Тьфу, тьфу! — напугался Лазарь.— Померла его мамка.
— Да не, дядька Лазарь! Живая, приехала толечки что. В школе она. Елена Павловна послала меня...
— Господи, как же это?..— Он глядел на Артемку и ничего не мог сообразить.— Как же это, а?
— Не знаю...
Лазарь по-бабьи всплеснул руками! — Бяда-а...
— Чего это? — спросил Артемка.— Мамка Сашкина нашлась?
— Ага, нашлась... Ой, Артемка, беги на поле, скажи тетке Глаше, а я бульбу отвезу и зараз же явлюсь. Беги, Артемка, беги, голубок.— Он с остервенением стегнул кнутом по крупу коня.— Но, окаянный! Но! Но! Эх, трутень проклятый!
Конь рванул с места, грозя порвать постромки, и Лазарь заторопился вслед за возом.
Известие о Сашкиной матери напугало Лазаря. Значит, эта «канарейка» и есть родная мать Саши, значит, живая и увезет его приемного сына? Что же теперь делать, как им с Глашей без Сашки оставаться? За что судьба так жестоко карает Лазаря, чем он провинился?
Всю жизнь его считали недотепой, всю жизнь на него покрикивали, как на хлопца малого, будто он в чем-то провинился.
Прошлым летом наводил о Сашке справки, но ничего не удалось выяснить. Сам Саша рассказывал, что перед войной мать куда-то уехала, и он остался с бабушкой и старшей сестрой, но при налете на Гомель «их убило бомбой», а его подобрали какие-то люди и привезли в детдом. Лазарь с Глашей успокоились, усыновили Сашу и теперь уже не боялись, что могут его потерять.
Лазарь доставил воз на колхозный двор и со всех ног кинулся в деревню. У третьего двора от околицы догнал Глашу и Артемку.
— Што ж то будет, Глаша? Отымет же, а? — спросил
он, чуть ли не плача.
Глаша запыхалась от быстрой ходьбы и выглядела такой же, как и он сам, растерянной и перепуганной.
— Молчи, Лазарь. Молчи, не знаю. Побегли скорей...
— Ой, бяда-а,— протянул жалобно Лазарь, не найдя жены защиты.— Энто ж она со станции шла... Што ж то будет?
Сашину мать Лазарь с Глашей нашли у себя дома. Она сидела у окна с мокрыми от слез глазами и сморкалась в голубой батистовый платочек. Канареечный макинтош ее лежал на подоконнике рядом с кожаной сумочкой. Саша с блаженным видом уминал конфеты и печенье, сваленные горкой на столе.
Глаша и Лазарь растерянно остановились у порога, глядя на красивую и молодую еще женщину.
Увидев хозяев, та с радостной улыбкой вскочила с табуретки и затараторила скороговоркой:
— Вы Плетнюки, да? Я — Сашина мама, Поливанова Елизавета Вячеславовна. Будем знакомы. Лазарь Макарович? Глафира Алексеевна? Как я рада вас видеть, как я рада! — Она торопливо высморкалась, утерла глаза.— Простите, я так взволнована... Сами понимаете. Глафира Алексеевна, дайте хоть вас поцелую... за Сашеньку. Ми-Лая вы моя, слов не нахожу! Простите, я так взволнована. Сашеньку нашла, единственный он и остался...— И она опять расплакалась, уткнувшись в Глашино плечо.
Глаша по бабьему обыкновению принялась успокаивать ее, а Лазарь присел к столу, не зная, что говорить, что делать. Он поглядел на Сашу, такого же светловолосого, как и его мать, с большими серыми глазами, с припухшей вздернутой верхней губой, и захотел пошутить с ним, но не решился, только сказал, указывая на конфеты: — Духмяные...
Саша глянул на него и прошептал с хитрой улыбкой; — А я знал, что мамка живая. Ага!
— Бреши болей,— так же шепотом ответил Лазарь и подмигнул.
