— Лапицкий, конечно, клевещет на него, чтобы самому выпутаться.
— И все же проверьте. Чем черт не шутит, когда боженька спит.
Малинин счел нужным улыбнуться шутке начальника, но поручение принял с заметным недовольством. Он не любил затягивать следствие, занимаясь посторонними мелочами, когда обвинительного материала хватало для того, чтобы дело передать в суд. В практике Малинина такой метод работы оправдывал себя: ни одно дело, разбираемое капитаном, не было еще возвращено на доследование. Это говорило о хорошем качестве следствия и возвышало Малинина в собственных глазах.
— Значит, проверьте, Михаил Григорьевич,— повторил Брунов, направляясь к выходу.
— Будет исполнено, товарищ майор.
Полчаса погодя Брунов шагал уже по тесному коридору облоно.
Чесноков встретил его радушно, с широкой улыбкой на лице.
— Павел Николаевич! Вот не чаял... Спасибо, не забываете. Что к нам, проходили мимо? Сюда, сюда, к столу, тут удобнее,— хлопотал Чесноков.— Курите, вот и пепельница.
— По делу, Илья Казимирович, по делу,— сказал Врунов, закуривая.— Как можется? Загорели, вижу, не на речке ли? Сам вот никак на рыбалочку не выберусь.
— Какая там речка! По области мотаюсь, учебный год на носу. По какому же делу к нам? — спросил Чесноков как можно развязней, но Врунов уловил в его глазах тревогу и минутное замешательство.
— Интересуюсь вашими кадрами, Илья Казимирович.
— Проверочка? — Он натянуто хохотнул и, закатив глаза, сложив руки на груди, совсем по-шутовски протянул: — Чи-исты, как на духу!
Врунов увидел всю неестественность поведения Чеснокова и почувствовал неловкость. Ему часто приходилось сталкиваться с людьми честными, ни в чем не запятнанными, но которые перед работниками НКВД вели себя суетливо, растерянно или так вот искусственно независимо, словно виноваты в чем. И ему не всегда было понятно, откуда у людей этот страх?
— Что вы можете сказать об учителе Лапицком из деревни Метелицы? — перешел к делу Врунов.
— В каком плане? — спросил Чесноков с таким видом, будто его вопрос должен был прозвучать: «А что бы вы хотели услышать?»
— В самом прямом: что он за человек, как вы его знаете?
— Хороший работник, хороший учитель, честный, независимый... Может, даже слишком. Но в общем, трудяга и, несомненно, наш человек.
— Так, так... Вы, конечно, знаете, что Лапицкий был директором детдома в сорок первом-втором годах. Как вы расцениваете тот случай с детдомовскими детьми?
Глаза Чеснокова вздрогнули, метнулись по сторонам, но тут же скорбно опустились, спрятались под веками.
— Это ужасно! — вздохнул он.— Какое зверство! У детей, представляете, у малолетних детей... Я сделал все возможное, но врачи не признали никакой болезни. А между тем двое мальчиков умерли. Это ужасно!
— Вы были в Метелице в сорок втором?
— Я? Да... припоминаю, был. Мы добились разрешения открыть школы. Пришлось ездить по области, организовывать, инструктировать учителей. В то время приходилось лавировать, чтобы и детей учить по-нашему, и уберечь школы. В Метелице я был в августе сорок второго. К тому времени детдом распался, и Лапицкий сидел дома. Избили его немцы зверски, как еще не повесили. А могли бы, очень просто.
— Вы знаете о его связи с отрядом Маковского?
— Да-да, он был связан с партизанами, с этим Маковским, бывшим председателем метелицкого колхоза. Мужественный человек,— сказал Чесноков не то о Маковском, не то о Лапицком.— А в чем дело, почему это вас интересует?
— Родители пострадавших детей обвиняют Лапицкого в сотрудничестве с немцами и требуют возмездия. В торговле детской кровью обвиняют. Не шутка,— проговорил Врунов, украдкой следя за реакцией Чеснокова на это сообщение.
— Что вы говорите? Невероятно! Но какие родители, ведь дети — сироты... Хотя нет, трое из них, как мне помнится, метелицкие. Вот так штука-а... Но это клевета, не правда ли? Клевета?
Врунов с досадой заметил, что Чеснокову хочется узнать его мнение прежде, чем высказывать свое. И это не предвещало ничего хорошего в прояснении дела Лапицкого.
— Я и сам хотел бы знать. Для того и пришел к вам.
— Конечно, клевета! Не мог Лапицкий пойти на такое преступление. Понимаете, не мог. Он добрый... Да-да! — обрадовался он найденному вдруг определению характера Лапицкого и продолжал убежденно: — Я его давно знаю. Немного простоват, но — добрый. Представляю, как он удивится, узнав о таком нелепом обвинении.
