Наконец чиновник удаляется. Любопытная походка у этих людей. В ней все: и молчаливая готовность в любое мгновение вернуться, и уверенность, и льстивая покорность — любые варианты на все случаи жизни. Уйти? А вдруг начальству угодно, чтобы он не ушел, а, как раз наоборот, остался? А если останешься, кто его знает, вдруг окажется, что надо было уйти? Тут ведь главное — вовремя угадать. Начальство любит догадливых. И угодливых. А начальственная милость что божья благодать. Аллах на небе, начальство на земле. И власть его безгранична: оно и жалует, и запрещает, и карает, и воздает... А строптивых прямиком записывает в смутьяны, что идут против веры, подрывают устои общества и посягают на мораль. Так-то вот... Он тянет руку к телефону. Значит, собирается и дальше притворяться, что меня не замечает. Э, нет, дорогой, так я у тебя до вечера просижу. Вынимаю из кармана письмо и небрежно швыряю его ему на стол.
— Что это? — Он брезгливо берет письмо двумя пальцами и медленно его читает, будто видит впервые. Потом отодвигает от себя.
— Я полагаю, здесь все ясно.
— Нет, не все. Я не собираюсь спорить с вами о содержании, я прекрасно понимаю, что вы лишь выполнили то, что было вам поручено. Но с точки зрения формальной это нарушение закона.
— В каком смысле?
— Я просил руководство об отпуске в письменной форме... И письмо на этот счет отправил заказной почтой. И даже не одно, а два...
— Мы их получили.
— В таком случае почему меня уволили?
Он улыбается. Зубы у него редкие, и, памятуя об этом, он улыбается осторожно, едва раздвигая губы.
— Учитывая обстоятельства, в которых последнее время находилась компания, председатель административного совета возражал против вашего отпуска. Служащие, занимающие руководящие должности, обязаны в подобной ситуации находиться на месте.
Значит, все подстроено. Так я и думал.
— Да, но по закону вы обязаны были меня предупредить... И опять он улыбается, но на этот раз от души, во весь рот,
не скрывая удовольствия. Представляю, с каким злорадством он перечитывал это письмо, прежде чем отправить, — раз, другой, третий... И размашисто поставил под ним свою подпись.
— Мы тоже направили вам заказное письмо на восьмой день вашего отсутствия.
— Я не мог его получить. Я же был в больнице с женой.
— Это нас не касается. Мы не обязаны следить за вашими передвижениями.
— Да, но согласитесь, что со мной поступили, как не поступают даже с самым последним чернорабочим! За что?
— А это, уж простите, вы прекрасно знаете сами! Я слышал, что председатель лично возражал против того, чтобы вы продолжали у нас работать. Поговаривают, вы были связаны со стачечным комитетом, передавали его членам секретную информацию. — Тут он окончательно приходит в веселое расположение духа. — Не хотите ли чашечку кофе?
Спасибо, обойдусь. Я встаю и, забрав у него со стола письмо, не прощаясь, выхожу.
Иду к себе в отдел, в бывший свой кабинет: надо разобрать оставшиеся бумаги, вернуть секретарше ключи от стола. Там, в отделе, узнаю, что Сайд Абу Карам и еще несколько "зачинщиков" тоже уволены с работы.
Значит, шеф с самого начала был в курсе дела — и про тех, кто "мутит воду", знал, и про мои связи с ними, и про то, что я писал для них заключение о контракте. Конспираторы, черт бы их побрал! Сам виноват, нечего было связываться с таким ненадежным народом. Да, но забастовку-то они все-таки выиграли! Верно, выиграли, но это еще ни о чем не говорит. Просто сумели выбрать удачный момент, а в остальном — случайное везение, не больше. Зато противникам удалось самое главное — "отсечь" бунтарям голову. Когда-то еще вырастет новая... Так что держись-ка ты, братец, своего правила, не лезь в драку. Да было все это уже, было — не лез! И что хорошего?.. А что хорошего, когда полез? То-то и оно.
Гулким эхом отдаются шаги на мостовой. Ну почему, почему я не могу найти себе в этой жизни достойного места? За что бы ни взялся — всюду неудача... Сайду хорошо, такие люди не маются в одиночестве. У них всегда полно друзей, родных, знакомых, готовых поддержать их в трудную минуту. Инстинкт солидарности, рождаемый нищетой и постоянной борьбой за жизнь, природное свойство обитателей трущоб и заводских окраин. А мои друзья улетучатся — и оглянуться не успеешь. Зайдут поначалу разок-другой — и все, прощайте! Как все это знакомо! Семья, друзья, Тахани Рашид - все исчезли, едва был объявлен приговор. Но тогда была тюрьма. А теперь? А теперь - скромный беленький домик на окраине. Не бог весть что, но все-таки собственный, свой, кругом поля, тишина... Многие мне даже завидуют. Но что за радость сидеть там одному? Господи, почему я всюду чувствую себя временным жильцом, почему нигде не могу пустить корни? Что это — судьба или я сам навлек на себя проклятие одиночества?
Ворона, сидящая на дороге, насмешливо покосилась в мою сторону и, отвратительно каркая, запрыгала мне вслед...
Амина в спальне кормила малыша грудью. Два существа, слившихся воедино. А я — посторонний, для меня нет места в их молчаливой гармонии. Кому я нужен? Жалкая песчинка на вертящемся круге жизни, отброшенная центробежной силой куда-то вбок, подальше от оси. Я гляжу, как Амина пеленает малыша, бережно кладет его на кровать. Какое-то время он молчит и вдруг разражается пронзительным криком. Я поспешно исчезаю на кухню и терпеливо жду ее там. Что поделаешь, теперь все ее заботы о нем, а я могу и подождать.
Изо всех сил стараюсь и никак не могу поверить в то, что есть какая-то реальная связь между мной и этим крошечным куском мяса. Неужели это мой сын, моя плоть и кровь? Свидетельство о рождении утверждает, что это именно так, но рассудок отказывается принять эту истину. Амине легко, она — его мать, она носила его во чреве девять месяцев, потом рожала его в муках, теперь кормит его пять раз на день своей грудью, для нее он — реальность. Я же, когда беру его на руки или меняю ему пеленки, не могу избавиться от смущения, что я здесь ни при чем. Чужой я этому ребенку, и он мне чужой-До чего же непрочно все в этом мире. Все у меня было и ничего больше нет — утратил в один миг: и работу, и способность творить, и сына, и даже привязанность жены. Усталый мозг неуклюже, как жернов, перемалывает осколки каких-то образов и мыслей и никак не желает думать логично и стройно. Брыкается, как норовистый конь, бьет копытом, не дается... А я все бегаю вокруг и все пытаюсь накинуть на него уздечку. И этот образ истязал меня всю ночь напролет, пока за окном воровато не забрезжил рассвет, и только тогда я, отчаявшись, прекратил борьбу, мучительное видение исчезло, а я забылся тяжелым сном.
Как-то днем, когда Амина гуляла с малышом, раздался телефонный звонок. Я сразу узнал: она!
— Почему вы столько времени не даете о себе знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42