отчего даже хорошие, достойные люди так не любят знать про чужую беду, так сторонятся ее, так не хотят думать о ее истоках?
А может, в этом - праведная закономерность, и нравственное здоровье наделено рациональным эгоизмом, по законам которого надо держаться подальше от всяких бед, памятуя лишь о положительных началах столь быстротекущей жизни?
Или есть суеверие, по которому надо сторониться больного и неприятного?
Но почему же тогда она, моя героиня, ведет себя по-другому?
В силу должности своей, избранной профессии?
Нет.
Я все время задавался вопросами: у нее - что, душа шире? Конечно, шире, чем у тех матерей, с какими ей дело иметь приходится, но сравнение это не правомочно, души у этих женщин с изъяном; если же вести отсчет от чувств естественных, то душа у моей героини, как говорят врачи, в пределах нормы, если, конечно, можно так говорить о душе. Может, сил у нее больше? Да нет. Мораль какая-то иная, другой, высшей чувствительности? Нет. Мораль здравого смысла - это самое безошибочное, если говорить о правилах поведения в необычных обстоятельствах, и свод внутренних истин моей героини выглядит именно так.
Видимо, она просто праведно живет, согласуя поступки с сердцем и здравым смыслом, - это ведь тоже много, когда речь идет о мудром исполнении долга.
Нет, и это не то, хотя, согласен, немалое дело - жить и работать в предложенных обстоятельствах именно так.
Есть в ее поступках нечто особенное, выделяющее, где сердце, здравый смысл, высокая чувствительность души - лишь основа, на которой строится все отношение к жизни.
Осознанность. Вот, пожалуй, это слово ближе всех остальных приближается к правде.
Осознанность своего места, своей роли в ни на минуту не утихающем спектакле болей и радостей.
Она не актриса в этом спектакле, а действующее лицо. И режиссер своих поступков - она сама.
* * *
Еще одна подробность - в преддверии рассказа.
Я шел в этот дом, и по дороге мне попадалось множество детей. Боковым, неосознанным зрением я отметил этот факт, удивляясь обилию ребят - и постарше, и совсем маленьких, и вовсе, видно, грудных, в разноцветных колясках, везомых бабушками и молодыми матерями, и ничего не привлекло меня в обычности этой уличной идиллии, ничего, кроме множества.
Но множество - категория количественная и не всегда способно вызвать самостоятельную мысль...
Когда я возвращался, детей на улицах стало гораздо меньше, может, оттого, что вечерело, - но я жадно вглядывался в каждое детское лицо независимо от желания вглядывался с пристрастием и ревностью, и находил, да, находил такое простое подтверждение ее слов:
"Ребенку нужно, чтобы руки матери пеленали, ласкали, одевали, кормили - только его одного".
Дети, идущие, едущие в колясках, казались безмятежными и тем, выходило, были как бы на одно лицо.
Они были просто беспечальны.
Легко сказать: просто.
Беспечальность идет от естественности жизни, и она проста, коли жизнь счастливо проста и счастливо обыкновенна.
Сделать беспечальной печальную жизнь - вот что непросто.
* * *
В сущности, внешне здесь нет ничего особенного, выделяющего.
Обыкновенный детсад.
И лишь для меня - необыкновенное стечение обстоятельств: в этот сад, точнее - в сад, который был когда-то именно в этом здании, - подумать только! - ходил я лет этак сорок с лишним назад.
Сердце екнуло, но несильно, негромко - время сделало свое дело.
В памяти яркие, невыцветшие, но редкие лоскутки из самого раннего детства.
Однажды на прогулке во дворе мы нашли мертвого воробья.
Кто-то из девчонок хлюпал носом, а мы, мальчишки, принялись рыть под тополем могилу детсадовскими своими лопатками.
Дело шло туго, потому что схоронить воробья мы решили под старым тополем, и у нас недоставало сил перерубать тополиные корни. Наконец, яму отрыли, завернули птицу в клочок газеты, засыпали, поставив вместо памятника палку. Помню, в обед уже все смеялись, даже девчонка, которая хлюпала носом, а мне было обидно за воробья, что все так быстро его забыли.
Теперь, войдя во двор, я поискал глазами тополь и нашел его.
Он совсем состарился, утратил размашистость ветвей, высох, как высыхают к старости люди, но часть листвы еще молодо шелестела.
А память вынула из запаса еще один яркий лоскуток.
