Природные наездники, уныряне несутся наперерез белогвардейцам, и скоро окруженные бандиты, подняв кверху руки, сдаются.
За рвом, что пересекает хлебную степь, засело человек пять врагов. Пули их свистят рядом. Я даже вижу, как падают сбитые колосья.
Петрунин оттягивает отряд в сторону, за бугор, который высится среди поля как курган.
Я и Борис бросаем лошадей и, зажав в руках гранаты, на четвереньках ползем среди высокой ржи. Впереди затихают выстрелы. За бугром тревожно заржала лошадь, и опять тихо шумят колосья.
— Сбежали, наверно, беляки,— шепчет Борис...— Уходят, смотри, уходят!..
Из глубокого, размытого дождями рва выползают по откосу бандиты. Они в длинных монгольских халатах, только один одет в военную гимнастерку,
— Это настоящие унгерновцы,— говорит Борис, снимая винтовку.
Я прячу гранату в карман. Снимаю со спины трехлинейку и спокойно, с колена, целюсь в один из халатов. Потом стреляю во второго, в третьего. Рядом несколько раз грохает винтовка Бориса.
— Молодец, Сашка,— восторженно кричит Борис и, точно на стрельбище, взволнованно бежит ко рву.
Опираясь на винтовку, Борис наблюдает, как скатывается вниз тело бандита.
— Стрелять мы научились хорошо,— тихо говорит он и, надвинув на затылок фуражку, медленно возвращается обратно.
Я иду за ним, глядя на все не потухающее зарево.В полдень, когда с берега реки вернулись остальные уныряне и в Линзе был обыскан каждый дом, Петру-нин приказал липзяпам собраться на площади.
Хмурые, неразговорчивые, они толпились у церковкой ограды, ожидая выступления Петрунина, точно приговора.Петрунин поднялся на церковные ступеньки и, прищурив глаза,сказал:
— Вы сожгли Уныр и помогали бандитам грабить унырян. К вечеру сдайте награбленные вещи на пограничную заставу... В каждую вашу избу поселяется уныряннн... Кто не выполнит мое распоряжение, пусть пеняет на себя...
Больше Петруппп не говорил. Он спустился со ступенек и сел на копя...
Весь остаток дня мы ходили в тяжелом безмолвии по Упырю, среди развалин. Под ногами трещали головешки, вздымалась зола, звенели обгорелые ведра.
Петруппп искоса поглядывал на унырян, суетившихся около полуразрушенных печей, и говорил:
— Не унывай, народ, новый Уныр построим, Советская власть не даст вам погибнуть...
Вечером Петрунин расставил вокруг деревни посты и назначил патрульных. Вернувшись на заставу, он зажег коптилку и сказал:
— Завтра Яхно и Белецкий отправятся в Верхне-удипск и сообщат Дубровину о наших делах... Скажете, что у нас больше ста человек арестованных и не с кем отправлять их. Пост пустой оставлять нельзя... Да пусть ревком помощь упырянам даст, сгорели, мол, дотла, скажете, жить негде...
Потом он снова поднялся, закурил и стал ходить по комнате.
— Товарищ Петрунин,— произнес Белецкий,— вы бы отдохнули немного.
Петрунин поднял голову, взглянул на Бориса, и туго сжатые, обветренные губы его улыбнулись, глаза просветлели:
— Нет, нельзя, Боря,— сказал он и вышел на крыльцо. Там он вылил себе на голову несколько ковшей воды, потом сел на ступеньки, оперся на руку и долго смотрел в темноту.
На рассвете, оседлав лошадей, мы собрались в далекий путь.Проводником Петрунин послал с нами дядю Матвея.
— Смотрите, поосторожней,— говорил он.— Сами знаете, какое время. Наткнетесь на унгерновцев — не сдобровать. Дядя Матвей, ты их веди охотничьими тропами... Так-то лучше будет... Ну а отдохнете малость и назад возвращайтесь, дела здесь много...
В Усть-Кяхте мы оставили лошадей в погранпунк-те, расцеловались с дядей Матвеем и сели на пароход.
На следующий день мы уже подплывали к Верхне-удинску.За кормой парохода под плицами колес пенилась и шумела вода. Далеко, за зелеными массивами берегов, окутанных легкой пеленой тумана, вырисовывался разбросавшийся по берегу ставший родным город. Мы с волнением смотрели на него и вспоминали Дубровина.
Как он там, вспоминает ли о нас? Борис тихим и задумчивым голосом говорил:
— Я думал, что больше никогда не вернусь сюда... Но вот, ездили, ездили — и опять возвращаемся... Чудно как-то!..
Он присел на скамейку, опустил па руки голову и несколько раз вздрогнул; лицо его побледнело.
Я с тревогой посмотрел на Бориса. Всю дорогу с ним что-то происходит. По ночам Борис кричал во сне и командовал. Я тотчас же будил его.
Иногда Борис начинал вдруг без причины плакать.
Я долго и настойчиво допытывался, что с ним, но он только разводил руками.
