— Сами клетушки смастерили, и художники свои нашлись...
«При чем здесь художники?» — подумал Васька, но шагнул вслед за братом и все понял.
Вдоль стены цеха стояли вольеры с птицами, а задние глухие стенки вольеров украшали пейзажи. Зеленели кудрявые белоствольные березки, густые кустарники, пролегали тропинки, а в голубой дали темнели рощи, перелески. Видимо, кто-то решил, что такая обстановка птицам придется по вкусу, приблизит их к родной природе. Кто знает, как отнеслись к затее людей птицы, но их пересвист, перещелк, перелив рулад заглушал шум станков и лязг металла.
— В обеденный перерыв, до и после смены нар-р-ро-ду! — Ленька зажмурился в мучительно-сладком удовлетворении.— Навалом! Оно и понятно, на душе веселее, как услышишь голос пичужки.— И утверждающе произнес, положив руку на плечо брата: — А на душе весело — и работа спорится! Так или нет?
Васька ничего не ответил, но мысленно поддержал брата: что верно, то верно. Вот он, Неулыба, вошел сюда, в это царство пернатых, усталым, равнодушно-чужим, а послушал щебетание, незамысловато-мелодичную воркотню, и что-то сдвинулось в нем: какая-то умиротворяющая услада наполнила его, да и усталость как рукой сняло.
Ленька достал из кармана початок, и Васька быстро и умоляюще протянул к початку руку. Получив желаемое, он медленно, чтоб не пугать птиц—Ваське в этот момент и в голову не пришло, что птицы давно ручные и не боятся людей,— подошел к вольерам, стал прикармливать маленькое взъерошенное племя.
О, сколько же их здесь! Вот зяблик. Рядом, хитро поблескивая круглым, как бусинка, глазом, по веткам прыгает славка-завирушка, негромко напевает свою песенку скворушка, копается в желтом песке полевой жаворонок, неподалеку от него устроилась золотистогрудая овсянка. А вот выделяется своей яркцй, огненной окраской снегирь. Будто скрываясь от любопытных*глаз, порхает по нижним веточкам имитированного дерева небольшая, юркая птичка с грудкой утренней зари. Это красавица зарянка. А на самой верхушке деревца выступает дуэт, очевидно, старых друзей — щегда с чижом.
Подступив к Ваське, Ленька с упоендем рассыпался рассказами о своих подопечных. Живут в цехе коноплянки, вьюрки, дубонос, белощекая синица и даже полевой воробей. А вчера Николай Васильевич, начальник цеха, принес двух соек и сизоворонку. Кстати, начальник у них — человек-душа, страх, как птиц любит. Потому-то и Леньку ежедневно освобождает от работы на час, Чтобы тот клетушки чистил, птиц кормил, менял им воду. Васька слушал брата и испытывал какое-то смутное чувство не то ревности, не то зависти. Ну почему Леньке легко удается то, чего Васька не в силах одолеть? Ведь он тоже предлагал котельщикам построить вблизи цеха голубятню. Голубь что воробей — птица неприхотливая, наверняка прижилась бы в заводе, и все были за, но до сих пор вместо сизарей да турманов одни лишь разговоры.
Ленька, упиваясь счастьем общения с питомцами, все Говорил и говорил без умолку. Васька же хмуро помалкивал. Неукротимый дух соперничества жег ему грудь, терзал сердце обидой и жалостью к себе.
— Может, к нам домой зайдем? — предложил Ленька.
Ваське хотелось побыть наедине с самим собой, со своими путано-расхристанными мыслями. Хотя нет! У него есть Зося. Ей он может поверить самое сокровенное, ей он может рассказать все, посоветоваться... Вот сейчас придет домой, переоденется и к ней—в тихий, светлый от цветущего жасмина переулок за станцией.
— В следующий раз,— Васька протянул руку.
На чистое, с румяными яблоками щек лицо Леньки будто тень набежала, потускнел.
Гроза городских окраин Аким Пустовалов грустил. Печаль, серая и тяжелая, как свинец, свалилась на него еще зимой, когда он как-то вдруг осознал, что Зося всерьез увлеклась Неулыбой, этой благовоспитанной размазней с очаровательной мордашкой,— и вот уже который месяц не мог стряхнуть ее со своих крепких плеч. Что и говорить, судьба никогда не баловала Акима. Отца привалило в шахте, когда Акиму не исполнилось и десяти. Мать билась как рыба об лед, чтобы как-нибудь свести концы с концами. По это ей удавалось не всегда. Аким ходил в школу из-под палки, а вернее, из-под ремня (ремень остался в семье от отца как память о строгости и послушании), но учился с двоек на тройки, кое-как кончил семь классов и — баста! — пошел работать в автоколонну. Сначала устроился учеником слесаря в дорожной мастерской, потом мать выплакала ему место на курсах шоферов. Здесь Аким проявил себя в своих лучших качествах. Он был усидчив, трудолюбив, сообразителен. Ему хотелось стать шофером, и он старался. Курсы закончил чуть ли не лучше всех, и ему сразу же доверили машину.
