Бегать не пришлось. Но пошла вначале все же по старому адресу. И опять не ошиблась. Женщины ведь народ памятливый и на соседей, на их жизнь. Вспомнили старушки, сидевшие у крыльца: да, здесь жили такие - мать, взрослый сын, и жила у них, помнится, молодайка, вроде ждала ребенка. Потом исчезла. Но не жена, нет, тому взрослому сыну - не жена.
Набирала телефон Колиного отца, бесконечно волнуясь. Но характера хватало - голос спокойный, даже чуточку официальный.
- Валентин Григорьевич? Вам звонит такая-то. Прошу вас о встрече.
- А что такое? Что вы хотите?
- Это не телефонный и очень личный разговор.
Хохоток по ту сторону провода: заинтриговало. Побеждает, однако, другое, похоже - характер.
- Я уезжаю в командировку, мне некогда, если вам нужно, позвоните через полмесяца. - А номер телефона все-таки записал.
Звонит через двадцать минут: не устоял перед женским приглашением, встречу назначил, смешно сказать, в пивбаре.
Первое впечатление оказалось самым точным. Внешне - импозантный, солидный, значительный и размерами, и какой-то, как бы потаенной, скрытой значительностью.
Но это пока молчит. Стоит раскрыть рот, и человек уменьшается до размеров лягушки: самоуверенный, самовлюбленный, нагло-пустой, безмерный эгоист.
В пивбаре провел куда-то в подвал, где чмокают и пыхтят насосы. Заметила: подмигнул женщинам в белых халатах - даже встречу эту проводил напоказ, с каким-то глупым смыслом.
Сидеть было негде. Он оперся о бочки, самодовольно расплылся - вон сколько вариантов задала она Колиному отцу, только соображай.
- Чем обязан?
- У вас есть сын?
Щеки съехали вниз, опали.
- А вы - кто?
Назвала должность, место работы. Про Колю пока ни слова.
Фанаберия снова взяла верх, да, это была обыкновенная фанаберия, а не душевная широта, не мужское мужество, как он ни старался, - ведь за мужеством признания всегда должны стоять поступки, а тут одна болтовня.
- Да, это я виноват, Валерия тут ни при чем! Это я ей сказал: из роддома с ребенком не возвращайся.
Он петушился, распускал павлиний хвост:
- Вы Валерию не судите!
Она попробовала выяснить - не для него, для себя:
- И что же? Вы ни разу не захотели его увидеть? Ни разу не вспомнили?
Но терра инкогнита, неизвестная территория, оказалась до смешного известной и до крайности узкой:
- Какое ваше дело?
Вот и все. Мелодия для одного пальца. Бездушие предельного эгоизма. Откровенность не мудрости, а бесстыдства и безнаказанности.
Ей хотелось повернуться и уйти. Выдумать какую-нибудь отговорку, мол, встречалась по поручению органов опеки.
Но перед глазами стоял Коля - замерзший мальчишка в растоптанных ботинках, его испуганные глаза. И сознание, что Коля не успокоится. Понимание: ему надо пройти до конца свою дорогу, раз уже отправился по ней. Жизнь сама расставит ударения на важных словах и главных понятиях, безжалостно отбросив ничтожное. Что же делать: поиск истины порой означает разочарование.
- А теперь слушайте.
Пока она рассказывала о Коле - самое необходимое, без подробностей, лицо его отца не менялось. Похоже, он истратил всю энергию своей воли на то, чтоб уследить за лицом.
Коля учился тогда в десятом, приближалось его семнадцатилетие, - она сказала об этом, как бы к этому и сводя весь разговор. Назвала день его рождения - отцу! Оставила телефон.
- Может быть, и следует вам встретиться, - сказала она, поворачиваясь.
Лицо Колиного родителя больше не интересовало ее. Для себя она прояснила все - и навсегда. Теперь оставался Коля, он сам.
Палкин - его фамилия - к Колиному семнадцатилетию объявился, теперь сам попросил свидания, был краток, потому что этот нынешний его поступок получался трусливо-стыдливым: отец боялся встречи с сыном. Впрочем, какой отец, какой сын? Принес двадцать рублей. И шоколадку. Сказал:
- Не решился купить подарок. Не знаю, что покупать.
Когда Вера Надеждовна передавала Коле деньги, ей больше всего хотелось молчать. Но она сказала то, что должна была сказать:
- Видишь, Коля, он все-таки хотел купить тебе подарок.
Палкин собирался с духом еще несколько месяцев. С духом? Вера Надеждовна не надеется на это. Он просто откладывал встречу, как всякий эгоист откладывает на потом дело, нужное кому-то, а не лично ему.
Однажды позвонил:
- Коля у вас? Дайте ему трубку!
Она повернулась к пареньку. Ну вот! Настал твой час, Коля. Ты сам к этому стремился.
