Разумом понимал, что надо смириться, пора смириться с настоящим положением вещей, но душой противился и не находил успокоения. Как-то он поймал себя на мысли, что ему ни разу в голову не пришел вопрос: а примет ли его Надя в случае, если они расстанутся с Натальей? — и напугался, не найдя ответа.
От этих мыслей он сам себе становился противным, начинал злиться на Наталью, отчего еще больше презирал себя — она-то тут при чем? Искать виновного в своей беде— удел людишек слабеньких, малодушных. Нет, он, Левенков, до такого еще ие докатился, Наталья ни в чем не виновата.
За ужином Наталья обмолвилась о скорой поездке Ксюши в Москву.
— Зачем? — встрепенулся Левенков и тут же понял глупость своего вопроса и неуместность оживления.
— В отпуск,— пожала она равнодушно плечами, но он заметил в ее равнодушии ненатуральность и насторожился. Зачем сказала о поездке — по женской болтливости, просто так или с умыслом?
— И скоро?
— Да на той неделе.— Она собрала тарелки, сложила в них ложки, вилки, чтобы унести, но так и не унесла — поглядела на него и тихо спросила:—Может, отпустит дочек с Ксюшей? До школы. Бона ягод в лесу — красным-красно, грибы скоро пойдут...
Вот оно что — она боится отпускать его в Москву! Наталья знала, что он собирается во время отпуска проведать своих девочек, и до сих пор вполне спокойно к этому относилась. Теперь же - это совершенно ясно — боится. Выходит, допускает мысль об его уходе? Значит, никакой особой трагедии для себя в этом не видит? Он сам выдумал ее, а Наталья — натура намного проще, чем ему кажется?
От таких предположений Левенков разволновался, встал из-за стола, пробежался по комнате. Еще сегодня убеждал себя в том, что надо смириться, но теперь...
«А что теперь? Ничего теперь не произойдет. Боится, как всякая женщина. Возомнил тоже...»
— Может быть, и отпустит,— сказал он.— А кто отвезет обратно?
— Да наши бабы ездят! — оживилась Наталья.— Каждый месяц кто-никто, а едет.
Левенков уже не мог успокоиться. Померил нервными шагами комнату, пошелестел бумагами на столе, перекладывая их с места на место, и не выдержал:
— Ксения Антииовна дома?
— Должно быть, по всему...— отозвалась из кухни Наталья.
— Схожу, поговорю с ней.
— Сходи, Сергей Николаевич.— Она появилась на пороге — озабоченная, с просящим взглядом.— И это... поговорил бы с Демидом, а? Что ж то он вытворяет, бугай!
- А что такое? — спросил Левенков.
— Опять напился, скандал учинил. Погонит его Ксюша, Помяни мое слово, погонит. Она баба хоть и терпеливая, но к такому обращению непривычная. Это-то после Савелия! А я, дура, еще и нашептывала: гляди, Ксюшенька, не упускай счастья своего. Подфартило тебе с полчанином...
— Поговорю, Наталья, поговорю,— прервал ее Левенков с досадой.
Слова Натальи прозвучали для него упреком. Он чувствовал ответственность перед Ксюшей за Демида. Вольно или невольно, однако получалось так, будто он их свел —
не с посторонним прохожим она знакомилась, а с его однополчанином, товарищем, в его доме, за его столом, и ее отношение к Левенкову не могло хоть в какой-то мере не перекинуться на Демида. Неловко ему было и перед Челы-шевым, и перед всеми заводчанами, для которых их дружба — не секрет. Однажды, после очередной Демидовой выходки, директор откровенно упрекнул Левенкова: «Пригрел хулигана, понимаешь! Не угомонится — сам за него возьмусь». И упрекать было за что. То и дело в поселке говорили о Демидовых «концертах», а возмутительный случай с матерью Андосова стал настоящей притчей: «Как Демид Марфушку напоил». Действительно, хулиган, иначе не назовешь.
...Дверь открыл Демид, радушно поздоровался — кажется, он был рад приходу Левенкова, ждал его.
— А что, Ксении Антиповны нет? — спросил Левенков, оглядевшись.
— В магазин пошла, скоро будет. Проходи, Сергей Николаевич, садись. Что-то я тебя сегодня не видел.
— В Гомель ездил.
Он прошел в комнату, сел у окна и постучал пальцами о подоконник. Пока хозяйки нет, самое время поговорить начистоту, по-мужски, но первые слова не приходили.
— Что это ты, вроде помятый?
— Обсказа-али, — протянул Демид, принимая свой обычный вид. — Э-э, Сергей Николаевич, разговоров больше.
— Разве только это, Демид! Помнишь, что ты мне обещал в первый день? Помнишь, хорошо. Так в чем дело? Не нравится, не любишь—оставь. Зачем позоришь женщину перед всем поселком? И меня позоришь. Слышишь, Демид, и меня! Все ведь знают наши с тобой отношения.
