У самой рамы художник начертал ехидную надпись: «Удирайте, куры, поп идет!»
Хороший подарок детворе в тот день сделал дядя Федор. Какую чудесную картину подарил детям: вербы, тополя, вишни окружают наши убогие хатки. В центре села— площадь, на площади — кобзарь, играет на кобзе и напевает... Вокруг певца стоят хлопчики и дивчатки в полотняных сорочках.
Прекрасная картина! Таких хлопчиков и дивчаток полным-полно в нашем селе.
В тот же день горестное известие всколыхнуло село: сельский синедрион объявил Федора Петровича антихристом! Шум подняла преподобная дворянка Пе-дачиха: мол, не в тех тонах художник разрисовал достоуважаемую деву Марию. Не подходит такая дева для дворянских хором, слишком простенькая и веселенькая.
Случилось это на зеленой неделе, на святую троицу. Богомольная шляхтянка поставила владычице толстую свечу и поцеловала ей ручку. Чмокнула и вдруг за* вопила:
— Люди! Хозяева! Кого мы целуем? Это же Мария Вакулевская! Безмужняя. Развратница! Побей меня святой крест, ее глаза и губы... Боже мой. Отцы церковные, какому вы байстрюку кадилом кадите? Поглядите на божьего младенца,— вылитый сынок Марии Вакулев-ской. Это же ее Антоша... Боже, боже, я своей батрачке ручку целовала! Глядите, кого Дудник своим художеством в небесный чин произвел?! Тьфу! С твоей парафией, с твоей церковью... Сгорела бы она ему.
Ростом меня бог не обидел, в семь лет вымахал подходяще, перегнал старшую сестру.
— Мамо,—спрашиваю,—не пора ли мне в школу? Когда я родился?
На лице мамы легла тень трудной, скажем прямо, неразрешимой задачи. Но через минуту глаза ее засветились надеждой.
— Погоди... Сейчас я тебе, сыночек, скажу. Родненькая моя не могла написать ни одной буквы, не
учили ее. В арифметике кое-как разбиралась, пальцы помогали.
Растопырив пальцы, мама стала считать: «Ты родился во время косовицы... Эге, после Даши... Припоминаю, набежала дождевая туча, мы тогда сено подгребали... Гром как ударит... Иег, погоди. Что я такое говорю. Тогда родился Петя... Значит, так, Даша, Петя, Гриша.,. Видишь, сынок, ты родился после Гриши. Нет, не то я опять говорю. После Гриши родилась Надя... Тебя нашли сразу после Вани... Как раз капусту шинковали. Ой, лихонько! Соврала твоя мама. В ту пору мы нашли Машу. Эге, на петровку, в снопах. Завтра спрошу тетку Явдоху... Она была кумой, она знает».
Наша родная тетка Явдоха легко и точно установила дату рождения: мы с сестрой родились как раз тогда, когда над селом должна была пролететь огненная комета.
— Как сегодня помню, побежала я звать дядю Филиппа на крестины. Прибегаю, Дядя сидит на завалинке и горюет: «Зацепит хвостом проклятая комета новый плетень или не зацепит?» В тот день ьы, детки, и родились, А когда это было, ей-богу, не вспомню.
В волостных инстанциях и вовсе толку не добьешься. Отец наши метрики сдал на хранение в волостной шкаф. Сторож Мякушка доверительно шепнул отцу:
— Зря, Иван, ищешь... Дело пропащее. В шкаф запихивали всё. И то, и другое, и метрики, и списки, с кого подать брали, с кого выколачивали подушные... Надеялись, прилетит добродетельная комета и сбалансирует; брали или не брали подати. Ждут день, ждут другой, третий — не летит. Сбилась с дороги. Зале!ела в демидовскую волость, схватила кассу и удрала. Наши волостные деятели в свою очередь догадались, что надо сделать: облили кассу керосином и тю-тю... сожгли. Комета широкая, хвост длинный, разве она одну нашу кассу сожжет? Так что — ищи ветра в поле.
Слушай, Иван, иди в волость, пускай твоим детям метрики выпишет волостной писарь... Не забудь только захватить с собой подмазку... Без нее волостные двери туго открываются.
Дед Спиридон знал волостные правила, хорошо изучил их на своем долгом трудовом веку. Знал дед: волостные законы требуют уменья незаметно «плюнуть» в Писареву ладонь. Послюнишь ладонь чем бог послал, тогда любая справка легко по руслу плывет.
Повел нас дед Спиридон в волость. Стали мы перед писарем как свечки. Дед Спиридон начал издалека:
— Школьники! Родились в петровку. Жарища, дышать нечем. Солнце печет, кругом стерня, а их на белый свет благословило. Прямо на стерне. Вот так по стерне бегали и добегались .. Пора в школу.
— Конечно, пора,— равнодушно вымолвил писарь.— Пускай идут.
— От вашей милости бумажка требуется. А они что... Они пойдут. Такую небольшую бумажку, что деткам по восемь лет...