Поднимается из-за стола, медленно, скрипит стулом, едва не опрокидывает его. Как тогда, в коридоре Дома, переступает нерешительно, лицо побелело - совсем полотняное.
Хриплым голосом произносит в трубку:
- Слушаю.
Потом одни междометия:
- Да... Да... Нет...
Наконец, фраза:
- Хорошо. Только я с товарищем.
Он частенько приходил с товарищами - то с Сережкой, то с Васей, то еще с кем-нибудь, в тот день был Василий, и они отправились вдвоем хорошо, что вдвоем.
Коля как-то притих, спрятался в себя! Она его благословила:
- Ни пуха ни пера.
Он улыбнулся все такой же нерешительной улыбкой.
Вечером Вася вернулся один, сказал, что Колю Палкин оставил ночевать. Вера Надеждовна ни о чем не спрашивала: у Васи расспрашивать неприлично, а Коля, если захочет, скажет сам.
Коля вернулся утром ранехонько, ничего особенного не сказал и лишь в обед обратился к ней, по-детски наивно:
- Можно, я больше к Палкину не пойду?
* * *
Вот и все про отца. Весной, перед окончанием школы, из небытия явилась мать. Постояли друг перед другом - говорить было не о чем. Она сказала, что у нее есть другой ребенок, девочка, она замужем, живет далеко, в каком-то городке на Урале.
Нет, она не плакала и ничего особенного не сказала на прощанье. Зачем приезжала? Вера Надеждовна думает, для собственного облегчения. За семнадцать лет, возможно, она и думала о сыне, а теперь вот убедилась, можно и не думать: он совсем взрослый, государство вырастило и выучило его, не пропадет.
Не пропадет, конечно.
После десятилетки он устроился работать в почтовый вагон. Сутки в Москву, с ночевкой там, сутки - обратно. Потом два дня выходных, но он не бездельничает, работает в эти дни там же, на железнодорожном почтамте, грузит посылки. Не для того, чтобы подработать, хотя ему и это очень важно, начинает ведь жизнь с нуля, а для того, чтобы не бездельничать.
Первое время жил в общежитии. Интернат на прощание обеспечил кое-какими вещами, так, сущие пустяки: две простыни, одеяло, наволочка, кое-что из одежды. Ну вот, и в общежитии пропала одна дареная простыня.
Коля переживал. Пришел вечером, охает:
- Надо же, а? У нас в интернате и то никогда ничего не терялось! Это надо же!
Вера Надеждовна улыбалась, глядя на него, действительно, надо же какой, в сущности, ребенок. И ни дня не жил в семье, в собственном, родном доме.
Сказала ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Набирала телефон Колиного отца, бесконечно волнуясь. Но характера хватало - голос спокойный, даже чуточку официальный.
- Валентин Григорьевич? Вам звонит такая-то. Прошу вас о встрече.
- А что такое? Что вы хотите?
- Это не телефонный и очень личный разговор.
Хохоток по ту сторону провода: заинтриговало. Побеждает, однако, другое, похоже - характер.
- Я уезжаю в командировку, мне некогда, если вам нужно, позвоните через полмесяца. - А номер телефона все-таки записал.
Звонит через двадцать минут: не устоял перед женским приглашением, встречу назначил, смешно сказать, в пивбаре.
Первое впечатление оказалось самым точным. Внешне - импозантный, солидный, значительный и размерами, и какой-то, как бы потаенной, скрытой значительностью.
Но это пока молчит. Стоит раскрыть рот, и человек уменьшается до размеров лягушки: самоуверенный, самовлюбленный, нагло-пустой, безмерный эгоист.
В пивбаре провел куда-то в подвал, где чмокают и пыхтят насосы. Заметила: подмигнул женщинам в белых халатах - даже встречу эту проводил напоказ, с каким-то глупым смыслом.
Сидеть было негде. Он оперся о бочки, самодовольно расплылся - вон сколько вариантов задала она Колиному отцу, только соображай.
- Чем обязан?
- У вас есть сын?
Щеки съехали вниз, опали.
- А вы - кто?
Назвала должность, место работы. Про Колю пока ни слова.
Фанаберия снова взяла верх, да, это была обыкновенная фанаберия, а не душевная широта, не мужское мужество, как он ни старался, - ведь за мужеством признания всегда должны стоять поступки, а тут одна болтовня.
- Да, это я виноват, Валерия тут ни при чем! Это я ей сказал: из роддома с ребенком не возвращайся.
Он петушился, распускал павлиний хвост:
- Вы Валерию не судите!
Она попробовала выяснить - не для него, для себя:
- И что же? Вы ни разу не захотели его увидеть? Ни разу не вспомнили?
Но терра инкогнита, неизвестная территория, оказалась до смешного известной и до крайности узкой:
- Какое ваше дело?
