— Отставить! — И снова выкликает бойцов. Внимательно слежу за его сиплым голосом, чтобы снова не пропустить ответ.
— Есть.
После переклички расходимся по вагонам.Минут через пятнадцать вагоны наши подают на главный путь.Выглядываю через открытую дверь вагона: на небольшом перроне пестреют, толпятся провожающие.
Почему-то вспоминается вдруг больная, замученная Сима... Я острее начинаю сознавать, куда и зачем еду, и мне становится хорошо; слезы больше не давят меня.
Сима, Сима!. Где она? Что с ней?.. Около забора, в тени белостволых берез, грустно стоят Володя и Лиза. Хочется что-нибудь крикнуть им, но поезд трогается. По путям двигаются сотни людей; в руках — платочки, фуражки... Из вагонов прощально машут им в ответ.
Володя держит Лизу за руку, он тащит ее за собой, перепрыгивает через рельсы, бежит за поездом... Поезд ускоряет ход.С шумом проносится мимо станционная водокачка, потом семафор...
Глухо и хмуро щумит весенняя тайга; покачиваясь, плывут бесконечные телеграфные провода.
Мы стоим на запасном пути в Верхнеудинске.Верхнеудинск совсем недавно освобожден от белых. На вокзале следы их ухода: разбитые вагоны, обгорелые станционные здания...
Верхиеудинск — столица вновь созданной Дальневосточной республики. Здесь все иначе, чем в Советской России.
Нам странно, что нас здесь называют народоармей-цами.
Когда мы стояли на станции Татаурово, Файбушевич нам объявил:
— Ребята, завтра мы будем в новой республике.
— В какой это? — спросил я.
— В буферной,— коротко пояснил Файбушевич.
— В какой это еще буферной? Что за буфер?
— Это, ребята, такое государство, где и меньшевики, и большевики, и кадеты существуют, то .есть временное «государство» между Советами и интервентами.
— Не поедем, и точка!
Ребята переглянулись и тоже в один голос закричали:
— Не поедем!
— Вези нас обратно!
— Разве для того мы поехали, чтобы к меньшевикам попасть?..
— Не поедем! И точка!
— Даешь Советскую власть!
— Да ребята же! — суетился возбужденный Файбушевич,— перестаньте голосить! Что вы? вы... на барахолку, что ли, пришли? Ведь вы же красноармейцы?
— Какие красноармейцы, когда сам давеча говорил, что на левый рукав каждому синий погон с солнцем пришьют,— возбужденно кричал я.
Точно молодые кочета, неокрепшими басками загудели ребята, окружившие Файбушевича:
— К черту синие погоны.
— Мало мы на них насмотрелись при белых?
— Обманом, взяли: говорили, что на фронт повезут, а тут выходит: меньшевикам в зубы.
— Вези на польский фронт!
— Давай телеграмму Ленину, что на польский фронт хотим!
Файбушевич поправил поблескивавшее пенсне, снял студенческую свою фуражку, вытер ладонью выступивший на лбу пот. Он был озабочен.Когда шум несколько утих, он вытащил пачку папирос, закурил и дал закурить ребятам.
— Мне и самому, ребята, что-то мало охоты к черту в зубы ехать,— схитрил он.— А что сделаешь, когда партия велит. Поедем, посмотрим. Если нашего революционного терпения не будет смотреть, как всякая меньшевистская сволочь на свободе ходит, агитацию разводит,— уедем обратно. Кто нас задержит, если мы Ленину телеграмму дадим?..
Ребята приутихли и согласились.В Верхнеудинске нам выдали деньги и отпустили в город.На балконах домов развевались буферные флаги. По тротуарам торопливо пробегали военные. На синих нарукавных погонах у них горело золотое солнце.
Мы шли в коммунарках, со звездами на фуражках и рукавах и с неприязнью смотрели на народоармейцев.Ноги тонули в песке. Он был горяч, и ступни горели. Здесь когда-то протекала быстрая и бурная Селенга. От нее и остались наносы песку.
На главной улице —за колесами пробегающих лихачей, за проходящими людьми — вставал густой туман серой едкой пыли. Низенькие, приземистые деревянные домики, китайские киоски с контрабандными табаками и безделушками были сплошь покрыты этой пылью.
Дома темнели в наступающих сумерках. Главная улица оживлялась. Было воскресенье: на тротуарах толкалась молодежь.