Теперь Аким вспоминает, что и машина-то была не ахти какая, «газончик», крытый грузовик. Но тогда гордость за нее распирала ему грудь, особенно когда он с шиком, тормознув на скорости, подлетал к своему захудалому подворью и мать — обязательно чтоб видели все соседи — не по годам проворно забиралась к нему в его теплую, пахнущую бензином кабину, что-то лепетала от счастья.
И все было бы хорошо, в автоколонне шоферам платили прилично, Пустоваловы уже твердо становились на ноги, но беда не сводила с Акима своих черных глаз.
Однажды в конце февраля начальник автоколонны отрядил Акима на вывоз из дубильни совхоза «Заветы Ильича» овечьих шкур. От города совхоз находился не-
далеко, километрах в двадцати. Но зима в том году была и снежная, и суровая. Морозы доходили до тридцати градусов — редкость в этих южных местах. И дорога пролегала все степью и степью.
Но тем не менее Аким с радостью принял этот наряд, с утра пораньше заправил машину бензином, взял задние колеса в цепи на всякий случай и лихо вырулил из гаража.
Дорога лежала твердая, но ненакатаниая, в мелких, намерзших еще с осенней распутицы гребнях, льдистая, присыпанная сухим крупнозернистым снегом. Вокруг белела тихая, привьюженная степь.
В совхозе машину плотно навьючили тюками с овечьими шкурами. От тюков исходил кисло-терпкий, пряный дух свежевыдубленной кожи. Аким наспех пообедал в совхозной столонов н отправился в обратный путь.
К вечеру степь посерела, покрылась лиловыми пятнами впадин. Поднялся ветер, с жалобным надрывом застонал, рассекаемый лезвиями телеграфных проводов. Тоскливо и одиноко было в степи.
Уже подъезжая к городу, Аким вдруг обнаружил, что с его машиной творится неладное. Мотор то завывал голодным волком, то старчески покашливал. А в кабине все явственнее ощущался запах горелого масла.
Аким выключил двигатель, запахнул на себе кожушок и, рывком отворив дверцу кабины, спрыгнул в мелкий снег. Морозный ветер остро полоснул по лицу, заставил Акима съежиться, вобрать голову в плечи. Аким взобрался на раму, поднял капот, бегло осмотрел мотор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
«При чем здесь художники?» — подумал Васька, но шагнул вслед за братом и все понял.
Вдоль стены цеха стояли вольеры с птицами, а задние глухие стенки вольеров украшали пейзажи. Зеленели кудрявые белоствольные березки, густые кустарники, пролегали тропинки, а в голубой дали темнели рощи, перелески. Видимо, кто-то решил, что такая обстановка птицам придется по вкусу, приблизит их к родной природе. Кто знает, как отнеслись к затее людей птицы, но их пересвист, перещелк, перелив рулад заглушал шум станков и лязг металла.
— В обеденный перерыв, до и после смены нар-р-ро-ду! — Ленька зажмурился в мучительно-сладком удовлетворении.— Навалом! Оно и понятно, на душе веселее, как услышишь голос пичужки.— И утверждающе произнес, положив руку на плечо брата: — А на душе весело — и работа спорится! Так или нет?
Васька ничего не ответил, но мысленно поддержал брата: что верно, то верно. Вот он, Неулыба, вошел сюда, в это царство пернатых, усталым, равнодушно-чужим, а послушал щебетание, незамысловато-мелодичную воркотню, и что-то сдвинулось в нем: какая-то умиротворяющая услада наполнила его, да и усталость как рукой сняло.
Ленька достал из кармана початок, и Васька быстро и умоляюще протянул к початку руку. Получив желаемое, он медленно, чтоб не пугать птиц—Ваське в этот момент и в голову не пришло, что птицы давно ручные и не боятся людей,— подошел к вольерам, стал прикармливать маленькое взъерошенное племя.
О, сколько же их здесь! Вот зяблик. Рядом, хитро поблескивая круглым, как бусинка, глазом, по веткам прыгает славка-завирушка, негромко напевает свою песенку скворушка, копается в желтом песке полевой жаворонок, неподалеку от него устроилась золотистогрудая овсянка. А вот выделяется своей яркцй, огненной окраской снегирь. Будто скрываясь от любопытных*глаз, порхает по нижним веточкам имитированного дерева небольшая, юркая птичка с грудкой утренней зари. Это красавица зарянка. А на самой верхушке деревца выступает дуэт, очевидно, старых друзей — щегда с чижом.