Мама, ее розовое с холода лицо, резко-зеленая, с серыми обшлагами и воротом кофточка, - мама пришла за мной, я что-то крепко заждался ее - и вот она протягивает мне маленькую мандаринку, завернутую в шуршащую, полупрозрачную бумажку с картинкой. От мандаринки вкусно пахнет праздником, ожиданием радости, и я прижимаюсь, обняв маму, втягиваю в себя аромат мандаринки - как славно, что она не просто так, а в особой бумажке - запах маминой нарядной кофточки, свежесть морозца, захваченного с улицы, и мне так сказочно хорошо, хорошо...
А еще я помню вот это пространство между этажами, раньше тут была раздевалка нашей группы, воспитательница наказала меня несправедливо - за что, не помню, а вот несправедливость осталась - и я сижу тут, на лавочке, слезы текут по щекам, и мне до страсти хочется умереть - пусть порадуется, несправедливая, моей несправедливой смерти.
И вот зал. Сохранилась фотография: я в военной форме, с красной звездой на шлеме, за спиной винтовка, а сам я на игрушечном коне - и вид у меня решительный. Год был предвоенный, а может, даже первый военный, его начало, до беды осталось всего несколько месяцев, в саду какой-то утренник, я только что декламировал стихи, где поминался враг, которого мы побьем, нарком Ворошилов, винтовка, и вот я, вышедший прямо из стихотворения, сижу на коричневом коне, а на меня, я это помню точно, с любовью взирает из-за спины фотографа дорогая бабушка. У фотографа большой аппарат с треногой, он обещает птичку, и я напряженно гляжу в стеклянное окошко, откуда вылетит обещанная птичка, а не тот воробей, которого мы схоронили под тополем...
Я иду по залу, который теперь кажется обыкновенной комнатой, я поднимаюсь по ступенькам, которые были когда-то так высоки, я прикасаюсь к низеньким, для детей, перилам, которые прежде были в самую пору, я улыбаюсь, перебирая лоскутки невозвратимого детства, и странным, таким простым и таким неясным образом перехожу из своего детства в детство нынешнее, в похожий, но другой дом.
Если бы не память, ничего особенного. Обыкновенный детсад. Малыши просыпаются: кончился тихий час. Махонькие кроватки, спросонья, огромные глаза, светлые, черные, серые головенки. И громкий голос медсестры:
- А вот это у нас отказник! Мишенька, привет!
Мишенька беспечально улыбается.
- А вот этого нам подкинули! Сережа, к чаю - конфеты!
Сережа смотрит задумчиво, вполне осознанно, и никакие конфеты его не волнуют.
- А вот этот у нас дурачок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
А может, в этом - праведная закономерность, и нравственное здоровье наделено рациональным эгоизмом, по законам которого надо держаться подальше от всяких бед, памятуя лишь о положительных началах столь быстротекущей жизни?
Или есть суеверие, по которому надо сторониться больного и неприятного?
Но почему же тогда она, моя героиня, ведет себя по-другому?
В силу должности своей, избранной профессии?
Нет.
Я все время задавался вопросами: у нее - что, душа шире? Конечно, шире, чем у тех матерей, с какими ей дело иметь приходится, но сравнение это не правомочно, души у этих женщин с изъяном; если же вести отсчет от чувств естественных, то душа у моей героини, как говорят врачи, в пределах нормы, если, конечно, можно так говорить о душе. Может, сил у нее больше? Да нет. Мораль какая-то иная, другой, высшей чувствительности? Нет. Мораль здравого смысла - это самое безошибочное, если говорить о правилах поведения в необычных обстоятельствах, и свод внутренних истин моей героини выглядит именно так.
Видимо, она просто праведно живет, согласуя поступки с сердцем и здравым смыслом, - это ведь тоже много, когда речь идет о мудром исполнении долга.
Нет, и это не то, хотя, согласен, немалое дело - жить и работать в предложенных обстоятельствах именно так.
Есть в ее поступках нечто особенное, выделяющее, где сердце, здравый смысл, высокая чувствительность души - лишь основа, на которой строится все отношение к жизни.
Осознанность. Вот, пожалуй, это слово ближе всех остальных приближается к правде.
Осознанность своего места, своей роли в ни на минуту не утихающем спектакле болей и радостей.
Она не актриса в этом спектакле, а действующее лицо. И режиссер своих поступков - она сама.
* * *
Еще одна подробность - в преддверии рассказа.
Я шел в этот дом, и по дороге мне попадалось множество детей. Боковым, неосознанным зрением я отметил этот факт, удивляясь обилию ребят - и постарше, и совсем маленьких, и вовсе, видно, грудных, в разноцветных колясках, везомых бабушками и молодыми матерями, и ничего не привлекло меня в обычности этой уличной идиллии, ничего, кроме множества.
Но множество - категория количественная и не всегда способно вызвать самостоятельную мысль...