Дед Спиридон осторожно приблизился к писарю. Подошел, аккуратно сунул в писарский рукав гладенькую стеклянную штучку. Почувствовав, что стеклянная штучка скользнула дальше, в карман, писарь торопливо взял перо, бумагу и соизволил ласково пошутить:
— По восемь? Какой может быть разговор! По восемь так по восемь. Для удачливых деток не жаль прописать и по девять. Пускай растут!
Писарскую ласку родила вовремя попавшая в рукав стеклянная посудинка, какую в народе прозвали: «скляне цуценя» — стеклянный щенок.
Стеклянный щенок, несмотря на свою немоту, точно установил дату нашего рождения.
В пригожий осенний день, рано утром тысяча девять восьмого года я пошел в церковноприходскую школу, шел учиться. Учили нас больше всего пальцами. Духовный наставник хватал холеными пальцами мое немеющее правое ухо, крутил его и по складам втолковывал: «Ве-лик бог... в сла-ве своей».
И левое хватал батюшка за кончик. На кончике левого уха и оканчивалась наша «мудрая» наука.
Оценки законоучитель отмечал исключительно на нашем затылке. Иногда ставил их несколько ниже, острым карандашом тыкал в живот: «Замлел, дурень... Языком не ворочаешь».
Туго влезала в наши головы премудрость божья. Но отец Иоанн не терял надежды, вбивал ее в наши лбы длинной линейкой. Стукнет по лбу — не лезет премудрость. Тогда он с тылу заходит. С тылу удобней поддать горячего леща. Влепит один раз, не жалея пастырской ладони, щедро повторит, затем в третий и в четвертый. Чтоб вечно не меркнул в твоей голове день субботний... Чтоб ты не забыл, как твои предки грызли яблоки в райских кущах! Может быть, те яблоки и не были кислыми, но на наших затылках они порядочную оскомину нагнали.
Особый страх на меня нагоняли двунадесятые праздники. Высоченный, грузный законоучитель, засучив рукав но локоть, подходил сбоку и грозно допытывался:
— Когда произошло вознесение господа нашего Иисуса Христа?
Моя душа трепетно уходила в пятки, а пятки прилипали к полу.
Отец Иоанн, не взирая на свой высокий церковный сан, вцепившись пятерней в мои волосы, возносил мои пятки до самого потолка... Но небеса меня не принимали, между небом и землей я замирал и звучно шлепался о пол.
Держа в руках клок моего русого чуба, духовный пастырь с укором качал головой:
— Учу вас! Стригу вас! Как паршивых овец, стригу. А вы как были олухами, так олухами и остаетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Хороший подарок детворе в тот день сделал дядя Федор. Какую чудесную картину подарил детям: вербы, тополя, вишни окружают наши убогие хатки. В центре села— площадь, на площади — кобзарь, играет на кобзе и напевает... Вокруг певца стоят хлопчики и дивчатки в полотняных сорочках.
Прекрасная картина! Таких хлопчиков и дивчаток полным-полно в нашем селе.
В тот же день горестное известие всколыхнуло село: сельский синедрион объявил Федора Петровича антихристом! Шум подняла преподобная дворянка Пе-дачиха: мол, не в тех тонах художник разрисовал достоуважаемую деву Марию. Не подходит такая дева для дворянских хором, слишком простенькая и веселенькая.
Случилось это на зеленой неделе, на святую троицу. Богомольная шляхтянка поставила владычице толстую свечу и поцеловала ей ручку. Чмокнула и вдруг за* вопила:
— Люди! Хозяева! Кого мы целуем? Это же Мария Вакулевская! Безмужняя. Развратница! Побей меня святой крест, ее глаза и губы... Боже мой. Отцы церковные, какому вы байстрюку кадилом кадите? Поглядите на божьего младенца,— вылитый сынок Марии Вакулев-ской. Это же ее Антоша... Боже, боже, я своей батрачке ручку целовала! Глядите, кого Дудник своим художеством в небесный чин произвел?! Тьфу! С твоей парафией, с твоей церковью... Сгорела бы она ему.
Ростом меня бог не обидел, в семь лет вымахал подходяще, перегнал старшую сестру.
— Мамо,—спрашиваю,—не пора ли мне в школу? Когда я родился?
На лице мамы легла тень трудной, скажем прямо, неразрешимой задачи. Но через минуту глаза ее засветились надеждой.
— Погоди... Сейчас я тебе, сыночек, скажу. Родненькая моя не могла написать ни одной буквы, не
учили ее. В арифметике кое-как разбиралась, пальцы помогали.
Растопырив пальцы, мама стала считать: «Ты родился во время косовицы... Эге, после Даши... Припоминаю, набежала дождевая туча, мы тогда сено подгребали... Гром как ударит... Иег, погоди. Что я такое говорю. Тогда родился Петя... Значит, так, Даша, Петя, Гриша.,. Видишь, сынок, ты родился после Гриши. Нет, не то я опять говорю. После Гриши родилась Надя... Тебя нашли сразу после Вани... Как раз капусту шинковали. Ой, лихонько! Соврала твоя мама. В ту пору мы нашли Машу. Эге, на петровку, в снопах. Завтра спрошу тетку Явдоху... Она была кумой, она знает».