— Не знаю... Вот просыпаюсь, и слезы душат меня... Пытки в Чите, скитания по тайге и линзянские события даром не прошли...
— Боря, опять тебе плохо? — спрашиваю я.
— Да... сердце... раньше его точно не было...
Я вытаскиваю из ранца кружку и бегу за водой. Когда возвращаюсь, Борис лежит на скамейке. Он приподнимает голову, пьет несколько глотков воды и говорит:
— Черт его знает... вот, плакать хочется... Никогда этого не было. Я не плакал даже, когда били меня в читинской контрразведке... Однажды в подвал, где я сидел, пришел Массальский. Я встал с нар. Массальский подошел и ударил в лицо. Потом он бил в грудь, по раненой ноге, бил сапогом в живот, а я был точно каменный... А теперь вот — слезы...
— Ты заболел, Боря. Нервы. Лечиться нужно... Борис поднялся со скамейки, выпрямился, брови
гневно сдвинулись, глаза стали строгими, пронизывающими.
— Ни черта подобного... мы еще поборемся... повоюем!
Он прошелся по палубе, достал из бокового кармана гимнастерки папиросу и, закурив, взглянул па берег.
Чуть навалившись на левый борт, пароход подходил к пристани. Борис заволновался, бросил недокуреиную папиросу и быстрыми шагами спустился по лесенке вниз. У сходен он еще раз сморщился, потом глубоко вдохнул в себя воздух и, уже прямой и энергичный, вышел на берег.
— Ну, здравствуй, Верхнеудинск,—радостно произнес он.
Вечером мы встретились с Дмитрием Ивановичем на его квартире. На столе пел самовар. Освещенная зеленоватым светом ночи, за окном текла Селенга. В темноте мерцали огни плывших по течению плотов.
Дмитрий Иванович сидел в нижней рубахе, босиком и, отливая из стакана чай, слушал рассказ Бориса. На высоком лбу его и на губах выступили мелкие капельки пота.
У самовара суетилась Ольга Михайловна. Высокая, стройная, с большими задумчивыми глазами, она казалась мне необыкновенно красивой. Каждый раз, когда я бывал в квартире Дубровина и встречался с Ольгой Михайловной, у меня загорались щеки. Дубровин замечал мое смущение и нередко шутливо восклицал:
— Не отбить ли хочешь Олю? Смотри, подлец, на дуэль вызову.
Я краснел еще больше...
Ольга Михайловна налила еще один стакан чаю, но Дубровин не стал больше пить. Шумно поднявшись из-за стола, он отыскал под кроватью сапоги и, обуваясь, сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
За рвом, что пересекает хлебную степь, засело человек пять врагов. Пули их свистят рядом. Я даже вижу, как падают сбитые колосья.
Петрунин оттягивает отряд в сторону, за бугор, который высится среди поля как курган.
Я и Борис бросаем лошадей и, зажав в руках гранаты, на четвереньках ползем среди высокой ржи. Впереди затихают выстрелы. За бугром тревожно заржала лошадь, и опять тихо шумят колосья.
— Сбежали, наверно, беляки,— шепчет Борис...— Уходят, смотри, уходят!..
Из глубокого, размытого дождями рва выползают по откосу бандиты. Они в длинных монгольских халатах, только один одет в военную гимнастерку,
— Это настоящие унгерновцы,— говорит Борис, снимая винтовку.
Я прячу гранату в карман. Снимаю со спины трехлинейку и спокойно, с колена, целюсь в один из халатов. Потом стреляю во второго, в третьего. Рядом несколько раз грохает винтовка Бориса.
— Молодец, Сашка,— восторженно кричит Борис и, точно на стрельбище, взволнованно бежит ко рву.
Опираясь на винтовку, Борис наблюдает, как скатывается вниз тело бандита.
— Стрелять мы научились хорошо,— тихо говорит он и, надвинув на затылок фуражку, медленно возвращается обратно.
Я иду за ним, глядя на все не потухающее зарево.В полдень, когда с берега реки вернулись остальные уныряне и в Линзе был обыскан каждый дом, Петру-нин приказал липзяпам собраться на площади.
Хмурые, неразговорчивые, они толпились у церковкой ограды, ожидая выступления Петрунина, точно приговора.Петрунин поднялся на церковные ступеньки и, прищурив глаза,сказал:
— Вы сожгли Уныр и помогали бандитам грабить унырян. К вечеру сдайте награбленные вещи на пограничную заставу... В каждую вашу избу поселяется уныряннн... Кто не выполнит мое распоряжение, пусть пеняет на себя...
Больше Петруппп не говорил. Он спустился со ступенек и сел на копя...
Весь остаток дня мы ходили в тяжелом безмолвии по Упырю, среди развалин. Под ногами трещали головешки, вздымалась зола, звенели обгорелые ведра.
Петруппп искоса поглядывал на унырян, суетившихся около полуразрушенных печей, и говорил:
— Не унывай, народ, новый Уныр построим, Советская власть не даст вам погибнуть...