— Лапицкий арестован, и на него заведено дело,— сказал Врунов спокойным голосом и в то же время ожидая от Чеснокова возмущений.
— А-ре-стован?!
Вместо возмущения на лице Чеснокова появилась растерянность и, как показалось Брунову, испуг. В следующее мгновение он с видом крайнего удивления вздернул бро-
ви. Для неискушенного человека все это должно было остаться незамеченным.
«За свою шкуру дрожит,— подумал Брунов с раздражением.—Какого черта, ведь за ним ничего не числится! А может, что и есть? Интересно...»
— Да, арестован,— повторил он.
— И это серьезно, есть подтверждения его вины?
— Все материалы, которыми мы располагаем, против Лапицкого.
— Невероятно.— Чесноков встал из-за стола и, пожимая плечами, взволнованно заходил по тесному кабинету.— Это ж надо! Никогда бы не подумал...
— О чем не подумали бы?
— Ну... о том, что Лапицкий окажется предателем.
— Я этого не сказал.
— Но дело...
— Оно еще не закончено.
— Да-да, конечно,— засуетился Чесноков и еще быстрей забегал по кабинету.— И все-таки... Вот и верь после этого людям. Таким добреньким казался.
— Но вы же его давно знаете, Илья Казимирович, и уверены, что Лапицкий оклеветан.
— Ах, дорогой Павел Николаевич, разве можно быть в ком-нибудь уверенным. После этой войны, после всего, что творилось в оккупации. Как я его знаю?.. Да, знаю, по служебным делам приходилось встречаться. Он всем нравился... как работник. Вот ведь, а? Поистине, чужая душа — потемки.
— А как же его доброта?—уже не скрывая издевки, спросил Брунов.
Чесноков остановился посередине кабинета, взглянул на Брунова и сделал обиженное лицо.
— Смеетесь? Да-да, смейтесь, имеете основания. Что поделаешь, в психологии я всегда хромал.— Он уселся на прежнее место и поджал губы.— Сколько раз ругал себя за излишнюю доверчивость...
Брунов уже давно понял, что разговор этот бесполезный. Чеснокова и силком не затянешь в безнадежное дело Лапицкого. Открываться же перед ним в своих надеждах на его показания Брунов как следователь не имел права. Это бы означало подсказывать свидетелю ответы.
Узнавать ему больше нечего было, продолжать разговор не хотелось. Но все же сказал:
— А Лапицкий на вас надеялся, Илья Казимирович.
— В каком плане?
— Был уверен, что вы станете его защищать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— И все же проверьте. Чем черт не шутит, когда боженька спит.
Малинин счел нужным улыбнуться шутке начальника, но поручение принял с заметным недовольством. Он не любил затягивать следствие, занимаясь посторонними мелочами, когда обвинительного материала хватало для того, чтобы дело передать в суд. В практике Малинина такой метод работы оправдывал себя: ни одно дело, разбираемое капитаном, не было еще возвращено на доследование. Это говорило о хорошем качестве следствия и возвышало Малинина в собственных глазах.
— Значит, проверьте, Михаил Григорьевич,— повторил Брунов, направляясь к выходу.
— Будет исполнено, товарищ майор.
Полчаса погодя Брунов шагал уже по тесному коридору облоно.
Чесноков встретил его радушно, с широкой улыбкой на лице.
— Павел Николаевич! Вот не чаял... Спасибо, не забываете. Что к нам, проходили мимо? Сюда, сюда, к столу, тут удобнее,— хлопотал Чесноков.— Курите, вот и пепельница.
— По делу, Илья Казимирович, по делу,— сказал Врунов, закуривая.— Как можется? Загорели, вижу, не на речке ли? Сам вот никак на рыбалочку не выберусь.
— Какая там речка! По области мотаюсь, учебный год на носу. По какому же делу к нам? — спросил Чесноков как можно развязней, но Врунов уловил в его глазах тревогу и минутное замешательство.
— Интересуюсь вашими кадрами, Илья Казимирович.
— Проверочка? — Он натянуто хохотнул и, закатив глаза, сложив руки на груди, совсем по-шутовски протянул: — Чи-исты, как на духу!
Врунов увидел всю неестественность поведения Чеснокова и почувствовал неловкость. Ему часто приходилось сталкиваться с людьми честными, ни в чем не запятнанными, но которые перед работниками НКВД вели себя суетливо, растерянно или так вот искусственно независимо, словно виноваты в чем. И ему не всегда было понятно, откуда у людей этот страх?
— Что вы можете сказать об учителе Лапицком из деревни Метелицы? — перешел к делу Врунов.
— В каком плане? — спросил Чесноков с таким видом, будто его вопрос должен был прозвучать: «А что бы вы хотели услышать?»
— В самом прямом: что он за человек, как вы его знаете?
— Хороший работник, хороший учитель, честный, независимый... Может, даже слишком. Но в общем, трудяга и, несомненно, наш человек.
