Кто без греха, бросайте в него камни. Пусть не брешет. Одним словом, не спорь, клади голову на аналой и кайся. Кайся честно, правдиво. Покайся — бросай в тарелочку по назначенному самим богом тарифу.
Дети должны заплатить за исповедь пятак, взрослые— гривенник. А кто особенно много нагрешил, тому полагается платить по повышенной таксе.
Швырнет такой грешник гривенник, а отец Иоанн покосится на него и покачает головой:
— Ой-ой! Бессовестный. Я тебе какие грехи отпускаю? А? Страшные грехи, разбойничьи, а ты над верой издеваешься?
Левенцовский конокрад Алеша сует руку в карман и бросает на аналой добавочно полтинник.
— Ну как, батюшка, теперь мы в расчете?
Слышал или не слышал духовный наставник, а полтинник подвинул поближе и поспешно накрыл епитрахилью очередную исповедалыцицу — Лиду Жеглову.
Эта дворянка умела грешить, но умела достойно оценить свои грехи и ублажила пастыря зелененькой бумажкой. Сообразительная грешница торговую операцию совершила удивительно смело: сунула в широкий апостольский рукав вдвое сложенную трехрублевку. Прихожане — ох какие простаки, но зоркие! — тотчас узрел ловко просунутый в рукав трояк.
— Видели?! Блудница три карбованца сунула. Чего же ей не грешить! Вытащила, на — отцепись, святой отец. А тебя нужда грызет, не только от грехов нечем откупиться — постного масла не на что купить. Боже, боже! Неужели ты не видишь, что на свете такая неправда существует?
9
Я глубоко верил — нами невидимо правит всемогущая божья сила. Согрешил — кайся. Исповедуйся. Плати. Не заплатишь — накажут. И еще как! Чего доброго, и руки скрутят. На все воля божья.
Угнетала и не менее страшная сила — рогатый сатана. Меня маленького пугали всякими страхами, наваждениями.
— Вот он,— говорили,— в углу, где кочерга... черт стоит. Лежи тихо, спи, а то он как прыгнет к тебе за пазуху.
От страха по моему телу пробегала дрожь. Лежу, не дышу, но не сплю —с перепугу стучу зубами. Засну и часто просыпаюсь с ужасом: никак среди рогачей «тот самый» ворочается. Третьим, кого я боялся,— был духовный пастырь, отец Иоанн.
С пятаком в руке я добрался до церкви. Возле церкви похвастался — показал пятак Ивасю. Ивась взял пятак и ловко подбросил его вверх.
— Ты что, неужели думаешь отдать батюшке целый пятак?
— Ну да, за исповедь.
— Сашко, не будь дураком. Батюшке и две копейки хватит. Ну на сколько ты мог нагрешить? Самую малость. Вот столечко. На две копейки — не больше. Одно яблоко в поповском саду сорвал. Пойдем, разменяем пятак. Две копейки — попу, а на три —бубликов купим.
Господи, не погуби детскую душу. Какая перспектива: целый большой бублик! Ивась! Ивасик! Приятен твой совет, но и страшен.
— Ивась,—притворился я,— мама мне сказала: «Сашко, цена твоим грехам — пятак!»
— Тю! Твоя мама еще ничего не знает. Грехи подешевели, упала па них иена. При мне тетка Килинка бросшта копейку и говорит: «Батюшка, больше нету. Вам бог даст».
Так или иначе — решил: разменяю пятак. Что будет, то будет. Ивась — хороший товарищ и в греховных делах не подведег.
— Идем к торговкам,— весело заговорил Ивась.— Купим по бублику, зайдем в сторожку и тихонько съедим их. Никто и не увидит.
В прошлом году нам с Ивасем из-за бублика здорово попало. Всыпали нам, как говорится, по первое число...
Стоим, глядим на бублики, глотаем слюнки и решаем серьезную задачу: может ли одна медная копейка утолить два голодных рта.
Толстенные торговки, как монументы, сидят на теплых чугунных горшках. Их мало занимала наша задача. Они заняты обстановкой, которую^ создала бубличная конкуренция,— одна откровенно допекала, ругала другую на чем свет стоит. Крайняя донимала соседку:
— Разве ты торгуешь бубликами? На них черт танцевал. Кислые, пресные, ость рот дерет. Бессовестная!
— А ты — совестливая? Черта боишься, так на ночь дьяка приглашаешь. Вдвоем бублики печете?
— Пеку. По правде.
— Чтоб ты так по правде дышала, шкура барабанная!
В этот момент Ивась несмело вытащил из кармана копейку.
Торговки завопили:
— Хлопчики!.. Детки! Вот бублики... Дешевенькие, сладенькие, вкусненькие... Подходите, берите.
Ивась дал копейку, сам выбрал бублик, разломил его пополам, и наши голодные зубы заработали.
Торговка рывком поднялась с чугуна и, прищурившись, ехидно спросила:
— Это ты, висельник, сунул мне копейку? Люди! Глядите! Огра-а-били! Подсунули копейку, а бублик грызу г за две копейки. Боже мой, грызут и еще облизываются! Сейчас я вас, анафемских...— с этим воплем за наши юные головы налетела черная туча в образе глиняной макитры, Высокая соседка, конкурентка, ласково удержала разъяренную торговку:
— Кума! Кумонька! Что вы делаете? Опомнитесь!