Вечером Петрунин расставил вокруг деревни посты и назначил патрульных. Вернувшись на заставу, он зажег коптилку и сказал:
— Завтра Яхно и Белецкий отправятся в Верхне-удипск и сообщат Дубровину о наших делах... Скажете, что у нас больше ста человек арестованных и не с кем отправлять их. Пост пустой оставлять нельзя... Да пусть ревком помощь упырянам даст, сгорели, мол, дотла, скажете, жить негде...
Потом он снова поднялся, закурил и стал ходить по комнате.
— Товарищ Петрунин,— произнес Белецкий,— вы бы отдохнули немного.
Петрунин поднял голову, взглянул на Бориса, и туго сжатые, обветренные губы его улыбнулись, глаза просветлели:
— Нет, нельзя, Боря,— сказал он и вышел на крыльцо. Там он вылил себе на голову несколько ковшей воды, потом сел на ступеньки, оперся на руку и долго смотрел в темноту.
На рассвете, оседлав лошадей, мы собрались в далекий путь.Проводником Петрунин послал с нами дядю Матвея.
— Смотрите, поосторожней,— говорил он.— Сами знаете, какое время. Наткнетесь на унгерновцев — не сдобровать. Дядя Матвей, ты их веди охотничьими тропами... Так-то лучше будет... Ну а отдохнете малость и назад возвращайтесь, дела здесь много...
В Усть-Кяхте мы оставили лошадей в погранпунк-те, расцеловались с дядей Матвеем и сели на пароход.
На следующий день мы уже подплывали к Верхне-удинску.За кормой парохода под плицами колес пенилась и шумела вода. Далеко, за зелеными массивами берегов, окутанных легкой пеленой тумана, вырисовывался разбросавшийся по берегу ставший родным город. Мы с волнением смотрели на него и вспоминали Дубровина.
Как он там, вспоминает ли о нас? Борис тихим и задумчивым голосом говорил:
— Я думал, что больше никогда не вернусь сюда... Но вот, ездили, ездили — и опять возвращаемся... Чудно как-то!..
Он присел на скамейку, опустил па руки голову и несколько раз вздрогнул; лицо его побледнело.
Я с тревогой посмотрел на Бориса. Всю дорогу с ним что-то происходит. По ночам Борис кричал во сне и командовал. Я тотчас же будил его.
Иногда Борис начинал вдруг без причины плакать.
Я долго и настойчиво допытывался, что с ним, но он только разводил руками.
— Не знаю... Вот просыпаюсь, и слезы душат меня... Пытки в Чите, скитания по тайге и линзянские события даром не прошли...
— Боря, опять тебе плохо? — спрашиваю я.
— Да... сердце... раньше его точно не было...
Я вытаскиваю из ранца кружку и бегу за водой. Когда возвращаюсь, Борис лежит на скамейке. Он приподнимает голову, пьет несколько глотков воды и говорит:
— Черт его знает... вот, плакать хочется... Никогда этого не было. Я не плакал даже, когда били меня в читинской контрразведке... Однажды в подвал, где я сидел, пришел Массальский. Я встал с нар. Массальский подошел и ударил в лицо. Потом он бил в грудь, по раненой ноге, бил сапогом в живот, а я был точно каменный... А теперь вот — слезы...
— Ты заболел, Боря. Нервы. Лечиться нужно... Борис поднялся со скамейки, выпрямился, брови
гневно сдвинулись, глаза стали строгими, пронизывающими.
— Ни черта подобного... мы еще поборемся... повоюем!
Он прошелся по палубе, достал из бокового кармана гимнастерки папиросу и, закурив, взглянул па берег.
Чуть навалившись на левый борт, пароход подходил к пристани. Борис заволновался, бросил недокуреиную папиросу и быстрыми шагами спустился по лесенке вниз. У сходен он еще раз сморщился, потом глубоко вдохнул в себя воздух и, уже прямой и энергичный, вышел на берег.
— Ну, здравствуй, Верхнеудинск,—радостно произнес он.
Вечером мы встретились с Дмитрием Ивановичем на его квартире. На столе пел самовар. Освещенная зеленоватым светом ночи, за окном текла Селенга. В темноте мерцали огни плывших по течению плотов.
Дмитрий Иванович сидел в нижней рубахе, босиком и, отливая из стакана чай, слушал рассказ Бориса. На высоком лбу его и на губах выступили мелкие капельки пота.
У самовара суетилась Ольга Михайловна. Высокая, стройная, с большими задумчивыми глазами, она казалась мне необыкновенно красивой. Каждый раз, когда я бывал в квартире Дубровина и встречался с Ольгой Михайловной, у меня загорались щеки. Дубровин замечал мое смущение и нередко шутливо восклицал:
— Не отбить ли хочешь Олю? Смотри, подлец, на дуэль вызову.
Я краснел еще больше...
Ольга Михайловна налила еще один стакан чаю, но Дубровин не стал больше пить. Шумно поднявшись из-за стола, он отыскал под кроватью сапоги и, обуваясь, сказал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77