— Эх, командир, Сергей Николаевич! Не любишь... оставь... Да я не могу без нее! — Он вскочил со стула, по-медвежьи валко заходил по комнате, скрипя половицами,— большой, с виду неуклюжий, но Левенков-то знает его ловкость и увертливость, когда это требуется,— Оставь... Тут как бы самому остаться. Не любишь... А ты вот поверишь, что я, Демид Рыков, смогу стать перед бабой на колени и слезно просить прощения? Ага, не поверишь. А стоял ведь, сегодня стоял, душа из меня вон! Я, Рыков, и стоял!
Он по-блатному выругался и уже совершенно другим тоном, сникнув вдруг, попросил:
- Поговори с ней, Сергей Николаевич. Ты для нее авторитет. Поговори, а? Пропаду я без нее.
— Прогоняет разве?
— Да... похоже. Может, и обойдется. Короче, не знаю. Ты вот говоришь: «Оставь, не любишь». А она? Стоило раз сорваться — и Демид не нужен, лишний Демид, чужой. Так... тряпка половая под ногами. Кто я ей — муж или случайный... — Он произнес неприличное словечко, сам почувствовал, что не к месту, слишком уж грубо, и умолк.
— Насчет моего влияния ты заблуждаешься. И потом, не лукавь, знаешь отлично, что дело не в одном каком-то случае. Я и то перестал тебе верить. Не верю, понимаешь? Чего же ты хочешь от нее?
— Я понимаю, Сергей Николаевич. На этот раз железно. Скажи к слову.
— Попытаюсь, — вздохнул Левенков. — Я, собственно, и пришел поговорить с ней насчет поездки в Москву. Хочу девочек на лето к себе взять.
— А-а, ну да, конечно. Сам, значит, не поедешь? Левенков пожал плечами. Что сказать, когда ничего
не знаешь. Отпустит? Не отпустит? Как поведет себя? Он рассчитывал узнать через Ксюшу ее теперешнее настроение, но удастся ли — тоже неизвестно.
Ксюша пришла в ранних сумерках, когда отблески заката уже погасли за окном и небо посерело, нахмурилось. Сразу же за ней появился Артемка. Видно, без матери боялся или не хотел оставаться наедине с отчимом. Было ясно, что его привязанность к себе Демид потерял, теперь не скоро восстановит, и восстановит ли вообще. Обиду от чужого человека или от родного отца ребенок быстро забывает, но отчим — особая статья. Дети погибших на войне, особенно мальчишки, крепко помнили своих отцов и гордились ими, наделяя их фантастическим героизмом, добротой, щедростью, умом — всеми самыми лучшими качествами, которыми те, может быть, и не обладали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
От этих мыслей он сам себе становился противным, начинал злиться на Наталью, отчего еще больше презирал себя — она-то тут при чем? Искать виновного в своей беде— удел людишек слабеньких, малодушных. Нет, он, Левенков, до такого еще ие докатился, Наталья ни в чем не виновата.
За ужином Наталья обмолвилась о скорой поездке Ксюши в Москву.
— Зачем? — встрепенулся Левенков и тут же понял глупость своего вопроса и неуместность оживления.
— В отпуск,— пожала она равнодушно плечами, но он заметил в ее равнодушии ненатуральность и насторожился. Зачем сказала о поездке — по женской болтливости, просто так или с умыслом?
— И скоро?
— Да на той неделе.— Она собрала тарелки, сложила в них ложки, вилки, чтобы унести, но так и не унесла — поглядела на него и тихо спросила:—Может, отпустит дочек с Ксюшей? До школы. Бона ягод в лесу — красным-красно, грибы скоро пойдут...
Вот оно что — она боится отпускать его в Москву! Наталья знала, что он собирается во время отпуска проведать своих девочек, и до сих пор вполне спокойно к этому относилась. Теперь же - это совершенно ясно — боится. Выходит, допускает мысль об его уходе? Значит, никакой особой трагедии для себя в этом не видит? Он сам выдумал ее, а Наталья — натура намного проще, чем ему кажется?
От таких предположений Левенков разволновался, встал из-за стола, пробежался по комнате. Еще сегодня убеждал себя в том, что надо смириться, но теперь...
«А что теперь? Ничего теперь не произойдет. Боится, как всякая женщина. Возомнил тоже...»
— Может быть, и отпустит,— сказал он.— А кто отвезет обратно?
— Да наши бабы ездят! — оживилась Наталья.— Каждый месяц кто-никто, а едет.
Левенков уже не мог успокоиться. Померил нервными шагами комнату, пошелестел бумагами на столе, перекладывая их с места на место, и не выдержал:
— Ксения Антииовна дома?
— Должно быть, по всему...— отозвалась из кухни Наталья.
— Схожу, поговорю с ней.
— Сходи, Сергей Николаевич.— Она появилась на пороге — озабоченная, с просящим взглядом.— И это... поговорил бы с Демидом, а? Что ж то он вытворяет, бугай!
- А что такое? — спросил Левенков.