— Сам бреши,— подмигнул ему в ответ Саша. Лазарь вдруг успокоился, и страх потери приемного
сына отступил от него. Казалось, и завтра, и послезавтра они с Сашкой будут вот так перемигиваться, шутливо дразнить друг друга, и никто им не помешает. Но успокоился на минуту-другую.
Глаша уже плакала вместе с Поливановой, и та хлопотала около нее, разговаривая без умолку; показала для чего-то свои документы, сунула обратно в сумочку, подбежала к сыну, расцеловала его, потом расцеловала Глашу и, тяжело дыша, уселась наконец на прежнее место. Краску с губ она стерла, пудра смазалась со щек, и теперь была простой и жалкой на вид. Только разговором и непонятными Лазарю ужимками не походила на обыкновенных баб.
— Один он у меня и остался,— говорила она.— Все погибли. Вы представить себе не можете, что такое — потерять всю семью! Думала, не переживу. Боже мой, как я вынесла все это? И вдруг отыскался Сашенька...
— Как же вы отшукали-то его? — спросила Глаша, утирая косынкой глаза.
— Вы усыновили Сашеньку, и это зарегистрировали. Остальное, сами понимаете, просто. Не знаю, как и благодарить. Вам ведь нелегко было в военное время, я понимаю... Мы этого никогда не забудем. Слышишь, сынок, никогда не забудем!
«Отымет Сашку! — резануло в голове Лазаря.— За что? Кому я плохое сделал?»
— Мы еще прошлой осенью усыновили,— сказала Глаша.
— Ага, прошлой осенью,— поддакнул Лазарь.— Целый год уже.
Он не знал, к чему Глаша сказала о времени усыновления. Может, есть какой закон, который разрешает не отдавать усыновленных детей? Им с Глашей и документы честь по чести выдали, и поздравили торжественно.
— Да-да, знаю. Но я вернулась в Гомель только этим летом. Мне еще раньше сообщили, что все мои погибли, дом разбит... Боже мой, что они сделали с городом! Ужас какой-то. Моя старшенькая, Оленька, и мама под бомбежкой... Сашенька, сынок, ты помнишь Оленьку? — Она опять заплакала, полезла в сумочку и достала порошок.—- Гла-
фира Алексеевна, милая, водички. Сердце, понимаете... Спасибо, спасибо, это сейчас пройдет. Не беспокойтесь, пустяки, уже лучше. И зачем я поехала в Ялту? Никогда себе этого не прощу! Я бы эвакуировалась вместе с мамой и детьми. Мужа перевели неожиданно на запад, уже после моего отъезда... Как узнала о войне, бросилась назад, но было поздно.
— Так вы в Ялте в войну были? — полюбопытствовала
Глаша.
— Нет, что вы. Крым был оккупирован. Я жила в Ташкенте.— Она тяжело вздохнула, разгладила лоб своими тонкими белыми пальцами и продолжала: — Мне дали квартирку в Гомеле, для двоих вполне приличную... Сашенька, видимо, отстал в сельской школе. Он был таким способным ребенком. Боже мой, какой он худенький! Как он, Глафира Алексеевна? Я узнала ужасную вещь... Страшно подумать... Это правда?
— Вы об чем? Тут все страшно было.
— Ну, о событиях в детдоме.
Глаша утвердительно кивнула и опустила голову.
Сашина мать встала и, хрустя пальцами, торопливо заходила по хате. Лицо ее вытянулось и застыло, как утром на дороге со станции. Теперь она не походила на простую бабу: серьезная, строгая, с вздувающимися ноздрями. Лазарь растерянно глядел, как она бегает по горенке, и боялся обмолвиться словом. Да он и не знал, что говорить. Просто ему было всех жалко: и себя, и Глашу, и Сашку, и даже эту строгую вдову; хотелось уйти куда-нибудь подальше от людей, остаться одному, выплакаться всласть, как он это иногда делал, когда бывало невмоготу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Да не, дядька Лазарь! Живая, приехала толечки что. В школе она. Елена Павловна послала меня...