Вот и все. Мелодия для одного пальца. Бездушие предельного эгоизма. Откровенность не мудрости, а бесстыдства и безнаказанности.
Ей хотелось повернуться и уйти. Выдумать какую-нибудь отговорку, мол, встречалась по поручению органов опеки.
Но перед глазами стоял Коля - замерзший мальчишка в растоптанных ботинках, его испуганные глаза. И сознание, что Коля не успокоится. Понимание: ему надо пройти до конца свою дорогу, раз уже отправился по ней. Жизнь сама расставит ударения на важных словах и главных понятиях, безжалостно отбросив ничтожное. Что же делать: поиск истины порой означает разочарование.
- А теперь слушайте.
Пока она рассказывала о Коле - самое необходимое, без подробностей, лицо его отца не менялось. Похоже, он истратил всю энергию своей воли на то, чтоб уследить за лицом.
Коля учился тогда в десятом, приближалось его семнадцатилетие, - она сказала об этом, как бы к этому и сводя весь разговор. Назвала день его рождения - отцу! Оставила телефон.
- Может быть, и следует вам встретиться, - сказала она, поворачиваясь.
Лицо Колиного родителя больше не интересовало ее. Для себя она прояснила все - и навсегда. Теперь оставался Коля, он сам.
Палкин - его фамилия - к Колиному семнадцатилетию объявился, теперь сам попросил свидания, был краток, потому что этот нынешний его поступок получался трусливо-стыдливым: отец боялся встречи с сыном. Впрочем, какой отец, какой сын? Принес двадцать рублей. И шоколадку. Сказал:
- Не решился купить подарок. Не знаю, что покупать.
Когда Вера Надеждовна передавала Коле деньги, ей больше всего хотелось молчать. Но она сказала то, что должна была сказать:
- Видишь, Коля, он все-таки хотел купить тебе подарок.
Палкин собирался с духом еще несколько месяцев. С духом? Вера Надеждовна не надеется на это. Он просто откладывал встречу, как всякий эгоист откладывает на потом дело, нужное кому-то, а не лично ему.
Однажды позвонил:
- Коля у вас? Дайте ему трубку!
Она повернулась к пареньку. Ну вот! Настал твой час, Коля. Ты сам к этому стремился.
Поднимается из-за стола, медленно, скрипит стулом, едва не опрокидывает его. Как тогда, в коридоре Дома, переступает нерешительно, лицо побелело - совсем полотняное.
Хриплым голосом произносит в трубку:
- Слушаю.
Потом одни междометия:
- Да... Да... Нет...
Наконец, фраза:
- Хорошо. Только я с товарищем.
Он частенько приходил с товарищами - то с Сережкой, то с Васей, то еще с кем-нибудь, в тот день был Василий, и они отправились вдвоем хорошо, что вдвоем.
Коля как-то притих, спрятался в себя! Она его благословила:
- Ни пуха ни пера.
Он улыбнулся все такой же нерешительной улыбкой.
Вечером Вася вернулся один, сказал, что Колю Палкин оставил ночевать. Вера Надеждовна ни о чем не спрашивала: у Васи расспрашивать неприлично, а Коля, если захочет, скажет сам.
Коля вернулся утром ранехонько, ничего особенного не сказал и лишь в обед обратился к ней, по-детски наивно:
- Можно, я больше к Палкину не пойду?
* * *
Вот и все про отца. Весной, перед окончанием школы, из небытия явилась мать. Постояли друг перед другом - говорить было не о чем. Она сказала, что у нее есть другой ребенок, девочка, она замужем, живет далеко, в каком-то городке на Урале.
Нет, она не плакала и ничего особенного не сказала на прощанье. Зачем приезжала? Вера Надеждовна думает, для собственного облегчения. За семнадцать лет, возможно, она и думала о сыне, а теперь вот убедилась, можно и не думать: он совсем взрослый, государство вырастило и выучило его, не пропадет.
Не пропадет, конечно.
После десятилетки он устроился работать в почтовый вагон. Сутки в Москву, с ночевкой там, сутки - обратно. Потом два дня выходных, но он не бездельничает, работает в эти дни там же, на железнодорожном почтамте, грузит посылки. Не для того, чтобы подработать, хотя ему и это очень важно, начинает ведь жизнь с нуля, а для того, чтобы не бездельничать.
Первое время жил в общежитии. Интернат на прощание обеспечил кое-какими вещами, так, сущие пустяки: две простыни, одеяло, наволочка, кое-что из одежды. Ну вот, и в общежитии пропала одна дареная простыня.
Коля переживал. Пришел вечером, охает:
- Надо же, а? У нас в интернате и то никогда ничего не терялось! Это надо же!
Вера Надеждовна улыбалась, глядя на него, действительно, надо же какой, в сущности, ребенок. И ни дня не жил в семье, в собственном, родном доме.
Сказала ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159