Я далек от мысли мазать одной краской всех таких матерей. Конечно, они думают о своих брошенных детях - иное вне человеческой натуры. Жалеют. Плачут. Некоторые - очень немногие - ищут их по детским домам, спохватываются. Годам, правда, к тридцати, так и не устроив своих судеб. Но что толку от этих грошовых печалей? Подумали бы лучше, что станет с их детьми, как они живут, о чем мечтают, чему бывают рады. Как их взрослая жизнь получится - подумали бы о том.
Что ни говори, а это великое омовение души - мысль о детях, вина перед теми, кто брошен матерью, и многих людей ведет эта вина - директоров детских этих отрад, воспитательниц, нянечек, сторожих, конюхов, ведь и конюх, и сторожиха - это воспитатели, названые матери и отцы, бабушки и дедушки ребят, обойденных теплом родительства и родни. Но все-таки отчего же виной этой не омывают свои нечистые души рожалые молодухи - рожалые, да бездетные? Отчего же так заросли ржой да диким мхом их сердца - ведь люди же они, не звери, хотя и зверь дикий, лесной готов свой материнский инстинкт, данный всего лишь природой, не воспитанием, исполнить до конца, погибнуть от пули браконьера, а дитя спасти, потому как по первородному закону мать всегда хранит дитя.
Я помянул тут слово "воспитание" и устрашился. А ведь и правда, всякое воспитание есть. Кроме школьного, институтского, народного, есть еще лжевоспитание шепотком, страсти во шкурное благополучие, разговоры о сокровенном, где, к печали нашей, любую черту преступить не грешно. Как же высоко нравствен Мефистофель, обменявший Фаусту душу на бессмертие, если можно поменять человечью жизнь на копеечное благополучие!
Если к печалям этим добавить еще одно, конечно же, крайнее, детей, рожденных женщинами, которым бы вовсе не надо было рожать - но они рожают вопреки советам психиатров и генетиков, если, говоря короче, представить себе в полном объеме и многообразии - педагогическом, медицинском, просто человеческом - разноголосый и многонациональный в полном смысле этого слова детский интернат круглогодичной работы, мы выйдем волей-неволей к важным этическим вопросам деликатнейшего свойства.
Среди них первейший: право - или ответственность - на - или за рождение дитяти. Ведь речь-то - ни мало ни много - о будущей судьбе, о завтрашнем человеке, и если о праве на рождение ребенка говорить нельзя право есть у всех, и это не всегда благо для ребенка! - то уж об ответственности - как же молчать о ней?
Ребенка можно родить. Но - для чего? Только для счастья, для радости - ответ один! Родить на беду - какая бессмыслица! Какая жестокость! Чья? Конечно, матери, ведь можно и не родить, и в этом уже давно нет греха. Но если дитя рождено, разве ответственность должна отступить? Да она только вступает в свои права.
Спору нет, дать или не дать жизнь человеческому существу - этический вопрос личности, но нести ответственность за рожденного, за его судьбу не слишком ли поспешно государство - руками Дома ребенка - разделяет эту ответственность? Ведь мать может дать такую расписку: вручаю, дескать, мое чадо, без имени, отчества и фамилии, и обещаю впредь никого своим беспокойством не волновать. И с мамы такой, как с... курицы вода. Ни она претензий, ни - ей. Не слишком ли уж легко? Даже легче, чем отцу-алиментщику. О ней просто не вспоминают...
Вторая этическая проблема, и она относится к судьбе ребенка. Вопрос тайны усыновления, удочерения.
По закону мать, бросившая ребенка, прав на него не имеет. Но, во-первых, это только по закону, а доступ к тайне усыновления имеют не только вполне ответственные директора Домов ребенка, детских домов, интернатов, но и менее ответственные нянечки, воспитатели и люди, окружающие детей, а во-вторых, тайной ребенка в полной мере владеют те взрослые, что усыновили его. Увы, увы, и тут бывает по-всякому. Есть возвраты. Есть разводы. И во всех вариантах - благих и тяжких - есть мальчик или девочка, которые постепенно становятся юношей или девушкой, а потом мужчиной и женщиной. Правда - великая вещь, но вот случай, где, может быть, гуманней окажется "нас возвышающий обман".
Всего лишь две этические задачи. Я не знаю ответов на них. Точнее мои ответы слишком субъективны, чтобы быть всеобъемлющими. Решить их может только общество - во всеоружии правовых, медицинских, педагогических сил.
Да, у всякого из этих детишек - своя изломанная судьба, и сколько же требуется от взрослого, выбравшего местом работы детдом, самоотверженности, сердечного ума, такта, своего, единоличного опыта, чтобы восстановить разруху в душе ожесточенного ребенка и на месте головешек построить новое, пусть и хрупкое, здание надежды и веры. Многотрудная сложность детского дома и решительное отличие его от всех остальных педагогических систем в том, что он не просто воспитывает, а уже перевоспитывает, и не одного из десяти, а всех поголовно, причем житейский опыт здешней малышни такой горечи и боли, какой другому взрослому за всю жизнь не испытать. Выходит, попранное родителями надобно возместить детскому дому, а легко ли и возможно ли компенсировать служебными обязанностями воспитателя то, что не сделано сердцем родителей. К тому же, пока на три десятка учеников (группы теперь будут меньше) - два воспитателя, работающих посменно, и им должно сделать то, что не захотели два родителя (пусть хотя бы и одна мать), одному своему чаду. Речь пока о чисто арифметическом соотношении сил и любви при идеальном - не служебном, но сердечном - отношении к детям.
Сегодня взрослое население детского дома довольно явственно поляризуется на ветеранов, на тех, кто еще, может, в войну делил с ребятами их беду, на педагогов в высшем предназначении своем, которые и днюют и ночуют в казенных стенах, сами стены делая домашними, человечными, и на школьный отсев - бывает он и среди взрослых, на тех, кто в школе не удержался и вот явился, куда полегче - в детский дом.
Взрослый, по штату, человек в детском доме - это не просто воспитатель. Предназначенность и реальная его роль куда как выше! Он носитель истины, доброты, справедливости; он, скромной жизнью своей отвергатель людской злобности, утешитель, лекарь духовный, исповедник, душа которого и днем, и ночью, и при всяких его обидах открыта горячему откровению ребенка, потому как у него, откровения, нет и быть не может строго выверенного часа. Да, и ночью льются слезы, и слышатся жаркие слова признания в спящем детдоме, и не окрик, не понукание слышатся взамен, а ответные признания, потому как, лишь открываясь друг другу, взрослые и дети идут навстречу.
Однако же - двадцать и одна, даже чисто арифметическое соотношение детских и взрослых душ, не слишком ли нереально? Поровну всем отдать себя, где-то на задворках сознания имея еще собственную семью, - мыслимо ли, честно - как на высшем суде, разделиться на двадцать равных, непременно равных частей - ведь повышенное внимание к одному приводит к ревности, слезам, отчуждению другого, когда даже доброе слово, сказанное одному, требует быть повторенным другим и по голове погладить надо всех, без обид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159