— Опять напился, скандал учинил. Погонит его Ксюша, Помяни мое слово, погонит. Она баба хоть и терпеливая, но к такому обращению непривычная. Это-то после Савелия! А я, дура, еще и нашептывала: гляди, Ксюшенька, не упускай счастья своего. Подфартило тебе с полчанином...
— Поговорю, Наталья, поговорю,— прервал ее Левенков с досадой.
Слова Натальи прозвучали для него упреком. Он чувствовал ответственность перед Ксюшей за Демида. Вольно или невольно, однако получалось так, будто он их свел —
не с посторонним прохожим она знакомилась, а с его однополчанином, товарищем, в его доме, за его столом, и ее отношение к Левенкову не могло хоть в какой-то мере не перекинуться на Демида. Неловко ему было и перед Челы-шевым, и перед всеми заводчанами, для которых их дружба — не секрет. Однажды, после очередной Демидовой выходки, директор откровенно упрекнул Левенкова: «Пригрел хулигана, понимаешь! Не угомонится — сам за него возьмусь». И упрекать было за что. То и дело в поселке говорили о Демидовых «концертах», а возмутительный случай с матерью Андосова стал настоящей притчей: «Как Демид Марфушку напоил». Действительно, хулиган, иначе не назовешь.
...Дверь открыл Демид, радушно поздоровался — кажется, он был рад приходу Левенкова, ждал его.
— А что, Ксении Антиповны нет? — спросил Левенков, оглядевшись.
— В магазин пошла, скоро будет. Проходи, Сергей Николаевич, садись. Что-то я тебя сегодня не видел.
— В Гомель ездил.
Он прошел в комнату, сел у окна и постучал пальцами о подоконник. Пока хозяйки нет, самое время поговорить начистоту, по-мужски, но первые слова не приходили.
— Что это ты, вроде помятый?
— Обсказа-али, — протянул Демид, принимая свой обычный вид. — Э-э, Сергей Николаевич, разговоров больше.
— Разве только это, Демид! Помнишь, что ты мне обещал в первый день? Помнишь, хорошо. Так в чем дело? Не нравится, не любишь—оставь. Зачем позоришь женщину перед всем поселком? И меня позоришь. Слышишь, Демид, и меня! Все ведь знают наши с тобой отношения.
— Эх, командир, Сергей Николаевич! Не любишь... оставь... Да я не могу без нее! — Он вскочил со стула, по-медвежьи валко заходил по комнате, скрипя половицами,— большой, с виду неуклюжий, но Левенков-то знает его ловкость и увертливость, когда это требуется,— Оставь... Тут как бы самому остаться. Не любишь... А ты вот поверишь, что я, Демид Рыков, смогу стать перед бабой на колени и слезно просить прощения? Ага, не поверишь. А стоял ведь, сегодня стоял, душа из меня вон! Я, Рыков, и стоял!
Он по-блатному выругался и уже совершенно другим тоном, сникнув вдруг, попросил:
- Поговори с ней, Сергей Николаевич. Ты для нее авторитет. Поговори, а? Пропаду я без нее.
— Прогоняет разве?
— Да... похоже. Может, и обойдется. Короче, не знаю. Ты вот говоришь: «Оставь, не любишь». А она? Стоило раз сорваться — и Демид не нужен, лишний Демид, чужой. Так... тряпка половая под ногами. Кто я ей — муж или случайный... — Он произнес неприличное словечко, сам почувствовал, что не к месту, слишком уж грубо, и умолк.
— Насчет моего влияния ты заблуждаешься. И потом, не лукавь, знаешь отлично, что дело не в одном каком-то случае. Я и то перестал тебе верить. Не верю, понимаешь? Чего же ты хочешь от нее?
— Я понимаю, Сергей Николаевич. На этот раз железно. Скажи к слову.
— Попытаюсь, — вздохнул Левенков. — Я, собственно, и пришел поговорить с ней насчет поездки в Москву. Хочу девочек на лето к себе взять.
— А-а, ну да, конечно. Сам, значит, не поедешь? Левенков пожал плечами. Что сказать, когда ничего
не знаешь. Отпустит? Не отпустит? Как поведет себя? Он рассчитывал узнать через Ксюшу ее теперешнее настроение, но удастся ли — тоже неизвестно.
Ксюша пришла в ранних сумерках, когда отблески заката уже погасли за окном и небо посерело, нахмурилось. Сразу же за ней появился Артемка. Видно, без матери боялся или не хотел оставаться наедине с отчимом. Было ясно, что его привязанность к себе Демид потерял, теперь не скоро восстановит, и восстановит ли вообще. Обиду от чужого человека или от родного отца ребенок быстро забывает, но отчим — особая статья. Дети погибших на войне, особенно мальчишки, крепко помнили своих отцов и гордились ими, наделяя их фантастическим героизмом, добротой, щедростью, умом — всеми самыми лучшими качествами, которыми те, может быть, и не обладали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148