник у ружья заело – и ни в какую…
Ты воспрянь, Таюшка, воспрянь, не рви душу. Не на Доньке же клин сошелся! Ты не чинись, смири гордыню. Вот оно без почтения-то как: одно худо. Пропало почтение к старшему – и жизни не сочинить. Послушалась бы, что старшие велят, – не случилось бы экой напасти… Если какая напасть на нас, если она поедом ест, то оглянись на себя и увидишь, как ты кругом виноват. Что и не послушлив был, и в гордыне сердце свое попустил, и возмечтался Бог знает о чем. Как воспротивился человек против смирной жизни, так, считай, язву на душе нажил. И будет она жечь, выжигать человека. Все беды кругом от нашего непослушания лишь.
Евстоха-то против отца ни словом, ни полсловом впоперечку, но все одно, не вышел Петра проводить дочь, не подтыкал под ноги меховую полость, щеки ее не оцарапал колючими усами, внука не осенил на дорогу благословением, ведь как-никак, но из отчего дома изгонял, не спросясь: надышал проталинку в окне да как в прорубь и подглядывал, уставясь на двор зеленым притушенным хворью глазом. Зять будто чуял Петрин догляд, постоянно косился на то окно, часто сплевывал и, что не водилось за ним ранее, без особой нужды бил лошадь по храпу. Правда, легонько, но хлопал, подтыкал мерина по атласным закуржавленным губам. Знал, собака, Петрину слабость, хорошо знал и тем самым словно бы намекал на что дурное. Но Петра стерпел и, когда сани тронулись, сам закрыл ворота подворья и уже по-хозяйски обошел чужое, ныне опустелое житье Калины Богошкова.
Со всех сторон, как мнилось Петре, окружала его людская худая зависть, и надо было обороняться от нее. Но чужую кознь в засаде не пересидишь, и, коли душа не может пребывать в тихости, надо настраивать ее на приступ.
Чужую кознь лишь своим умыслом притушить можно, ибо на тихом человеке злодей воду возит.
А если желание есть покуражиться, то и повод сыщется.
Зиму высидел Петра в Дорогой Горе как за семью запорами, барсучьим да медвежьим салом отваживался, но под Троицу Евстоху навестил. У нее застал соседку Прасковью Жукову по прозвищу «Коптелка», известную на Мезени сплетницу-переводницу. Лет двадцать назад ее били батогами, как подручницу Мишки Клобукова, покравшего из церкви серебряный ковчежец да серебряную же лжицу, два шелковых плата (литона) да из жестяной кружки доброхотный денежный сбор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
– Ой, батюшка-а! Как и высказать? Да пошто ты меня в землю заживо кладешь? И куды-то меня и го-ни-ишь? – завыла, запричитала, пробовала поймать отцову ладонь, оросить слезою, чтобы до сердца прожгло.
– Цыть, дура, тресковая головизна! – вскипел Петра. – Со временем в мещанское звание запишут. Это ж как манна с неба. А я от вас когда ли добра дождусь? Паду-то на койку, дождусь ли тогда из ваших рук хоть мусинки – каши житней похлебать? Воды не подадите, не што иное.
Как подкову ни мни – калачом не станет.
На трех лошадях Евстохино житье повезли: на первых санях рыжий зять, волосы кружком, лицо постное. Тешил зло на тестя, но невольно, обижаясь на все чикинское отродье, втихомолку ругал примак и Евстолью. На днях опять столкнулся с Петрой, зло сошлись грудь в грудь, дескать, давай делиться, вот и дом дочерний пустует. А Петра наотказ: есть, мол, да не про твою честь. Заробь, тогда и рот разевай, заугольник. Зачем было обижать? Нет бы тихо уладить дело, насулить что, наобещать золотые горы, а далее жизнь покажет, с кем ругаться, а с кем брататься. И не оттого раскричался Петра, что примак делиться захотел, но от бессилия своего вскипел: понял, что укатали сивку крутые горки, своими руками разросшееся житье не удержать, протечет сквозь пальцы, впустую рассыплется. Ах ты Боже! Добила жизнь, доконала: как средь бела поля с чужих саней слез. Впервые понял вдруг, что без подпорки не прожить; и как ни утешай себя ныне, но втайне-то понимаешь, что не хозяин ты, не большак. И оттого, что унижаться приходилось перед рыжим мосластым примаком, до дурноты разгневался Петра и не однажды пригрозил даже. А на зятя замахиваться что на мельницу о двух поставах дуть в безветерье: у него самого кулаки как две сохачьих лопатки. Кричал Петра, а будто жалости вымаливал:
– Почтения требую! Едино, что почтения! Коли заслужил человек – поклонись, пади в ножки, не возьми за стыд. Как-то норов надо отметить, верно сказать. Пошто ныне за стыд почтение-то отметить! Ты склонись, не переломишься, собака, килу не наживешь. Трудно картуз скинуть, повеличать! Да в глаза-то не гляди, не гляди, собака! Все так и норовят, чтоб глаза бесстыжие уставить, бельма-то свои собачьи. Ах ты пропадина. А ты в землю, в землю, да выю-то согни, от стыда еще ни один не пропадал. Стыд-то поперек красоты выведет, он куды выше любого талана. В ком стыд, в том и совесть. А ты молчи и грудь не выпячивай. Я еще кое-что смогу, смогу и салазки, и в трубу скакать.
