- Подготовь фронт работ! - кричит он. - Давай, давай! Я заканчиваю гладить... Всяческое самосозерцание, между прочим, вредно! И вообще! Если человек принял решение - дальше надо только действовать! Ясно?
- Ты это кому? - удивляется отец.
- Сам себе! - отвечает дед и подмигивает мне. - И вот еще Антошке! К тебе это не относится.
Он изменился. Как только отнял у мамы утюг, все переменилось.
Он уже не ходил впустую по комнате, не курил подряд по нескольку сигарет. Действовал! Начал копать газон возле дома. За два дня перепахал, наверное, гектар, а когда за лопату брался я, прогонял прочь или умолял:
- Антон! Оставь мне работу! Прошу честью!
И подмигивал весело. Но я-то понимал его! Понимал это его натянутое веселье. Отправил телеграмму и ждет. А чтобы не думать, не мучиться - ищет отвлечения. Всякую работу.
Дни шли, я чувствовал, как растет напряжение во мне. А дед не сдавался. Копал землю. Обливаясь потом, поднимался напиться. Вечером отчитывал отца:
- Плохо поставлено озеленение. Хорошо, кедры кое-где оставили, но нужен подрост. Молодая зелень. Новый поселок, а даже травы, стыдно сказать, нет!
Папа с ним соглашался. Отвечал иронически:
- Хотели создать хозяйство по озеленению, но, я думаю, ни к чему. С твоей энергией ты один весь поселок превратишь в цветущий оазис.
- Что ж, - отвечал дед, неожиданно задумываясь, - если так будет продолжаться...
Но продолжалось недолго... Однажды, когда он копался во дворе, к нам позвонили. Я открыл дверь и сразу понял: тот.
Передо мной стоял высокий седой человек с черными бровями. На нем была красиво вышитая украинская рубашка, в руке он держал чемодан.
Он поставил чемодан на пол, молча пожал мне руку - рука у него была мягкая и потная. Я незаметно вытер свою руку о штаны, побежал к окну, позвал деда. Тот явился немедленно, остановился в прихожей, глубоко вздохнул.
- Ну что ж! - сказал он. - Проходите.
В общем, я не отходил от них ни на шаг. Гостя звали Савченко. Николай Михайлович. Свое имя он выговаривал интересно - Миколай. Я глядел на него и не мог представить ни на мгновение, ни на полмгновения даже, что он может быть дедом. Моим дедом. И отцом папы.
Я разглядывал его чужое лицо, его брови, словно накрашенные черной тушью, его рубашку, его руки, приглядывался к походке, прислушивался к голосу, и больше всего мне хотелось одного. Отозвать его в кухню и сказать умоляюще:
"Уезжайте! Пожалуйста, уезжайте! Зачем вы приехали!"
- Мальчик знает? - спросил приезжий.
- Его зовут Антон, - ответил, кивнув, дед.
Савченко словно не услышал.
- А Сергей? - спросил он.
- Нет! - ответил дед.
- Тогда слушайте! - сказал Савченко.
ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ. ПРО ТРУБАЧА
Он тогда совсем молодым был, этот седой человек.
Как только про войну узнал, сразу добровольцем записался.
Обнял жену свою Катю, поцеловал сына Сережу, сел в грузовик и уехал на войну.
За грузовиком пыль столбом поднималась. Сквозь пыль смотрел он на жену и сына, взгляда оторвать не мог...
В первом же бою отличился. Немец кинул гранату, в окоп попал. Крутится граната на дне окопа - на нашу не похожая, с длинной ручкой, и не взрывается. Потом уж он понял, что у фашистских гранат время до взрыва дольше, не то что у наших - кинул и бабах! Эта еще на земле крутится. А тогда ни о чем не подумал. Наклонился стремительно, схватил гранату и обратно немцам швырнул. В воздухе взорвалась. А его страх прошиб. Да поздно, слава богу. Если бы раньше испугался - все, могила. А тут жив остался, благодарность от командования получил, гранат перестал бояться.
Через эти гранаты все и вышло. Прославился он, как храбрец необыкновенный. Голова закружилась от похвал. Схватил он еще раз гранату, а она прямо в руке взорвалась.
И опять ему повезло.
Да лучше бы не повезло! Это он так сказал. Лучше бы, сказал, убило на месте. А его только контузило, да один осколок руку рассек.
Упал он, оглушенный, а в себя пришел - над ним немец стоит.
Попал он в плен. В фашистский плен. В самое страшное место - в лагерь смерти. В лагере узнавали, кто кем до войны был. Искали разных специалистов. Инженеров. Электриков. Зачем-то нужны были. А он был музыкантом. До войны в оркестре играл. На трубе. Солист оркестра. Это значит, вместе со всеми может играть, а может и отдельно - если надо, конечно.
Когда фрицы узнали, что он солист, очень обрадовались. Он не понял, почему. Зачем им музыканты? Разве можно было догадаться? Разве можно было подумать даже, что зверство и таким бывает?
Его взяли в оркестр. Собрали музыкантов всех национальностей. Раздали ноты. Велели музыку разучить. Всякие вальсы. Веселые марши. Фокстроты.
Музыкантов специально из разных стран подобрали. Языки у всех разные. Говорить нельзя. А ноты - общие. Нот не жалко, пожалуйста.
Разучили музыканты музыку, и началась у них работа.
- Боже мой! - сказал он. - Боже мой! Зачем я тогда схватил гранату! Лучше! Это было бы лучше!
Работа была страшная. Музыкантов берегли. Им Даже давали побольше еды. Потому что у музыкантов должен быть неплохой вид. Не цветущий, но и не ужасный. Не как у остальных.
Остальные работали день и ночь в каменоломнях. А потом их отводили в баню. И отправляли в другой лагерь.
Это так говорилось. Из трубы в бане валил черный, смрадный дым. Это была печь, где сжигали людей. И ни в какой лагерь они после этой "бани" уже не уезжали.
Но так говорили фашисты. Улыбались ласково, провожая в "баню" новую партию. Махали пленным белыми перчатками. И играл оркестр. Всякие веселые мелодии. Вальсы, марши, фокстроты.
- Счастливого пути! - смеялся фашистский комендант, а потом подходил к трубачу и бил его, коротко размахнувшись, кожаным хлыстом по лицу. Эй, - кричал он, - солист! Веселее играть! Веселее!
И трубач играл соло на трубе. Весело играл, беззаботно. Хоть пляши! Ну настоящий праздник! И те, кто собирался в "баню", смотрели на него с ненавистью, хотя по лицу трубача сочилась кровь от удара хлыстом.
Сначала он плакал по ночам. Потом не плакал - слезы все кончились. Он страдал от того, что не мог даже плакать. Ему хотелось умереть. Но музыкантов берегли.
Однажды он бросил трубу. Стал топтать ее ногами, проклиная, что выучился музыке. Оркестр заглох. Его выхватили из строя, и он обрадовался этому. Обрадовался, что конец, все. Что и его отправят в "баню". Может быть, это было легче, чем играть.
Но его избили шомполами. И дали новую трубу. Он опять солировал. Только теперь по-новому. Он глядел сухими глазами на людей в полосатых пижамах, которые уходили в печь, и играл так, что в веселой музыке слышались зловещие ноты.
Фашистам нравилось, как он играет. Они были довольны. Они не могли понять, что эти ноты посвящаются им. Комендант бил трубача хлыстом с особой силой. В знак благодарности и уважения. А те, что уходили в печь, смотрели на него без ненависти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159