— Господи, как же это?..— Он глядел на Артемку и ничего не мог сообразить.— Как же это, а?
— Не знаю...
Лазарь по-бабьи всплеснул руками! — Бяда-а...
— Чего это? — спросил Артемка.— Мамка Сашкина нашлась?
— Ага, нашлась... Ой, Артемка, беги на поле, скажи тетке Глаше, а я бульбу отвезу и зараз же явлюсь. Беги, Артемка, беги, голубок.— Он с остервенением стегнул кнутом по крупу коня.— Но, окаянный! Но! Но! Эх, трутень проклятый!
Конь рванул с места, грозя порвать постромки, и Лазарь заторопился вслед за возом.
Известие о Сашкиной матери напугало Лазаря. Значит, эта «канарейка» и есть родная мать Саши, значит, живая и увезет его приемного сына? Что же теперь делать, как им с Глашей без Сашки оставаться? За что судьба так жестоко карает Лазаря, чем он провинился?
Всю жизнь его считали недотепой, всю жизнь на него покрикивали, как на хлопца малого, будто он в чем-то провинился.
Прошлым летом наводил о Сашке справки, но ничего не удалось выяснить. Сам Саша рассказывал, что перед войной мать куда-то уехала, и он остался с бабушкой и старшей сестрой, но при налете на Гомель «их убило бомбой», а его подобрали какие-то люди и привезли в детдом. Лазарь с Глашей успокоились, усыновили Сашу и теперь уже не боялись, что могут его потерять.
Лазарь доставил воз на колхозный двор и со всех ног кинулся в деревню. У третьего двора от околицы догнал Глашу и Артемку.
— Што ж то будет, Глаша? Отымет же, а? — спросил
он, чуть ли не плача.
Глаша запыхалась от быстрой ходьбы и выглядела такой же, как и он сам, растерянной и перепуганной.
— Молчи, Лазарь. Молчи, не знаю. Побегли скорей...
— Ой, бяда-а,— протянул жалобно Лазарь, не найдя жены защиты.— Энто ж она со станции шла... Што ж то будет?
Сашину мать Лазарь с Глашей нашли у себя дома. Она сидела у окна с мокрыми от слез глазами и сморкалась в голубой батистовый платочек. Канареечный макинтош ее лежал на подоконнике рядом с кожаной сумочкой. Саша с блаженным видом уминал конфеты и печенье, сваленные горкой на столе.
Глаша и Лазарь растерянно остановились у порога, глядя на красивую и молодую еще женщину.
Увидев хозяев, та с радостной улыбкой вскочила с табуретки и затараторила скороговоркой:
— Вы Плетнюки, да? Я — Сашина мама, Поливанова Елизавета Вячеславовна. Будем знакомы. Лазарь Макарович? Глафира Алексеевна? Как я рада вас видеть, как я рада! — Она торопливо высморкалась, утерла глаза.— Простите, я так взволнована... Сами понимаете. Глафира Алексеевна, дайте хоть вас поцелую... за Сашеньку. Ми-Лая вы моя, слов не нахожу! Простите, я так взволнована. Сашеньку нашла, единственный он и остался...— И она опять расплакалась, уткнувшись в Глашино плечо.
Глаша по бабьему обыкновению принялась успокаивать ее, а Лазарь присел к столу, не зная, что говорить, что делать. Он поглядел на Сашу, такого же светловолосого, как и его мать, с большими серыми глазами, с припухшей вздернутой верхней губой, и захотел пошутить с ним, но не решился, только сказал, указывая на конфеты: — Духмяные...
Саша глянул на него и прошептал с хитрой улыбкой; — А я знал, что мамка живая. Ага!
— Бреши болей,— так же шепотом ответил Лазарь и подмигнул.
