Слово истины нужно было
находить в книге. И Вижнер, и Дюре *2) почти в одинаковых выражениях
говорили, что, несомненно, в природе, может быть даже в человеческом
< *1) La Groix du Maine. Les cents Buffets pour dresser une
biblioteque parfaite, 1583.
*1) B laise de Vigenere. Traite des chiffres, Paris, 1587, p. 1et
2. Claude Duret. Tresor de l`histoire des langues, p. 19et 20.>
знании, писаное всегда предшествовало устному. Ибо вполне возможно, что
еще до Библии и до всемирного потопа существовала составленная из знаков
природы письменность, так что эти знаки могли непосредственно
воздействовать на вещи, привлекать их или отталкивать, представлять их
свойства, достоинства и тайны. Это -- изначальная письменность природы,
разрозненные воспоминания о которой, возможно, сохранились в некоторых
видах эзотерического знания, и в первую очередь в кабалистике,
стремившихся обрести вновь прежние, давно уже спящие силы. Эзотеризм XVI
века -- это прежде всего феномен письменности, а не устного слова. В любом
случае устное слово лишено своих возможностей воздействия. Виженер и Дюре
называют его женской компонентой языка, его пассивным интеллектом;
активным интеллектом, "мужским началом" языка является именно
Письменность. Она одна содержит в себе истину.
Это превосходство письменного языка объясняет присутствие других
родственных и неотделимых друг от друга, несмотря на их кажущуюся
противоположность, в знании XVI столетия. Прежде всего речь идет об
отсутствии различения между видимым и читаемым, между наблюдаемым и
сообщаемым, следовательно, об образовании единой и однородной плоскости, в
которой взгляд и язык перекрещиваются между сбой до бесконечности; речь
идет так же и о противоположном процессе: о непосредственном разложении
ткани любого языка, при котором без конца вводятся дополнительные
определения в комментарии.
Однажды Бюффон удивился тому, что у такого натуралиста, как
Альдрованди, можно найти невообразимую смесь точных описаний,
заимствованных цитат, небылиц, касающихся в равной степени анатомии,
геральдики, зон обитания, мифологических характеристик какого-нибудь
животного и применений, которые можно им найти в медицине или магии.
Действительно, обратившись к "Historia serpentum et draconum", можно
увидеть, что глава "О Змее вообще" строится согласно таким разделам:
Экивок (то есть различные значения слова з м е я), синонимы и этимологии,
различия, форма и описание, анатомия, природа и нравы, темперамент,
совокупление и рождение потомства, голос, движения, места обитания,
питание, физиономия, антипатия, симпатия, способы ловли, смерть и
ранения,причиненные змеей, способы и признаки отравления, лекарства,
эпитеты, названия, чудеса и предсказания, чудища, мифология, боги, которым
посвящена змея, апологии и мистерии, иероглифы, эмблемы и символы,
поговорки, монеты, чудесные истории, загадки, девизы, геральдические знаки,
исторические факты, сны, изображения и статуи, использование в питании,
использование в медицине, разнообразные применения. Бюффон замечает:
"Пусть определят после этого, какую же долю естественной истории можно
найти во всей этой писанине. Все это легенда, а не описание".
Действительно, для Альдрованди и его современников все это именно легенда,
то есть вещи, предназначенные для чтения. Но дело не в том, что авторитету
людей отдано предпочтение перед непогрешимостью непредубежденного
взгляда, а дело в том, что природа сама по себе есть непрерываемое
сплетение слов и признаков, рассказов и характеров, рассуждений и форм.
При составлении и с т о р и и животного бесполезно, да и невозможно
сделать выбор между профессией натуралиста и компилятора; нужно просто
собрать в одну и туже форму знания все то, что было у в и д е н о и
у с л ы ш а н о, все р а с с к а з а н н о е природой или людьми
, языком мира, традиций или поэтов. Познать животное, растение или
какое-нибудь явление на земле -- значит собрать всю совокупность знаков,
которые могут содержаться в них или быть отнесены к ним; значит найти
также все те сочетания форм, где эти знаки принимают геральдическое
значение. Альдрованди был не худшим и не лучшим наблюдателем, чем Бюффон;
он не были ни более доверчивым, чем он, ни менее убежденным в значении
наблюдения или рационального начала в вещах. Просто его взгляд на вещи
организовывался другой системой, другим расположением э п и с т е м ы.