— Так, так... Вы, конечно, знаете, что Лапицкий был директором детдома в сорок первом-втором годах. Как вы расцениваете тот случай с детдомовскими детьми?
Глаза Чеснокова вздрогнули, метнулись по сторонам, но тут же скорбно опустились, спрятались под веками.
— Это ужасно! — вздохнул он.— Какое зверство! У детей, представляете, у малолетних детей... Я сделал все возможное, но врачи не признали никакой болезни. А между тем двое мальчиков умерли. Это ужасно!
— Вы были в Метелице в сорок втором?
— Я? Да... припоминаю, был. Мы добились разрешения открыть школы. Пришлось ездить по области, организовывать, инструктировать учителей. В то время приходилось лавировать, чтобы и детей учить по-нашему, и уберечь школы. В Метелице я был в августе сорок второго. К тому времени детдом распался, и Лапицкий сидел дома. Избили его немцы зверски, как еще не повесили. А могли бы, очень просто.
— Вы знаете о его связи с отрядом Маковского?
— Да-да, он был связан с партизанами, с этим Маковским, бывшим председателем метелицкого колхоза. Мужественный человек,— сказал Чесноков не то о Маковском, не то о Лапицком.— А в чем дело, почему это вас интересует?
— Родители пострадавших детей обвиняют Лапицкого в сотрудничестве с немцами и требуют возмездия. В торговле детской кровью обвиняют. Не шутка,— проговорил Врунов, украдкой следя за реакцией Чеснокова на это сообщение.
— Что вы говорите? Невероятно! Но какие родители, ведь дети — сироты... Хотя нет, трое из них, как мне помнится, метелицкие. Вот так штука-а... Но это клевета, не правда ли? Клевета?
Врунов с досадой заметил, что Чеснокову хочется узнать его мнение прежде, чем высказывать свое. И это не предвещало ничего хорошего в прояснении дела Лапицкого.
— Я и сам хотел бы знать. Для того и пришел к вам.
— Конечно, клевета! Не мог Лапицкий пойти на такое преступление. Понимаете, не мог. Он добрый... Да-да! — обрадовался он найденному вдруг определению характера Лапицкого и продолжал убежденно: — Я его давно знаю. Немного простоват, но — добрый. Представляю, как он удивится, узнав о таком нелепом обвинении.
— Лапицкий арестован, и на него заведено дело,— сказал Врунов спокойным голосом и в то же время ожидая от Чеснокова возмущений.
— А-ре-стован?!
Вместо возмущения на лице Чеснокова появилась растерянность и, как показалось Брунову, испуг. В следующее мгновение он с видом крайнего удивления вздернул бро-
ви. Для неискушенного человека все это должно было остаться незамеченным.
«За свою шкуру дрожит,— подумал Брунов с раздражением.—Какого черта, ведь за ним ничего не числится! А может, что и есть? Интересно...»
— Да, арестован,— повторил он.
— И это серьезно, есть подтверждения его вины?
— Все материалы, которыми мы располагаем, против Лапицкого.
— Невероятно.— Чесноков встал из-за стола и, пожимая плечами, взволнованно заходил по тесному кабинету.— Это ж надо! Никогда бы не подумал...
— О чем не подумали бы?
— Ну... о том, что Лапицкий окажется предателем.
— Я этого не сказал.
— Но дело...
— Оно еще не закончено.
— Да-да, конечно,— засуетился Чесноков и еще быстрей забегал по кабинету.— И все-таки... Вот и верь после этого людям. Таким добреньким казался.
— Но вы же его давно знаете, Илья Казимирович, и уверены, что Лапицкий оклеветан.
— Ах, дорогой Павел Николаевич, разве можно быть в ком-нибудь уверенным. После этой войны, после всего, что творилось в оккупации. Как я его знаю?.. Да, знаю, по служебным делам приходилось встречаться. Он всем нравился... как работник. Вот ведь, а? Поистине, чужая душа — потемки.
— А как же его доброта?—уже не скрывая издевки, спросил Брунов.
Чесноков остановился посередине кабинета, взглянул на Брунова и сделал обиженное лицо.
— Смеетесь? Да-да, смейтесь, имеете основания. Что поделаешь, в психологии я всегда хромал.— Он уселся на прежнее место и поджал губы.— Сколько раз ругал себя за излишнюю доверчивость...
Брунов уже давно понял, что разговор этот бесполезный. Чеснокова и силком не затянешь в безнадежное дело Лапицкого. Открываться же перед ним в своих надеждах на его показания Брунов как следователь не имел права. Это бы означало подсказывать свидетелю ответы.
Узнавать ему больше нечего было, продолжать разговор не хотелось. Но все же сказал:
— А Лапицкий на вас надеялся, Илья Казимирович.
— В каком плане?
— Был уверен, что вы станете его защищать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148