Этого еще недоставало!
— Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы вы немного рассказали о себе. Так, нечто вроде краткой автобиографии.
— Согласен, но только с условием, что и вы мне о себе расскажете. Разумеется, я вас на магнитофон записывать не собираюсь.
Ее лицо вдруг каменеет, теплого блеска в глазах как не бывало — холодный, гг/стой взгляд... Рука поспешно тянется к магнитофону. Натянутая улыбка: "Начали?.."
Было около часу ночи, когда я вынырнул из-под мраморных колонн и неторопливо побрел по набережной, потом-поднялся по ступеням на Университетский мост, дошел до станции и сел в последний поезд. Стояла глубокая тишина. В вагоне никого. Я выбрал место у- окна. Смутные предчувствия, тревожные и одновременно радостные, переполняли душу. Казалось, я на пороге чего-то нового, неизведанного... Закрывая за собой входную дверь, я услышал какой-то шорох в спальне — Амина!
— Халиль, это ты? Наконец-то! Я дома уже с семи часов. Где ты был так поздно?
Отвечать не обязательно. Главное сейчас — дать ей выговориться самой. Соскучилась, рада, что снова дома.
— Который теперь час?
Гляжу на часы. Ого, уже почти три. А может, сказать ей все сразу?
— Ты, наверно, устал. Ложись поскорей.
Гашу свет, и спальня погружается во мрак. Тело ломит от усталости, но сердце мое поет...
Прршло несколько дней. Как-то утром, придя на работу, я обнаружил среди утренней почты белый конверт. Почерк Сайда. Интересно, что ему опять от меня надо?
"Дорогой Халиль! Давненько мы с вами не виделись. Причина, думаю, вам известна. Мне кажется, потребуется какое-то время, чтобы вы успокоились и поняли, что наш последний спор не должен отразиться на наших отношениях... А теперь о деле: нам необходимо встретиться и поговорить. Хотел заглянуть к вам в кабинет, но передумал: неподходящее сейчас время, слишком много о нас разговоров на заводе. Начальство в ярости, и особенно Лошадиная Морда. В воскресенье около шести вечера буду ждать вас в "стекляшке". Приходите. Привет Амине. Сайд".
Я сунул записку в карман. О чем это он хочет со мной говорить? Трудно стало работать в последнее время. Рабочие взбупоражены слухами о предполагаемом соглашении с французской фирмой... Профсоюз, получив через Сайда' экземпляр моей записки о проекте соглашения, размножил ее. Между прочим, молодец Сайд, сообразил вставить в текст кое-какие свои поправки, чтобы начальство не заметило, что это одна и та же бумага. Да, наделал я шуму... А может, он совсем не об этом хочет говорить? Может, каким-то образом пронюхал, что мне пришлось смягчить прежние формулировки и на столе у начальства лежит теперь совсем другая моя записка?.. Но, в конце концов, я лучше знаю, что мне делать. Сайд — человек неопытный, горячий. Никак не хочет понять, что борьба — штука долгая... Сколько мне было, когда я примкнул к социалистам? Тридцать? А теперь уже под пятьдесят... И ведь что странно: столько времени прошло, а наши социалисты все те же, что и двадцать лет назад. Для них мир будто остановился. Все так же твердят: "свобода", "освобождение", а ведь освобождать-то, похоже, надо в первую очередь их самих... И все-таки, что ему от меня надо, этому Сайду? Голова моя занята в эти дни совсем другим. Рут... Сколько дней прошло с того четверга? Так... Понедельник, вторник... воскресенье... Долго, целых десять дней. А обещала позвонить, как только расшифрует пленку с записью. Но ведь и наговорил я тоже много — без малого четыре часа. И еще примерно час мы отдыхали. Немного перекусили, распили бутылку вина... Замечательный был вечер — прохладный, душистый. Она рассказывала об осени в Америке, об Индии, где провела несколько лет вместе с мужем, который работал тогда в Международном банке содействия развитию деревни... Ох, уж этот Сайд! И что он ко мне привязался? Я сам люблю драки, но ведь нужно и меру знать. Надо слушать внутренний голос, а он говорит мне сейчас: "А не пора ли передохнуть тебе, братец?"
И все же в воскресенье я пошел на встречу с Саидом. Он уже ждал, выбрав столик на двоих в дальнем углу.
— Терпеть не могу ждать, извелся весь. Ладно, давайте уж я скажу все сразу... Понимаете, Халиль, мне тут кое-что сказали... Хочу спросить вас, так ли это.
У меня екнуло сердце. Ну, что ж ты замолчал? Договаривай! Молчит и только сверлит меня своими глазищами.
— Говорят, вы пошли на попятную и подали начальству совершенно другую записку о проекте соглашения с французами?
Теперь уже молчу я. Значит, все-таки пронюхал. Но как ему удалось? Уму непостижимо! Сболтнул кто-нибудь из отдела кадров? Какая-нибудь секретарша или девица, которой поручен секретный архив шефа? Поди догадайся, когда у этих профсоюзников свои люди повсюду...