Когда я возвращался, детей на улицах стало гораздо меньше, может, оттого, что вечерело, - но я жадно вглядывался в каждое детское лицо независимо от желания вглядывался с пристрастием и ревностью, и находил, да, находил такое простое подтверждение ее слов:
"Ребенку нужно, чтобы руки матери пеленали, ласкали, одевали, кормили - только его одного".
Дети, идущие, едущие в колясках, казались безмятежными и тем, выходило, были как бы на одно лицо.
Они были просто беспечальны.
Легко сказать: просто.
Беспечальность идет от естественности жизни, и она проста, коли жизнь счастливо проста и счастливо обыкновенна.
Сделать беспечальной печальную жизнь - вот что непросто.
* * *
В сущности, внешне здесь нет ничего особенного, выделяющего.
Обыкновенный детсад.
И лишь для меня - необыкновенное стечение обстоятельств: в этот сад, точнее - в сад, который был когда-то именно в этом здании, - подумать только! - ходил я лет этак сорок с лишним назад.
Сердце екнуло, но несильно, негромко - время сделало свое дело.
В памяти яркие, невыцветшие, но редкие лоскутки из самого раннего детства.
Однажды на прогулке во дворе мы нашли мертвого воробья.
Кто-то из девчонок хлюпал носом, а мы, мальчишки, принялись рыть под тополем могилу детсадовскими своими лопатками.
Дело шло туго, потому что схоронить воробья мы решили под старым тополем, и у нас недоставало сил перерубать тополиные корни. Наконец, яму отрыли, завернули птицу в клочок газеты, засыпали, поставив вместо памятника палку. Помню, в обед уже все смеялись, даже девчонка, которая хлюпала носом, а мне было обидно за воробья, что все так быстро его забыли.
Теперь, войдя во двор, я поискал глазами тополь и нашел его.
Он совсем состарился, утратил размашистость ветвей, высох, как высыхают к старости люди, но часть листвы еще молодо шелестела.
А память вынула из запаса еще один яркий лоскуток.
Мама, ее розовое с холода лицо, резко-зеленая, с серыми обшлагами и воротом кофточка, - мама пришла за мной, я что-то крепко заждался ее - и вот она протягивает мне маленькую мандаринку, завернутую в шуршащую, полупрозрачную бумажку с картинкой. От мандаринки вкусно пахнет праздником, ожиданием радости, и я прижимаюсь, обняв маму, втягиваю в себя аромат мандаринки - как славно, что она не просто так, а в особой бумажке - запах маминой нарядной кофточки, свежесть морозца, захваченного с улицы, и мне так сказочно хорошо, хорошо...
А еще я помню вот это пространство между этажами, раньше тут была раздевалка нашей группы, воспитательница наказала меня несправедливо - за что, не помню, а вот несправедливость осталась - и я сижу тут, на лавочке, слезы текут по щекам, и мне до страсти хочется умереть - пусть порадуется, несправедливая, моей несправедливой смерти.
И вот зал. Сохранилась фотография: я в военной форме, с красной звездой на шлеме, за спиной винтовка, а сам я на игрушечном коне - и вид у меня решительный. Год был предвоенный, а может, даже первый военный, его начало, до беды осталось всего несколько месяцев, в саду какой-то утренник, я только что декламировал стихи, где поминался враг, которого мы побьем, нарком Ворошилов, винтовка, и вот я, вышедший прямо из стихотворения, сижу на коричневом коне, а на меня, я это помню точно, с любовью взирает из-за спины фотографа дорогая бабушка. У фотографа большой аппарат с треногой, он обещает птичку, и я напряженно гляжу в стеклянное окошко, откуда вылетит обещанная птичка, а не тот воробей, которого мы схоронили под тополем...
Я иду по залу, который теперь кажется обыкновенной комнатой, я поднимаюсь по ступенькам, которые были когда-то так высоки, я прикасаюсь к низеньким, для детей, перилам, которые прежде были в самую пору, я улыбаюсь, перебирая лоскутки невозвратимого детства, и странным, таким простым и таким неясным образом перехожу из своего детства в детство нынешнее, в похожий, но другой дом.
Если бы не память, ничего особенного. Обыкновенный детсад. Малыши просыпаются: кончился тихий час. Махонькие кроватки, спросонья, огромные глаза, светлые, черные, серые головенки. И громкий голос медсестры:
- А вот это у нас отказник! Мишенька, привет!
Мишенька беспечально улыбается.
- А вот этого нам подкинули! Сережа, к чаю - конфеты!
Сережа смотрит задумчиво, вполне осознанно, и никакие конфеты его не волнуют.
- А вот этот у нас дурачок!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159