Кричал на зятя, а видел всю жизнь свою окаянную: так полагал, что над всякой нероботью, над каждым тугоумным он в вышине, ибо чего достиг, трудно подумать. Каяф ныне, первый мужик на деревне. Из примака, из заугольника в первые каяфы заступил. С пустой-то головой разве возможно? Ой не повезло на зятьев. На меньшую, Тайку, была надея, с нею свои планы плановал, когда так полагал, что в самом Архангельске каменную лавку откроет на Торговой улице и в купеческую гильдию запишется. А то бери и выше – в престольную, в красавушку. У него ли не талан! Но Тайка, горемыка-горюха, отщепок запоздалый: как с тобой не заладилось, знать, черт сторожил, когда из мамки ты выпала. И не открестили тебя, не отмыли. И неуж на девятый день бабка Соломонея худо размыла родильницу, а я денег пожалел кинуть в кувшин, и оттого, видать, тоскнули у повитухи руки, и она в обиде навела на девку отказ. И рожалась не как все, мамку-то вымучила, как худую скотину, и выпала из родовы нежданно, когда через хомут протянули бабу: голова в волосье белом и глаза зеленей березового листа. По глазам-то его, Петрина. Ой, Тайка-Таиска, я ли тебя не величал, я ли тебя не баловал. Сама свою судьбу сыскала, а нынь как мне: «Татушка постылый». Спасибо, доченька, неизбывное спасибо за оплату… Может, в новом доме заживете по-людски? В новом-то доме стеколки цветные, в нем по утрам разные солнца светят, и вдруг твое солнце придет и загостится. Доколь в кушной избе жить, сажный дым глотать, волоковые оконца соломенными обвязками закрещивать. Поживи как барыня. Думал-то что? Ведь думал: внука принесешь, будто новой жизни схватишь, а там и потянет на ребятишек. Главное – начать. Ведь как хорошо, когда много обабков по лавкам: катаются, собаки, ревут наперебой: «Мамка, ись, мамка, ись!» Ведерный чугун с мусинкой на стол, пусть лопают. Грешная каша – сила, житняя похлебка – жизнь. Я-то бы команду наковал, кабы не жена-постница. С худой рожалкой попалась, с худой: будто казенник у ружья заело – и ни в какую…
Ты воспрянь, Таюшка, воспрянь, не рви душу. Не на Доньке же клин сошелся! Ты не чинись, смири гордыню. Вот оно без почтения-то как: одно худо. Пропало почтение к старшему – и жизни не сочинить. Послушалась бы, что старшие велят, – не случилось бы экой напасти… Если какая напасть на нас, если она поедом ест, то оглянись на себя и увидишь, как ты кругом виноват. Что и не послушлив был, и в гордыне сердце свое попустил, и возмечтался Бог знает о чем. Как воспротивился человек против смирной жизни, так, считай, язву на душе нажил. И будет она жечь, выжигать человека. Все беды кругом от нашего непослушания лишь.
Евстоха-то против отца ни словом, ни полсловом впоперечку, но все одно, не вышел Петра проводить дочь, не подтыкал под ноги меховую полость, щеки ее не оцарапал колючими усами, внука не осенил на дорогу благословением, ведь как-никак, но из отчего дома изгонял, не спросясь: надышал проталинку в окне да как в прорубь и подглядывал, уставясь на двор зеленым притушенным хворью глазом. Зять будто чуял Петрин догляд, постоянно косился на то окно, часто сплевывал и, что не водилось за ним ранее, без особой нужды бил лошадь по храпу. Правда, легонько, но хлопал, подтыкал мерина по атласным закуржавленным губам. Знал, собака, Петрину слабость, хорошо знал и тем самым словно бы намекал на что дурное. Но Петра стерпел и, когда сани тронулись, сам закрыл ворота подворья и уже по-хозяйски обошел чужое, ныне опустелое житье Калины Богошкова.
Со всех сторон, как мнилось Петре, окружала его людская худая зависть, и надо было обороняться от нее. Но чужую кознь в засаде не пересидишь, и, коли душа не может пребывать в тихости, надо настраивать ее на приступ.
Чужую кознь лишь своим умыслом притушить можно, ибо на тихом человеке злодей воду возит.
А если желание есть покуражиться, то и повод сыщется.
Зиму высидел Петра в Дорогой Горе как за семью запорами, барсучьим да медвежьим салом отваживался, но под Троицу Евстоху навестил. У нее застал соседку Прасковью Жукову по прозвищу «Коптелка», известную на Мезени сплетницу-переводницу. Лет двадцать назад ее били батогами, как подручницу Мишки Клобукова, покравшего из церкви серебряный ковчежец да серебряную же лжицу, два шелковых плата (литона) да из жестяной кружки доброхотный денежный сбор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164