Я ответил коротко, что служил в Советской Армии. Мы тогда находились близ реки Луга, но я не счел нужным уточнять.
— Откуда же вам известно, что Роберт Вийрпуу был убит?
Работник госбезопасности словно допрашивал меня. Я ответил, что мне об этом рассказали.
— Кто рассказал?
Пояснив, что об убийстве Роберта мне говорили его сестры и жена, я почувствовал, что от моих показаний пользы мало.
— Известно ли вам, что брат Анны Вийрпуу Рауль Теппор во время оккупации служил в частях СС?
Я ответил, что узнал об этом после ареста Анны Вийрпуу.
Я уже не помню фамилии сотрудника госбезопасности, с которым я говорил и который затем очень толково записал мои показания, прочел их мне и дал подписать. Даже его внешность я помню плохо. Высокий, худой подполковник, державшийся корректно, но холодно-официально. Вот и все. Встреть я его на улице, не узнал бы, Но его вопрос: «Откуда же вы знаете, что Роберт Вийрпуу был убит?» — и сейчас звучит у меня в ушах.
Неужели Роберт и не был убит? Что с ним сталось? Почему был упомянут брат Анны, служивший в СС? Ведь не может быть, чтобы... Никогда себе не прощу, что я мог так подумать о моем друге. Хотя бы мгновение. Да, я сейчас же отогнал от себя страшную мысль о Роберте как о предателе. Роберт жил и умер как коммунист. Теперь я мог бы сказать тому засушенному подполковнику: в архиве есть документ, список расстрелянных в таллинской Центральной тюрьме, где в числе других стоит и имя Роберта Вийрпуу. Сейчас этот документ даже публиковался в газетах. Но где же этот список был десять —двенадцать лет назад? Так я спрашиваю теперь. Тогда я так не думал. Я был подавлен тем, что мне могли задать подобный вопрос. Подавлен до глубины души. А что я должен был бы сделать? Крикнуть, что нельзя так не доверять коммунистам, вообще не доверять человеку. Бесстрашно бросить эти Слова в лицо тем, кто сеял этот дух чудовищной подозрительности...
Мои показания не помогли дочери и сестре Роберта.
Прошло время.
Недавно я видел Инге. Мои слова о том, что я знал ее отца, она пропустила мимо ушей. Я не сказал, что ее отец, Роберт Вийрпуу, был моим лучшим другом и что я хотел бы ей быть добрым другом. Какая цена обещаниям, которых не выполняют?
Инге вправе не обращать на меня внимания. Я не знаю, как относятся ко мне сестры Роберта. Смеются надо мной, презирают или ненавидят. Или просто махнули рукой. Вероятно, я для них больше не существую.
«Если что-нибудь случится...»
Я не могу, я не должен оправдывать себя перед гдюдьми, а тем более перед самим собой,
Разве я могу оправдывать себя тогдашним положением? Нарушениями социалистической законности?
Не могу.
Нельзя.
Сейчас я чувствую, что тогда вел себя неправильно. Моя позиция была половинчатой, пассивной. Недостойной коммуниста.
Что я обязан сделать?
Я спрашиваю себя об этом всякий раз, когда вспоминаю разговор в коридоре, когда передо мной возникает образ Инге. Трехлетняя девчурка, играющая моим орденом, и двадцатилетняя девушка, глядящая куда-то мимо меня.
Да, что я должен был сделать?
Я и сейчас не знаю точно. Но одно мне ясно.
Я не должен был допустить, чтобы кто-то мог холодно спросить меня: «Откуда вы знаете, что Роберт Вийрпуу был убит?»
1962
В ПИВНОМ БАРЕ
В бар вошли новые посетители. Я случайно посмотрел на дверь и видел, как они входили. Их было двое — плечистый мужчина и державшаяся за его руку тощенькая девочка лет семи-восьми. У меня еще мелькнула мысль, что я не стал бы приводить сюда ребенка. Оставил бы ее на улице, если уж так мучит жажда и пройти мимо питейного заведения кажется бессмысленным упрямством. Может, только велел бы не отходить далеко. Чтобы опорожнить кружку пива, надо не больше двух-трех минут, уж столько-то времени выстоит на месте самое нетерпеливое дитя. Особенно если пообещать купить конфетку. Надо также сказать, что здешняя продавщица Рийна, уже два десятка лет с успехом сохраняющая внешность тридцатилетней, — сообразительная и проворная женщина. Заказы постоянных посетителей она прямо-таки читает в их глазах. Едва подойдешь к прилавку, как уж перед тобой пенится кружка пива или поблескивает в рюмке цветная жидкость. Да, перед нашим баром можно спокойно оставить ребенка на улице.