Подступив к Ваське, Ленька с упоендем рассыпался рассказами о своих подопечных. Живут в цехе коноплянки, вьюрки, дубонос, белощекая синица и даже полевой воробей. А вчера Николай Васильевич, начальник цеха, принес двух соек и сизоворонку. Кстати, начальник у них — человек-душа, страх, как птиц любит. Потому-то и Леньку ежедневно освобождает от работы на час, Чтобы тот клетушки чистил, птиц кормил, менял им воду. Васька слушал брата и испытывал какое-то смутное чувство не то ревности, не то зависти. Ну почему Леньке легко удается то, чего Васька не в силах одолеть? Ведь он тоже предлагал котельщикам построить вблизи цеха голубятню. Голубь что воробей — птица неприхотливая, наверняка прижилась бы в заводе, и все были за, но до сих пор вместо сизарей да турманов одни лишь разговоры.
Ленька, упиваясь счастьем общения с питомцами, все Говорил и говорил без умолку. Васька же хмуро помалкивал. Неукротимый дух соперничества жег ему грудь, терзал сердце обидой и жалостью к себе.
— Может, к нам домой зайдем? — предложил Ленька.
Ваське хотелось побыть наедине с самим собой, со своими путано-расхристанными мыслями. Хотя нет! У него есть Зося. Ей он может поверить самое сокровенное, ей он может рассказать все, посоветоваться... Вот сейчас придет домой, переоденется и к ней—в тихий, светлый от цветущего жасмина переулок за станцией.
— В следующий раз,— Васька протянул руку.
На чистое, с румяными яблоками щек лицо Леньки будто тень набежала, потускнел.
Гроза городских окраин Аким Пустовалов грустил. Печаль, серая и тяжелая, как свинец, свалилась на него еще зимой, когда он как-то вдруг осознал, что Зося всерьез увлеклась Неулыбой, этой благовоспитанной размазней с очаровательной мордашкой,— и вот уже который месяц не мог стряхнуть ее со своих крепких плеч. Что и говорить, судьба никогда не баловала Акима. Отца привалило в шахте, когда Акиму не исполнилось и десяти. Мать билась как рыба об лед, чтобы как-нибудь свести концы с концами. По это ей удавалось не всегда. Аким ходил в школу из-под палки, а вернее, из-под ремня (ремень остался в семье от отца как память о строгости и послушании), но учился с двоек на тройки, кое-как кончил семь классов и — баста! — пошел работать в автоколонну. Сначала устроился учеником слесаря в дорожной мастерской, потом мать выплакала ему место на курсах шоферов. Здесь Аким проявил себя в своих лучших качествах. Он был усидчив, трудолюбив, сообразителен. Ему хотелось стать шофером, и он старался. Курсы закончил чуть ли не лучше всех, и ему сразу же доверили машину.
Теперь Аким вспоминает, что и машина-то была не ахти какая, «газончик», крытый грузовик. Но тогда гордость за нее распирала ему грудь, особенно когда он с шиком, тормознув на скорости, подлетал к своему захудалому подворью и мать — обязательно чтоб видели все соседи — не по годам проворно забиралась к нему в его теплую, пахнущую бензином кабину, что-то лепетала от счастья.
И все было бы хорошо, в автоколонне шоферам платили прилично, Пустоваловы уже твердо становились на ноги, но беда не сводила с Акима своих черных глаз.
Однажды в конце февраля начальник автоколонны отрядил Акима на вывоз из дубильни совхоза «Заветы Ильича» овечьих шкур. От города совхоз находился не-
далеко, километрах в двадцати. Но зима в том году была и снежная, и суровая. Морозы доходили до тридцати градусов — редкость в этих южных местах. И дорога пролегала все степью и степью.
Но тем не менее Аким с радостью принял этот наряд, с утра пораньше заправил машину бензином, взял задние колеса в цепи на всякий случай и лихо вырулил из гаража.
Дорога лежала твердая, но ненакатаниая, в мелких, намерзших еще с осенней распутицы гребнях, льдистая, присыпанная сухим крупнозернистым снегом. Вокруг белела тихая, привьюженная степь.
В совхозе машину плотно навьючили тюками с овечьими шкурами. От тюков исходил кисло-терпкий, пряный дух свежевыдубленной кожи. Аким наспех пообедал в совхозной столонов н отправился в обратный путь.
К вечеру степь посерела, покрылась лиловыми пятнами впадин. Поднялся ветер, с жалобным надрывом застонал, рассекаемый лезвиями телеграфных проводов. Тоскливо и одиноко было в степи.
Уже подъезжая к городу, Аким вдруг обнаружил, что с его машиной творится неладное. Мотор то завывал голодным волком, то старчески покашливал. А в кабине все явственнее ощущался запах горелого масла.
Аким выключил двигатель, запахнул на себе кожушок и, рывком отворив дверцу кабины, спрыгнул в мелкий снег. Морозный ветер остро полоснул по лицу, заставил Акима съежиться, вобрать голову в плечи. Аким взобрался на раму, поднял капот, бегло осмотрел мотор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50