Наша родная тетка Явдоха легко и точно установила дату рождения: мы с сестрой родились как раз тогда, когда над селом должна была пролететь огненная комета.
— Как сегодня помню, побежала я звать дядю Филиппа на крестины. Прибегаю, Дядя сидит на завалинке и горюет: «Зацепит хвостом проклятая комета новый плетень или не зацепит?» В тот день ьы, детки, и родились, А когда это было, ей-богу, не вспомню.
В волостных инстанциях и вовсе толку не добьешься. Отец наши метрики сдал на хранение в волостной шкаф. Сторож Мякушка доверительно шепнул отцу:
— Зря, Иван, ищешь... Дело пропащее. В шкаф запихивали всё. И то, и другое, и метрики, и списки, с кого подать брали, с кого выколачивали подушные... Надеялись, прилетит добродетельная комета и сбалансирует; брали или не брали подати. Ждут день, ждут другой, третий — не летит. Сбилась с дороги. Зале!ела в демидовскую волость, схватила кассу и удрала. Наши волостные деятели в свою очередь догадались, что надо сделать: облили кассу керосином и тю-тю... сожгли. Комета широкая, хвост длинный, разве она одну нашу кассу сожжет? Так что — ищи ветра в поле.
Слушай, Иван, иди в волость, пускай твоим детям метрики выпишет волостной писарь... Не забудь только захватить с собой подмазку... Без нее волостные двери туго открываются.
Дед Спиридон знал волостные правила, хорошо изучил их на своем долгом трудовом веку. Знал дед: волостные законы требуют уменья незаметно «плюнуть» в Писареву ладонь. Послюнишь ладонь чем бог послал, тогда любая справка легко по руслу плывет.
Повел нас дед Спиридон в волость. Стали мы перед писарем как свечки. Дед Спиридон начал издалека:
— Школьники! Родились в петровку. Жарища, дышать нечем. Солнце печет, кругом стерня, а их на белый свет благословило. Прямо на стерне. Вот так по стерне бегали и добегались .. Пора в школу.
— Конечно, пора,— равнодушно вымолвил писарь.— Пускай идут.
— От вашей милости бумажка требуется. А они что... Они пойдут. Такую небольшую бумажку, что деткам по восемь лет...
Дед Спиридон осторожно приблизился к писарю. Подошел, аккуратно сунул в писарский рукав гладенькую стеклянную штучку. Почувствовав, что стеклянная штучка скользнула дальше, в карман, писарь торопливо взял перо, бумагу и соизволил ласково пошутить:
— По восемь? Какой может быть разговор! По восемь так по восемь. Для удачливых деток не жаль прописать и по девять. Пускай растут!
Писарскую ласку родила вовремя попавшая в рукав стеклянная посудинка, какую в народе прозвали: «скляне цуценя» — стеклянный щенок.
Стеклянный щенок, несмотря на свою немоту, точно установил дату нашего рождения.
В пригожий осенний день, рано утром тысяча девять восьмого года я пошел в церковноприходскую школу, шел учиться. Учили нас больше всего пальцами. Духовный наставник хватал холеными пальцами мое немеющее правое ухо, крутил его и по складам втолковывал: «Ве-лик бог... в сла-ве своей».
И левое хватал батюшка за кончик. На кончике левого уха и оканчивалась наша «мудрая» наука.
Оценки законоучитель отмечал исключительно на нашем затылке. Иногда ставил их несколько ниже, острым карандашом тыкал в живот: «Замлел, дурень... Языком не ворочаешь».
Туго влезала в наши головы премудрость божья. Но отец Иоанн не терял надежды, вбивал ее в наши лбы длинной линейкой. Стукнет по лбу — не лезет премудрость. Тогда он с тылу заходит. С тылу удобней поддать горячего леща. Влепит один раз, не жалея пастырской ладони, щедро повторит, затем в третий и в четвертый. Чтоб вечно не меркнул в твоей голове день субботний... Чтоб ты не забыл, как твои предки грызли яблоки в райских кущах! Может быть, те яблоки и не были кислыми, но на наших затылках они порядочную оскомину нагнали.
Особый страх на меня нагоняли двунадесятые праздники. Высоченный, грузный законоучитель, засучив рукав но локоть, подходил сбоку и грозно допытывался:
— Когда произошло вознесение господа нашего Иисуса Христа?
Моя душа трепетно уходила в пятки, а пятки прилипали к полу.
Отец Иоанн, не взирая на свой высокий церковный сан, вцепившись пятерней в мои волосы, возносил мои пятки до самого потолка... Но небеса меня не принимали, между небом и землей я замирал и звучно шлепался о пол.
Держа в руках клок моего русого чуба, духовный пастырь с укором качал головой:
— Учу вас! Стригу вас! Как паршивых овец, стригу. А вы как были олухами, так олухами и остаетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67