Такую дорогую посуду и на такую беспутную голову бросать хотите? Вот вам веревка, полосните их по губам, чтоб знали, проклятые, как чужое добро хватать. Держите их разбойников!
Попало нам подходяще. Хотели еще прибавить, но от страшной беды спасли нас быстрые ноги.
Наступил торжественный момент избавления от грехов. Зажав в руке заветные две копейки, я благоговейно положил голову на аналой. Отвернув епитрахиль, отец Иоанн тихонько спросил:
— Чем грешен?
По простоте своей я чистосердечно признался:
— В вашем саду сорвал яблоко.
— Ах ты мерзавец, паскудник! Вон отсюда. Пастырь с такой силой толкнул меня в грудь, что я
со страху забыл бросить в железную мисочку две копейки. По священнослужитель не растерялся, на ходу вырвал у меня деньги.
— Грехи, отец? — с плачем спросил я.— Грехи отпустили?
Схватив за сорочку, отец Иоанн притянул меня к себе.
— Тю! Проклятый! Какой же ты вонючий, селедкой воняешь. Вон из церкви.
На моих ногах были отцовские сапоги, я запутался в ковровых дорожках и упал на пол.
Какая-то жалостливая тетенька подняла меня, вытерла платочком слезы и утешала:
— Не плачь, хлопчик, не плачь. На исповеди плакать — грех. Ты дал батюшке копеечку?
— Две. Батюшка сам выхватил их у меня.
— Господи!! И шерсть стригут, и шкуру снимают! Деньги из рук вырывают. Иди, дитятко, домой,— чего доброго, тебе тут еще и ноги отдавят.
Шел я домой и болел душой. Копейки взяли, а неизвестно — сняли ли грехи?
Мама первым делом спросила:
— Исповедовался, сынок? Вот и хорошо! Теперь не греши. На хлеб не поглядывай, тебе есть нельзя —грех.
По христианской морали есть после исповеди запрещается. Крепись до обеда следующего дня. Рот замкни на целые сутки. Ни крошки хлеба не клади в рот. Съешь кусочек— прямая дорога в пекло.
К вечеру нам с сестренкой изрядно подвело животы.
Найдя за печкой сухарик, я стал его тайком грызть. Выдала меня младшая сестренка — Надя.
— Мама,— шепнула она,— Сашко бога обманывает, сухарь грызет.
Моя родная, дорогая мама — ради детей своих и всемогущего не испугалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Дети должны заплатить за исповедь пятак, взрослые— гривенник. А кто особенно много нагрешил, тому полагается платить по повышенной таксе.
Швырнет такой грешник гривенник, а отец Иоанн покосится на него и покачает головой:
— Ой-ой! Бессовестный. Я тебе какие грехи отпускаю? А? Страшные грехи, разбойничьи, а ты над верой издеваешься?
Левенцовский конокрад Алеша сует руку в карман и бросает на аналой добавочно полтинник.
— Ну как, батюшка, теперь мы в расчете?
Слышал или не слышал духовный наставник, а полтинник подвинул поближе и поспешно накрыл епитрахилью очередную исповедалыцицу — Лиду Жеглову.
Эта дворянка умела грешить, но умела достойно оценить свои грехи и ублажила пастыря зелененькой бумажкой. Сообразительная грешница торговую операцию совершила удивительно смело: сунула в широкий апостольский рукав вдвое сложенную трехрублевку. Прихожане — ох какие простаки, но зоркие! — тотчас узрел ловко просунутый в рукав трояк.
— Видели?! Блудница три карбованца сунула. Чего же ей не грешить! Вытащила, на — отцепись, святой отец. А тебя нужда грызет, не только от грехов нечем откупиться — постного масла не на что купить. Боже, боже! Неужели ты не видишь, что на свете такая неправда существует?
9
Я глубоко верил — нами невидимо правит всемогущая божья сила. Согрешил — кайся. Исповедуйся. Плати. Не заплатишь — накажут. И еще как! Чего доброго, и руки скрутят. На все воля божья.
Угнетала и не менее страшная сила — рогатый сатана. Меня маленького пугали всякими страхами, наваждениями.
— Вот он,— говорили,— в углу, где кочерга... черт стоит. Лежи тихо, спи, а то он как прыгнет к тебе за пазуху.
От страха по моему телу пробегала дрожь. Лежу, не дышу, но не сплю —с перепугу стучу зубами. Засну и часто просыпаюсь с ужасом: никак среди рогачей «тот самый» ворочается. Третьим, кого я боялся,— был духовный пастырь, отец Иоанн.
С пятаком в руке я добрался до церкви. Возле церкви похвастался — показал пятак Ивасю. Ивась взял пятак и ловко подбросил его вверх.
— Ты что, неужели думаешь отдать батюшке целый пятак?
— Ну да, за исповедь.