Я заметил, что девочка боязливо жмется к отцу. Голова ее едва доходила до его локтя. Мне показалось, будто гул голосов на минуту стал тише, но тут же опять усилился. В пивном баре быстро забывают о вновь пришедших. Даже если один из них — девчушка, только-только достигшая школьного возраста.
Мужчина направился к единственному свободному столу, стоявшему посреди комнаты. Он двигался между столиками чересчур осторожно, как человек, чувствующий себя не вполне свободно в общественном месте.
Теперь мне было его лучше видно. Ничего особенного в его внешности я не нашел. Обыкновенный человек лет тридцати с лишним. Бухгалтер, механик или кандидат наук — сейчас нелегко определить профессию человека по его лицу и одежде. Так любит утверждать мой отец. Обычно он еще добавляет, что вчерашнее мужичье нынче стало господами и, наоборот, вчерашние господа — нынешним мужичьем, отсюда и такая путаница. Я до сих пор не совсем понимаю, нравятся моему отцу такие перемены или нет. Каждый раз его слова звучат по-иному, в зависимости от того, какое у него настроение и с кем он говорит. Так с людьми бывает часто, мой отец — не исключение. Пусть он думает что хочет, но в его словах все же кроется зернышко истины. У иного академика болтающиеся мешки на ногах и широкая красная физиономия конского барышника, но я знаю транспортного рабочего в отлично отутюженных брюках, с бледным лицом философа. Я ношу длинные волосы, галстук бабочкой, пиджак с разрезом сзади из толстой светлой материи в крапинку или свитер с пушистым воротником и узкие темные брюки без отворотов. Женщины с соседней текстильной фабрики, кажется, считают меня актером или кинорежиссером, но я не участвую даже в художественной самодеятельности. Я инженер домоуправления. По должности инженер, но диплома у меня нет. Мог быть и у меня диплом, но это уже другой разговор. Правду говоря, я уже и не занимаюсь больше жилищным хозяйством. Но это тоже к делу не относится. Я упомянул о своей последней должности только для того, чтобы показать, как в нынешнее время обманчив внешний вид людей.
Мужчина посадил дочку и сам опустился на стул. Малышка чинно положила свои крошечные руки на край столика, словно перед ней был не покрытый клеенкой, усыпанный табачной крошкой кабацкий стол, а новехонькая, пахнущая свежей краской школьная парта. На зеленой клетчатой клеенке ее пальцы казались поразительно тоненькими и белыми как мел. Особенно рядом с большими, тяжелыми руками отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
— Откуда же вам известно, что Роберт Вийрпуу был убит?
Работник госбезопасности словно допрашивал меня. Я ответил, что мне об этом рассказали.
— Кто рассказал?
Пояснив, что об убийстве Роберта мне говорили его сестры и жена, я почувствовал, что от моих показаний пользы мало.
— Известно ли вам, что брат Анны Вийрпуу Рауль Теппор во время оккупации служил в частях СС?
Я ответил, что узнал об этом после ареста Анны Вийрпуу.
Я уже не помню фамилии сотрудника госбезопасности, с которым я говорил и который затем очень толково записал мои показания, прочел их мне и дал подписать. Даже его внешность я помню плохо. Высокий, худой подполковник, державшийся корректно, но холодно-официально. Вот и все. Встреть я его на улице, не узнал бы, Но его вопрос: «Откуда же вы знаете, что Роберт Вийрпуу был убит?» — и сейчас звучит у меня в ушах.
Неужели Роберт и не был убит? Что с ним сталось? Почему был упомянут брат Анны, служивший в СС? Ведь не может быть, чтобы... Никогда себе не прощу, что я мог так подумать о моем друге. Хотя бы мгновение. Да, я сейчас же отогнал от себя страшную мысль о Роберте как о предателе. Роберт жил и умер как коммунист. Теперь я мог бы сказать тому засушенному подполковнику: в архиве есть документ, список расстрелянных в таллинской Центральной тюрьме, где в числе других стоит и имя Роберта Вийрпуу. Сейчас этот документ даже публиковался в газетах. Но где же этот список был десять —двенадцать лет назад? Так я спрашиваю теперь. Тогда я так не думал. Я был подавлен тем, что мне могли задать подобный вопрос. Подавлен до глубины души. А что я должен был бы сделать? Крикнуть, что нельзя так не доверять коммунистам, вообще не доверять человеку. Бесстрашно бросить эти Слова в лицо тем, кто сеял этот дух чудовищной подозрительности...
Мои показания не помогли дочери и сестре Роберта.
Прошло время.
Недавно я видел Инге. Мои слова о том, что я знал ее отца, она пропустила мимо ушей. Я не сказал, что ее отец, Роберт Вийрпуу, был моим лучшим другом и что я хотел бы ей быть добрым другом. Какая цена обещаниям, которых не выполняют?