— Кто тебе это сказал?
— Вы отвечайте на мой вопрос: правда это или обычная трепотня?
Что ему сказать? Все равно лгать я не умею...
— Правда. Но кто тебе сказал?
— Скажу — все равно не поверите.
— Почему? Я привык, что ты мне не врешь.
— Кто мне сказал? — Он глубоко втянул воздух. — Лошадиная Морда, вот кто.
У меня отвалилась челюсть.
— Он?! С ума сойти! Зачем он это сделал?
— А потому что знает о нашей с вами дружбе. Хотел, так сказать, одним махом двух зайцев. И со мной вас поссорить, и среди рабочих ославить: он же уверен, что я им обо всем расскажу.
Я услышал, как стучит мое сердце. - — И ты, конечно, расскажешь?
— Пока не знаю, еще не решил. Ребятки из отдела безопасности вцепились в меня крепко. Будут трясти, это уж как водится. Не успокоятся, пока все не выведают: кто свой, кто колеблется, а кто открыто идет против... Не думаю, Халиль, что шеф стал вам доверять больше прежнего. Ему-то уж наверняка донесли, что профсоюз в своем протесте исходил в основном из вашей докладной... Но меня беспокоит не это. Главное, что меня сейчас тревожит, — это вы, Халиль. Я по-прежнему считаю вас своим другом, но я не вправе пренебрегать и интересами моих товарищей по работе. Просто не знаю, как мне быть. Честно вам скажу, мне было очень больно узнать, что вы так поступили. Как я смогу теперь смотреть людям в глаза? Как у меня повернется язык сказать им, что Халиль Мансур, старый, испытанный борец, решил вдруг переметнуться, продался, испугался за свое теплое местечко... И кому продался? Ворам, негодяям, торгующим родиной. Как я скажу это людям, у которых от работы зависит вся их жизнь, судьба их близких?.. Ведь если будет подписан контракт, они же по миру пойдут! Вы это понимаете? — Он яростно потряс меня за руку. — Понимаете или нет? — С отвращением отшвырнул мою руку. Глаза его яростно сверкнули. — Молчите? Еще бы, что вы можете сказать! Будь он проклят, тот день, когда я с вами познакомился. С врагами по крайней мере все ясно. А вот такие, как вы, что прикидываются социалистами и говорят громкие слова, хуже всяких врагов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы вы немного рассказали о себе. Так, нечто вроде краткой автобиографии.
— Согласен, но только с условием, что и вы мне о себе расскажете. Разумеется, я вас на магнитофон записывать не собираюсь.
Ее лицо вдруг каменеет, теплого блеска в глазах как не бывало — холодный, гг/стой взгляд... Рука поспешно тянется к магнитофону. Натянутая улыбка: "Начали?.."
Было около часу ночи, когда я вынырнул из-под мраморных колонн и неторопливо побрел по набережной, потом-поднялся по ступеням на Университетский мост, дошел до станции и сел в последний поезд. Стояла глубокая тишина. В вагоне никого. Я выбрал место у- окна. Смутные предчувствия, тревожные и одновременно радостные, переполняли душу. Казалось, я на пороге чего-то нового, неизведанного... Закрывая за собой входную дверь, я услышал какой-то шорох в спальне — Амина!
— Халиль, это ты? Наконец-то! Я дома уже с семи часов. Где ты был так поздно?
Отвечать не обязательно. Главное сейчас — дать ей выговориться самой. Соскучилась, рада, что снова дома.
— Который теперь час?
Гляжу на часы. Ого, уже почти три. А может, сказать ей все сразу?
— Ты, наверно, устал. Ложись поскорей.
Гашу свет, и спальня погружается во мрак. Тело ломит от усталости, но сердце мое поет...
Прршло несколько дней. Как-то утром, придя на работу, я обнаружил среди утренней почты белый конверт. Почерк Сайда. Интересно, что ему опять от меня надо?
"Дорогой Халиль! Давненько мы с вами не виделись. Причина, думаю, вам известна. Мне кажется, потребуется какое-то время, чтобы вы успокоились и поняли, что наш последний спор не должен отразиться на наших отношениях... А теперь о деле: нам необходимо встретиться и поговорить. Хотел заглянуть к вам в кабинет, но передумал: неподходящее сейчас время, слишком много о нас разговоров на заводе. Начальство в ярости, и особенно Лошадиная Морда. В воскресенье около шести вечера буду ждать вас в "стекляшке". Приходите. Привет Амине. Сайд".