— Сам бреши,— подмигнул ему в ответ Саша. Лазарь вдруг успокоился, и страх потери приемного
сына отступил от него. Казалось, и завтра, и послезавтра они с Сашкой будут вот так перемигиваться, шутливо дразнить друг друга, и никто им не помешает. Но успокоился на минуту-другую.
Глаша уже плакала вместе с Поливановой, и та хлопотала около нее, разговаривая без умолку; показала для чего-то свои документы, сунула обратно в сумочку, подбежала к сыну, расцеловала его, потом расцеловала Глашу и, тяжело дыша, уселась наконец на прежнее место. Краску с губ она стерла, пудра смазалась со щек, и теперь была простой и жалкой на вид. Только разговором и непонятными Лазарю ужимками не походила на обыкновенных баб.
— Один он у меня и остался,— говорила она.— Все погибли. Вы представить себе не можете, что такое — потерять всю семью! Думала, не переживу. Боже мой, как я вынесла все это? И вдруг отыскался Сашенька...
— Как же вы отшукали-то его? — спросила Глаша, утирая косынкой глаза.
— Вы усыновили Сашеньку, и это зарегистрировали. Остальное, сами понимаете, просто. Не знаю, как и благодарить. Вам ведь нелегко было в военное время, я понимаю... Мы этого никогда не забудем. Слышишь, сынок, никогда не забудем!
«Отымет Сашку! — резануло в голове Лазаря.— За что? Кому я плохое сделал?»
— Мы еще прошлой осенью усыновили,— сказала Глаша.
— Ага, прошлой осенью,— поддакнул Лазарь.— Целый год уже.
Он не знал, к чему Глаша сказала о времени усыновления. Может, есть какой закон, который разрешает не отдавать усыновленных детей? Им с Глашей и документы честь по чести выдали, и поздравили торжественно.
— Да-да, знаю. Но я вернулась в Гомель только этим летом. Мне еще раньше сообщили, что все мои погибли, дом разбит... Боже мой, что они сделали с городом! Ужас какой-то. Моя старшенькая, Оленька, и мама под бомбежкой... Сашенька, сынок, ты помнишь Оленьку? — Она опять заплакала, полезла в сумочку и достала порошок.—- Гла-
фира Алексеевна, милая, водички. Сердце, понимаете... Спасибо, спасибо, это сейчас пройдет. Не беспокойтесь, пустяки, уже лучше. И зачем я поехала в Ялту? Никогда себе этого не прощу! Я бы эвакуировалась вместе с мамой и детьми. Мужа перевели неожиданно на запад, уже после моего отъезда... Как узнала о войне, бросилась назад, но было поздно.
— Так вы в Ялте в войну были? — полюбопытствовала
Глаша.
— Нет, что вы. Крым был оккупирован. Я жила в Ташкенте.— Она тяжело вздохнула, разгладила лоб своими тонкими белыми пальцами и продолжала: — Мне дали квартирку в Гомеле, для двоих вполне приличную... Сашенька, видимо, отстал в сельской школе. Он был таким способным ребенком. Боже мой, какой он худенький! Как он, Глафира Алексеевна? Я узнала ужасную вещь... Страшно подумать... Это правда?
— Вы об чем? Тут все страшно было.
— Ну, о событиях в детдоме.
Глаша утвердительно кивнула и опустила голову.
Сашина мать встала и, хрустя пальцами, торопливо заходила по хате. Лицо ее вытянулось и застыло, как утром на дороге со станции. Теперь она не походила на простую бабу: серьезная, строгая, с вздувающимися ноздрями. Лазарь растерянно глядел, как она бегает по горенке, и боялся обмолвиться словом. Да он и не знал, что говорить. Просто ему было всех жалко: и себя, и Глашу, и Сашку, и даже эту строгую вдову; хотелось уйти куда-нибудь подальше от людей, остаться одному, выплакаться всласть, как он это иногда делал, когда бывало невмоготу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148