Наверное, заскучал, надоело день за днем бессмысленно перебирать бумажки. Конторская крыса... Халиль Мансур, борец, прошедший тюрьмы и ссылки, человек, живший смелой мечтой о лучшем мире... Неужели теперь до конца дней своих так и буду копаться в папках и архивных документах? Неужели так и останусь слепым исполнителем указаний, которые человек с лошадиной мордой шлет мне с курьером, или диктует по телефону, или изрекает лично, восседая за столом, величественный, как император? И я вспомнил другие времена, когда рвался к вершинам, навстречу солнцу, свету, безоглядно веря в знания, и эта вера давала мне силу и ясность мысли, способность понимать свою страну и четко представлять себе, каким путем ей идти. В те дни в душе моей не было страха. Какие там судьи, штыки! Да кого они способны напугать, если я своими собственными глазами видел, как тираны отступают перед народным гневом? А разве можно забыть дружбу, которую я изведал именно в ту пору, — истинную мужскую дружбу, которая в испытаниях становится только крепче. И разве забуду я, как, привыкшие быть всегда настороже, глаза радовались деревьям, небу, морским волнам и цветам на обочине дороги? Много чего было в те дни. И обиды были, и горечь потерь, и предательство, что как змея жалит без разбора. И любовь я узнал и понял, что она тоже бывает разной. Иная поселится в душе навсегда, а иная пролетит — и не вспомнишь... Нет, славное было время! Сколько волнений, тревог, какие грандиозные замыслы! И ведь ничто: ни расправы, ни обстоятельства, ни впитанная с молоком матери премудрость предков — не могло охладить мой тогдашний пыл.
Потому-то предложение Сайда означало для меня не просто работу в профсоюзном комитете. Нет, речь шла о самой моей жизни, о том, чтобы вновь наполнить ее смыслом и содержанием. Захотелось, чтобы люди шептались за моей спиной: "Это Халиль Мансур, тот самый... Вот человек, такому и тюрьма нипочем!.." И чтобы опять мне приветливо улыбались молодые ребята. Правда, думал я и о последствиях, и, не скрою, думал со страхом. Ведь я уже успел оценить, как приятно спать по ночам в собственной постели и не скитаться по чужим домам, привык сытно есть и иметь свою собственную библиотеку, на которую не посягает полиция. Привык и полюбил слушать музыку и знать, что рядом любящая женщина... Лишиться всего этого снова? Кому-кому, а уж мне-то хорошо было известно, какова она, тюремная жизнь.
И все-таки после некоторой борьбы с самим собой я принял предложение Сайда. Было ли мое решение правильным? Не знаю, не уверен. Возможно, я себя переоценил и слишком поздно понял, каков я на самом деле. Что ж, другим и это не удается. Так и уходят из жизни, не поняв себя до конца. Словом, я просчитался и взвалил на себя ношу, которая была мне явно не по силам. Она-то и потянула меня под откос.
Амина тоже сыграла во всем этом свою роль. Амина — идеалистка. Спору нет, идеалы — вещь ценная, необходимая в жизни, но, если человек глядит на мир исключительно сквозь призму своих идеалов, он и сам может погибнуть, и других за собой потянет. Идеалы требуют от человека невозможного. Я искренне пытался сохранить верность честолюбивым мечтам своего прошлого. Я всеми силами старался оправдать надежды Амины, да и мои собственные тоже. А в результате — Рут Харрисон? Вот он, логический конец... И все же я благодарен судьбе. В чем-то я стал теперь духовно богаче своих былых товарищей по борьбе.
Как часто в своих раздумьях о судьбах общества мы забываем Человека, а ведь каждый человек сам по себе — ценность, достойная внимания. Нет, чтобы стать действительно силой, несущей людям освобождение, нам надо познать Человека — каков он, что думает, что чувствует, что у него за плечами. Мы же уносимся в заоблачные выси в погоне за мечтой или вязнем в тщеславной борьбе амбиций, а о людях забываем. Но люди — не абстракция, не бессловесные твари. Они — живые существа, человеки...
V
Я слушала по телевизору вечернюю сводку новостей. Щелкнул дверной замок, и в комнату, забыв захлопнуть за собой дверь, влетел Халиль. Схватил меня, закружил, расцеловал. Улыбка во весь рот — и чувствую так и не терпится ему сообщить мне что-то радостное. Что случилось, спрашиваю. Сядь, успокойся. Подожди, говорит, я только поставлю чайник. Не ел с самого утра.
За чаем рассказал мне подробно о своей встрече с Саидом. Я знала, что он к нему пойдет, даже настояла на этом, когда узнала, что Халиль отказался войти в группу советников. Он и сам был не рад, что отказался, я это видела. Озабоченным стал, издергался весь. И тогда я сказала: не надо усложнять, возьми да и пойди к нему сам, прямо в цех. Ах, это не принято? Скажите пожалуйста. А мы с тобой не из тех, кого волнуют условности. Плюнь на все и поступай, как считаешь нужным...
С этого дня он успокоился, перестал нервничать, лоб разгладился. (Я уже знаю за ним эту привычку отчаянно морщить лоб, когда его что-нибудь беспокоит.) Ходил по дому веселый, шалил, как ребенок, не давал мне проходу со своими ласками. Ну, думаю, все, заново человек родился. С Саидом мы подружились, он просиживал у нас часами. Поднимется, бывало, ко мне в мастерскую, примостится на скамеечке и сидит смотрит, как я работаю. А у самого только глаза бегают, боятся что-нибудь упустить, да слегка дрожат ноздри, как будто запах красок доставляет ему наслаждение. Когда я делала перерыв, расспрашивал меня о картинах, высказывал свое суждение. Его отличало удивительное природное чутье, и он нередко угадывал мой замысел сразу. Случалось ему и ошибаться, и в таких случаях, если я, бывало, засмеюсь, он глядел на меня с удивлением и даже некоторой обидой. Со временем я, однако, поняла, что нрав у него, в общем, веселый, мы с ним окончательно подружились и подолгу беседовали. Он легко схватывал главное, хотя культурный багаж его был невелик; любую информацию впитывал жадно, как губка, и, если чего-нибудь не знал, не смущался и открыто признавал это, не пускаясь, как Халиль, в долгие рассуждения вокруг да около. Мне даже казалось иногда, что он мне в чем-то ближе. Халиля, так, будто мы с ним из одной среды или выросли оба в сходных условиях, в семьях, где не было места роскоши и изысканному вкусу.
Я сказала, что хотела бы написать маслом его портрет, и с этого момента он стал бывать у меня еще чаще. К моей идее он отнесся с величайшей серьезностью, что немало меня растрогало. Конечно, и Халиль относился к моим занятиям живописью с уважением, но чувствовалось, что его уважение рождено скорее эрудицией, нежели живой непосредственной реакцией восхищенного зрителя. Кстати, Халиль не только не препятствовал приходам Сайда к нам в дом, но даже поощрял их, равно как и его визиты ко мне в мастерскую, и эта дружба очень оживила нашу жизнь.
В ту пору я ждала ребенка, и мне стало трудно управляться с некоторыми работами по дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42