Я сунул записку в карман. О чем это он хочет со мной говорить? Трудно стало работать в последнее время. Рабочие взбупоражены слухами о предполагаемом соглашении с французской фирмой... Профсоюз, получив через Сайда' экземпляр моей записки о проекте соглашения, размножил ее. Между прочим, молодец Сайд, сообразил вставить в текст кое-какие свои поправки, чтобы начальство не заметило, что это одна и та же бумага. Да, наделал я шуму... А может, он совсем не об этом хочет говорить? Может, каким-то образом пронюхал, что мне пришлось смягчить прежние формулировки и на столе у начальства лежит теперь совсем другая моя записка?.. Но, в конце концов, я лучше знаю, что мне делать. Сайд — человек неопытный, горячий. Никак не хочет понять, что борьба — штука долгая... Сколько мне было, когда я примкнул к социалистам? Тридцать? А теперь уже под пятьдесят... И ведь что странно: столько времени прошло, а наши социалисты все те же, что и двадцать лет назад. Для них мир будто остановился. Все так же твердят: "свобода", "освобождение", а ведь освобождать-то, похоже, надо в первую очередь их самих... И все-таки, что ему от меня надо, этому Сайду? Голова моя занята в эти дни совсем другим. Рут... Сколько дней прошло с того четверга? Так... Понедельник, вторник... воскресенье... Долго, целых десять дней. А обещала позвонить, как только расшифрует пленку с записью. Но ведь и наговорил я тоже много — без малого четыре часа. И еще примерно час мы отдыхали. Немного перекусили, распили бутылку вина... Замечательный был вечер — прохладный, душистый. Она рассказывала об осени в Америке, об Индии, где провела несколько лет вместе с мужем, который работал тогда в Международном банке содействия развитию деревни... Ох, уж этот Сайд! И что он ко мне привязался? Я сам люблю драки, но ведь нужно и меру знать. Надо слушать внутренний голос, а он говорит мне сейчас: "А не пора ли передохнуть тебе, братец?"
И все же в воскресенье я пошел на встречу с Саидом. Он уже ждал, выбрав столик на двоих в дальнем углу.
— Терпеть не могу ждать, извелся весь. Ладно, давайте уж я скажу все сразу... Понимаете, Халиль, мне тут кое-что сказали... Хочу спросить вас, так ли это.
У меня екнуло сердце. Ну, что ж ты замолчал? Договаривай! Молчит и только сверлит меня своими глазищами.
— Говорят, вы пошли на попятную и подали начальству совершенно другую записку о проекте соглашения с французами?
Теперь уже молчу я. Значит, все-таки пронюхал. Но как ему удалось? Уму непостижимо! Сболтнул кто-нибудь из отдела кадров? Какая-нибудь секретарша или девица, которой поручен секретный архив шефа? Поди догадайся, когда у этих профсоюзников свои люди повсюду...
— Кто тебе это сказал?
— Вы отвечайте на мой вопрос: правда это или обычная трепотня?
Что ему сказать? Все равно лгать я не умею...
— Правда. Но кто тебе сказал?
— Скажу — все равно не поверите.
— Почему? Я привык, что ты мне не врешь.
— Кто мне сказал? — Он глубоко втянул воздух. — Лошадиная Морда, вот кто.
У меня отвалилась челюсть.
— Он?! С ума сойти! Зачем он это сделал?
— А потому что знает о нашей с вами дружбе. Хотел, так сказать, одним махом двух зайцев. И со мной вас поссорить, и среди рабочих ославить: он же уверен, что я им обо всем расскажу.
Я услышал, как стучит мое сердце. - — И ты, конечно, расскажешь?
— Пока не знаю, еще не решил. Ребятки из отдела безопасности вцепились в меня крепко. Будут трясти, это уж как водится. Не успокоятся, пока все не выведают: кто свой, кто колеблется, а кто открыто идет против... Не думаю, Халиль, что шеф стал вам доверять больше прежнего. Ему-то уж наверняка донесли, что профсоюз в своем протесте исходил в основном из вашей докладной... Но меня беспокоит не это. Главное, что меня сейчас тревожит, — это вы, Халиль. Я по-прежнему считаю вас своим другом, но я не вправе пренебрегать и интересами моих товарищей по работе. Просто не знаю, как мне быть. Честно вам скажу, мне было очень больно узнать, что вы так поступили. Как я смогу теперь смотреть людям в глаза? Как у меня повернется язык сказать им, что Халиль Мансур, старый, испытанный борец, решил вдруг переметнуться, продался, испугался за свое теплое местечко... И кому продался? Ворам, негодяям, торгующим родиной. Как я скажу это людям, у которых от работы зависит вся их жизнь, судьба их близких?.. Ведь если будет подписан контракт, они же по миру пойдут! Вы это понимаете? — Он яростно потряс меня за руку. — Понимаете или нет? — С отвращением отшвырнул мою руку. Глаза его яростно сверкнули. — Молчите? Еще бы, что вы можете сказать! Будь он проклят, тот день, когда я с вами познакомился. С врагами по крайней мере все ясно. А вот такие, как вы, что прикидываются социалистами и говорят громкие слова, хуже всяких врагов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42