— Сашко, не будь дураком. Батюшке и две копейки хватит. Ну на сколько ты мог нагрешить? Самую малость. Вот столечко. На две копейки — не больше. Одно яблоко в поповском саду сорвал. Пойдем, разменяем пятак. Две копейки — попу, а на три —бубликов купим.
Господи, не погуби детскую душу. Какая перспектива: целый большой бублик! Ивась! Ивасик! Приятен твой совет, но и страшен.
— Ивась,—притворился я,— мама мне сказала: «Сашко, цена твоим грехам — пятак!»
— Тю! Твоя мама еще ничего не знает. Грехи подешевели, упала па них иена. При мне тетка Килинка бросшта копейку и говорит: «Батюшка, больше нету. Вам бог даст».
Так или иначе — решил: разменяю пятак. Что будет, то будет. Ивась — хороший товарищ и в греховных делах не подведег.
— Идем к торговкам,— весело заговорил Ивась.— Купим по бублику, зайдем в сторожку и тихонько съедим их. Никто и не увидит.
В прошлом году нам с Ивасем из-за бублика здорово попало. Всыпали нам, как говорится, по первое число...
Стоим, глядим на бублики, глотаем слюнки и решаем серьезную задачу: может ли одна медная копейка утолить два голодных рта.
Толстенные торговки, как монументы, сидят на теплых чугунных горшках. Их мало занимала наша задача. Они заняты обстановкой, которую^ создала бубличная конкуренция,— одна откровенно допекала, ругала другую на чем свет стоит. Крайняя донимала соседку:
— Разве ты торгуешь бубликами? На них черт танцевал. Кислые, пресные, ость рот дерет. Бессовестная!
— А ты — совестливая? Черта боишься, так на ночь дьяка приглашаешь. Вдвоем бублики печете?
— Пеку. По правде.
— Чтоб ты так по правде дышала, шкура барабанная!
В этот момент Ивась несмело вытащил из кармана копейку.
Торговки завопили:
— Хлопчики!.. Детки! Вот бублики... Дешевенькие, сладенькие, вкусненькие... Подходите, берите.
Ивась дал копейку, сам выбрал бублик, разломил его пополам, и наши голодные зубы заработали.
Торговка рывком поднялась с чугуна и, прищурившись, ехидно спросила:
— Это ты, висельник, сунул мне копейку? Люди! Глядите! Огра-а-били! Подсунули копейку, а бублик грызу г за две копейки. Боже мой, грызут и еще облизываются! Сейчас я вас, анафемских...— с этим воплем за наши юные головы налетела черная туча в образе глиняной макитры, Высокая соседка, конкурентка, ласково удержала разъяренную торговку:
— Кума! Кумонька! Что вы делаете? Опомнитесь!
Такую дорогую посуду и на такую беспутную голову бросать хотите? Вот вам веревка, полосните их по губам, чтоб знали, проклятые, как чужое добро хватать. Держите их разбойников!
Попало нам подходяще. Хотели еще прибавить, но от страшной беды спасли нас быстрые ноги.
Наступил торжественный момент избавления от грехов. Зажав в руке заветные две копейки, я благоговейно положил голову на аналой. Отвернув епитрахиль, отец Иоанн тихонько спросил:
— Чем грешен?
По простоте своей я чистосердечно признался:
— В вашем саду сорвал яблоко.
— Ах ты мерзавец, паскудник! Вон отсюда. Пастырь с такой силой толкнул меня в грудь, что я
со страху забыл бросить в железную мисочку две копейки. По священнослужитель не растерялся, на ходу вырвал у меня деньги.
— Грехи, отец? — с плачем спросил я.— Грехи отпустили?
Схватив за сорочку, отец Иоанн притянул меня к себе.
— Тю! Проклятый! Какой же ты вонючий, селедкой воняешь. Вон из церкви.
На моих ногах были отцовские сапоги, я запутался в ковровых дорожках и упал на пол.
Какая-то жалостливая тетенька подняла меня, вытерла платочком слезы и утешала:
— Не плачь, хлопчик, не плачь. На исповеди плакать — грех. Ты дал батюшке копеечку?
— Две. Батюшка сам выхватил их у меня.
— Господи!! И шерсть стригут, и шкуру снимают! Деньги из рук вырывают. Иди, дитятко, домой,— чего доброго, тебе тут еще и ноги отдавят.
Шел я домой и болел душой. Копейки взяли, а неизвестно — сняли ли грехи?
Мама первым делом спросила:
— Исповедовался, сынок? Вот и хорошо! Теперь не греши. На хлеб не поглядывай, тебе есть нельзя —грех.
По христианской морали есть после исповеди запрещается. Крепись до обеда следующего дня. Рот замкни на целые сутки. Ни крошки хлеба не клади в рот. Съешь кусочек— прямая дорога в пекло.
К вечеру нам с сестренкой изрядно подвело животы.
Найдя за печкой сухарик, я стал его тайком грызть. Выдала меня младшая сестренка — Надя.
— Мама,— шепнула она,— Сашко бога обманывает, сухарь грызет.
Моя родная, дорогая мама — ради детей своих и всемогущего не испугалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67