Альдованди сосредоточенно созерцал природу, которая была снизу доверху
исписана.
Таким образом, знание состоит в отнесении языка к языку, в
воссоздании великого однородного пространства слов и вещей, в умении
заставить заговорить все, то есть над всеми знаками вызвать появление
второго слоя -- комментирующей речи. Особенность знания состоит не в том,
чтобы видеть или доказывать, а в том, чтобы истолковывать. Когда дело идет
о толкованиях Священного Писания, древних авторов, сообщений
путешественников, легенд и сказаний, от каждого из этих видов речи
требуется не выяснение его права на высказывание истины, а только
возможность говорить о ней. Язык в себе самом содержит свой внутренний
принцип развития. " Гораздо больше труда уходит на перетолкование
толкований, чем на толкование самих вещей и больше книг пишется о книгах,
чем о каких-либо иных предметах: мы только и делаем, что составляем глоссы
друг на друга" *1). Это вовсе не констатация краха культуры, погребенной
под своими собственными памятниками, но определение неизбежного отношения
языка XVI века к самому себе. С одной стороны, такое отношение открывает
перед языком возможность бесконечного кипения, непрекращающегося развития,
самоусовершенствования и наслоения последовательно возникающих форм. Может
быть, впервые в западной культуре обнаруживается эта абсолютная открытость
языка, который уже не может больше остановиться, потому что, никогда не
замыкаясь в каком-то одном определенном слове, он будет выражать свою
истину лишь в рамках речи, обращенной в будущее, целиков предназначенной
для выражения того, что будет сказано; однако сама эта речь неспособна
остановиться на себе, и то, что она выражает, она содержит в себе как
обещание, завещанное к тому же другой речи... Задача комментария, по
существу, никогда не может быть выполнена до конца. И все-таки комментарий
целиков обращен к загадочной, неясно выраженной части, скрывающейся в
комментируемой речи: под существующей речью от открывает другую речь, более
глубокую и как бы более "изначальную"; именно ее-то комментарий и должен
восстановить. Комментарий возникает лишь как стремление выявить за
читаемым и истолковываемым языком глубочайшее значение исходного Текста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
находить в книге. И Вижнер, и Дюре *2) почти в одинаковых выражениях
говорили, что, несомненно, в природе, может быть даже в человеческом
< *1) La Groix du Maine. Les cents Buffets pour dresser une
biblioteque parfaite, 1583.
*1) B laise de Vigenere. Traite des chiffres, Paris, 1587, p. 1et
2. Claude Duret. Tresor de l`histoire des langues, p. 19et 20.>
знании, писаное всегда предшествовало устному. Ибо вполне возможно, что
еще до Библии и до всемирного потопа существовала составленная из знаков
природы письменность, так что эти знаки могли непосредственно
воздействовать на вещи, привлекать их или отталкивать, представлять их
свойства, достоинства и тайны. Это -- изначальная письменность природы,
разрозненные воспоминания о которой, возможно, сохранились в некоторых
видах эзотерического знания, и в первую очередь в кабалистике,
стремившихся обрести вновь прежние, давно уже спящие силы. Эзотеризм XVI
века -- это прежде всего феномен письменности, а не устного слова. В любом
случае устное слово лишено своих возможностей воздействия. Виженер и Дюре
называют его женской компонентой языка, его пассивным интеллектом;
активным интеллектом, "мужским началом" языка является именно
Письменность. Она одна содержит в себе истину.
Это превосходство письменного языка объясняет присутствие других
родственных и неотделимых друг от друга, несмотря на их кажущуюся
противоположность, в знании XVI столетия. Прежде всего речь идет об
отсутствии различения между видимым и читаемым, между наблюдаемым и
сообщаемым, следовательно, об образовании единой и однородной плоскости, в
которой взгляд и язык перекрещиваются между сбой до бесконечности; речь
идет так же и о противоположном процессе: о непосредственном разложении
ткани любого языка, при котором без конца вводятся дополнительные
определения в комментарии.
Однажды Бюффон удивился тому, что у такого натуралиста, как
Альдрованди, можно найти невообразимую смесь точных описаний,
заимствованных цитат, небылиц, касающихся в равной степени анатомии,
геральдики, зон обитания, мифологических характеристик какого-нибудь
животного и применений, которые можно им найти в медицине или магии.