Инге вправе не обращать на меня внимания. Я не знаю, как относятся ко мне сестры Роберта. Смеются надо мной, презирают или ненавидят. Или просто махнули рукой. Вероятно, я для них больше не существую.
«Если что-нибудь случится...»
Я не могу, я не должен оправдывать себя перед гдюдьми, а тем более перед самим собой,
Разве я могу оправдывать себя тогдашним положением? Нарушениями социалистической законности?
Не могу.
Нельзя.
Сейчас я чувствую, что тогда вел себя неправильно. Моя позиция была половинчатой, пассивной. Недостойной коммуниста.
Что я обязан сделать?
Я спрашиваю себя об этом всякий раз, когда вспоминаю разговор в коридоре, когда передо мной возникает образ Инге. Трехлетняя девчурка, играющая моим орденом, и двадцатилетняя девушка, глядящая куда-то мимо меня.
Да, что я должен был сделать?
Я и сейчас не знаю точно. Но одно мне ясно.
Я не должен был допустить, чтобы кто-то мог холодно спросить меня: «Откуда вы знаете, что Роберт Вийрпуу был убит?»
1962
В ПИВНОМ БАРЕ
В бар вошли новые посетители. Я случайно посмотрел на дверь и видел, как они входили. Их было двое — плечистый мужчина и державшаяся за его руку тощенькая девочка лет семи-восьми. У меня еще мелькнула мысль, что я не стал бы приводить сюда ребенка. Оставил бы ее на улице, если уж так мучит жажда и пройти мимо питейного заведения кажется бессмысленным упрямством. Может, только велел бы не отходить далеко. Чтобы опорожнить кружку пива, надо не больше двух-трех минут, уж столько-то времени выстоит на месте самое нетерпеливое дитя. Особенно если пообещать купить конфетку. Надо также сказать, что здешняя продавщица Рийна, уже два десятка лет с успехом сохраняющая внешность тридцатилетней, — сообразительная и проворная женщина. Заказы постоянных посетителей она прямо-таки читает в их глазах. Едва подойдешь к прилавку, как уж перед тобой пенится кружка пива или поблескивает в рюмке цветная жидкость. Да, перед нашим баром можно спокойно оставить ребенка на улице.
Я заметил, что девочка боязливо жмется к отцу. Голова ее едва доходила до его локтя. Мне показалось, будто гул голосов на минуту стал тише, но тут же опять усилился. В пивном баре быстро забывают о вновь пришедших. Даже если один из них — девчушка, только-только достигшая школьного возраста.
Мужчина направился к единственному свободному столу, стоявшему посреди комнаты. Он двигался между столиками чересчур осторожно, как человек, чувствующий себя не вполне свободно в общественном месте.
Теперь мне было его лучше видно. Ничего особенного в его внешности я не нашел. Обыкновенный человек лет тридцати с лишним. Бухгалтер, механик или кандидат наук — сейчас нелегко определить профессию человека по его лицу и одежде. Так любит утверждать мой отец. Обычно он еще добавляет, что вчерашнее мужичье нынче стало господами и, наоборот, вчерашние господа — нынешним мужичьем, отсюда и такая путаница. Я до сих пор не совсем понимаю, нравятся моему отцу такие перемены или нет. Каждый раз его слова звучат по-иному, в зависимости от того, какое у него настроение и с кем он говорит. Так с людьми бывает часто, мой отец — не исключение. Пусть он думает что хочет, но в его словах все же кроется зернышко истины. У иного академика болтающиеся мешки на ногах и широкая красная физиономия конского барышника, но я знаю транспортного рабочего в отлично отутюженных брюках, с бледным лицом философа. Я ношу длинные волосы, галстук бабочкой, пиджак с разрезом сзади из толстой светлой материи в крапинку или свитер с пушистым воротником и узкие темные брюки без отворотов. Женщины с соседней текстильной фабрики, кажется, считают меня актером или кинорежиссером, но я не участвую даже в художественной самодеятельности. Я инженер домоуправления. По должности инженер, но диплома у меня нет. Мог быть и у меня диплом, но это уже другой разговор. Правду говоря, я уже и не занимаюсь больше жилищным хозяйством. Но это тоже к делу не относится. Я упомянул о своей последней должности только для того, чтобы показать, как в нынешнее время обманчив внешний вид людей.
Мужчина посадил дочку и сам опустился на стул. Малышка чинно положила свои крошечные руки на край столика, словно перед ней был не покрытый клеенкой, усыпанный табачной крошкой кабацкий стол, а новехонькая, пахнущая свежей краской школьная парта. На зеленой клетчатой клеенке ее пальцы казались поразительно тоненькими и белыми как мел. Особенно рядом с большими, тяжелыми руками отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82