Действительно, обратившись к "Historia serpentum et draconum", можно
увидеть, что глава "О Змее вообще" строится согласно таким разделам:
Экивок (то есть различные значения слова з м е я), синонимы и этимологии,
различия, форма и описание, анатомия, природа и нравы, темперамент,
совокупление и рождение потомства, голос, движения, места обитания,
питание, физиономия, антипатия, симпатия, способы ловли, смерть и
ранения,причиненные змеей, способы и признаки отравления, лекарства,
эпитеты, названия, чудеса и предсказания, чудища, мифология, боги, которым
посвящена змея, апологии и мистерии, иероглифы, эмблемы и символы,
поговорки, монеты, чудесные истории, загадки, девизы, геральдические знаки,
исторические факты, сны, изображения и статуи, использование в питании,
использование в медицине, разнообразные применения. Бюффон замечает:
"Пусть определят после этого, какую же долю естественной истории можно
найти во всей этой писанине. Все это легенда, а не описание".
Действительно, для Альдрованди и его современников все это именно легенда,
то есть вещи, предназначенные для чтения. Но дело не в том, что авторитету
людей отдано предпочтение перед непогрешимостью непредубежденного
взгляда, а дело в том, что природа сама по себе есть непрерываемое
сплетение слов и признаков, рассказов и характеров, рассуждений и форм.
При составлении и с т о р и и животного бесполезно, да и невозможно
сделать выбор между профессией натуралиста и компилятора; нужно просто
собрать в одну и туже форму знания все то, что было у в и д е н о и
у с л ы ш а н о, все р а с с к а з а н н о е природой или людьми
, языком мира, традиций или поэтов. Познать животное, растение или
какое-нибудь явление на земле -- значит собрать всю совокупность знаков,
которые могут содержаться в них или быть отнесены к ним; значит найти
также все те сочетания форм, где эти знаки принимают геральдическое
значение. Альдрованди был не худшим и не лучшим наблюдателем, чем Бюффон;
он не были ни более доверчивым, чем он, ни менее убежденным в значении
наблюдения или рационального начала в вещах. Просто его взгляд на вещи
организовывался другой системой, другим расположением э п и с т е м ы.
Альдованди сосредоточенно созерцал природу, которая была снизу доверху
исписана.
Таким образом, знание состоит в отнесении языка к языку, в
воссоздании великого однородного пространства слов и вещей, в умении
заставить заговорить все, то есть над всеми знаками вызвать появление
второго слоя -- комментирующей речи. Особенность знания состоит не в том,
чтобы видеть или доказывать, а в том, чтобы истолковывать. Когда дело идет
о толкованиях Священного Писания, древних авторов, сообщений
путешественников, легенд и сказаний, от каждого из этих видов речи
требуется не выяснение его права на высказывание истины, а только
возможность говорить о ней. Язык в себе самом содержит свой внутренний
принцип развития. " Гораздо больше труда уходит на перетолкование
толкований, чем на толкование самих вещей и больше книг пишется о книгах,
чем о каких-либо иных предметах: мы только и делаем, что составляем глоссы
друг на друга" *1). Это вовсе не констатация краха культуры, погребенной
под своими собственными памятниками, но определение неизбежного отношения
языка XVI века к самому себе. С одной стороны, такое отношение открывает
перед языком возможность бесконечного кипения, непрекращающегося развития,
самоусовершенствования и наслоения последовательно возникающих форм. Может
быть, впервые в западной культуре обнаруживается эта абсолютная открытость
языка, который уже не может больше остановиться, потому что, никогда не
замыкаясь в каком-то одном определенном слове, он будет выражать свою
истину лишь в рамках речи, обращенной в будущее, целиков предназначенной
для выражения того, что будет сказано; однако сама эта речь неспособна
остановиться на себе, и то, что она выражает, она содержит в себе как
обещание, завещанное к тому же другой речи... Задача комментария, по
существу, никогда не может быть выполнена до конца. И все-таки комментарий
целиков обращен к загадочной, неясно выраженной части, скрывающейся в
комментируемой речи: под существующей речью от открывает другую речь, более
глубокую и как бы более "изначальную"; именно ее-то комментарий и должен
восстановить. Комментарий возникает лишь как стремление выявить за
читаемым и истолковываемым языком глубочайшее значение исходного Текста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152