Кашек предложил:
— Пойдем на базар: купим папирос, здесь всего много. Дэвэерия!..
На базаре закрывали киоски. Китайцы убирали с прилавков мануфактуру, сигареты, конфеты. В конце мануфактурного ряда длинный, сухой китаец дожаривал на дымящейся печке пельмени. Несколько народоармейцев толпилось около него.
Мы обошли базар. Купили сигарет. Сигареты показались нам какой-то необыкновенной роскошью. Там, за рубежом этой республики, мы с большим трудом доставали плохую махорку, изготовленную черт знает из чего.
Возвращались обратно важные, довольные. За нами таял на лесу синий дымок.Сквозь шум разноголосой улицы доносились звуки оркестра.
— Весело здесь, не то что у нас,— сказал Белецкий.
— Это — из цирка. Пойдем туда?
Цирк выглядел заманчиво, но улица привлекала больше: хотелось потолкаться по тротуарам; манил говор, задорный смех. Я с завистью посматривал на юношей, гулявших с девушками. Хотелось подойти к ним, посмеяться, пошутить.
Я ощущал тяжесть денег и холодную сталь «бульдога» в своем кармане. Это наполняло сознанием возмужалости. Но подойти к какой-нибудь девушке я все же не решался.
Около кинотеатра гуляли проститутки. Одна из них — в белой жакетке, в панаме, с вуалью на лице — стояла у витрины магазина. Она курила папиросу и, подымая вуаль, улыбалась прохожим. Она была трогательно мила и привлекательна.
Я прошагал несколько раз мимо нее, испытывая какое-то необыкновенное волнение.
«Эх! Подойти к ней, что ли!»
Сильно застучало сердце.
«Прикурить папироску у нее»,— мелькнула мысль.
В кармане рука беспокойно отыскивала пачку.
Но к ней подошел мужчина. Он потрогал ее за подбородок, лукаво подмигнул, шепнул что-то на ухо. Девушка отбросила папиросу и звонко, непринужденно рассмеялась.
Я сел на скамейку и с нетерпением стал ждать, когда отойдет от нее мужчина. Минута. Две... Три... Пять... Десять... Поднимаюсь и опять прохожу мимо нее — загадочной и уже притягивающей.
Но вот мужчина прощается, уходит. Девушка опять грустно посматривает на прохожих. Огонек папиросы освещает ее губы, подбородок...
Она, кажется, заметила меня. Сквозь белую вуаль я чуствую ее взгляд и робею. Ноги чуть-чуть вздрагивают.
«Эх, черт возьми! Сейчас или никогда!» Вытаскиваю новую папиросу и иду прямо на девушку.
Она роняет дымящуюся папиросу... Срывает с себя вуаль и крепко обхватывает руками мою шею... Она тяжело дышит, дрожат сухие, жесткие ее руки на моих плечах. По лицу моему скользят влажные, холодные губы...
— Саша!.. Саша!.. Милый мой, Саш!.. Боже мой, да как же ты...
Я отрываю ее руки, отталкиваю и ничего не могу понять. Всматриваюсь в чуть испуганные, странно блестящие глаза.
— Сима!.. ты?
— Я... Я... Саша, братишка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
— Есть.
После переклички расходимся по вагонам.Минут через пятнадцать вагоны наши подают на главный путь.Выглядываю через открытую дверь вагона: на небольшом перроне пестреют, толпятся провожающие.
Почему-то вспоминается вдруг больная, замученная Сима... Я острее начинаю сознавать, куда и зачем еду, и мне становится хорошо; слезы больше не давят меня.
Сима, Сима!. Где она? Что с ней?.. Около забора, в тени белостволых берез, грустно стоят Володя и Лиза. Хочется что-нибудь крикнуть им, но поезд трогается. По путям двигаются сотни людей; в руках — платочки, фуражки... Из вагонов прощально машут им в ответ.
Володя держит Лизу за руку, он тащит ее за собой, перепрыгивает через рельсы, бежит за поездом... Поезд ускоряет ход.С шумом проносится мимо станционная водокачка, потом семафор...
Глухо и хмуро щумит весенняя тайга; покачиваясь, плывут бесконечные телеграфные провода.
Мы стоим на запасном пути в Верхнеудинске.Верхнеудинск совсем недавно освобожден от белых. На вокзале следы их ухода: разбитые вагоны, обгорелые станционные здания...
Верхиеудинск — столица вновь созданной Дальневосточной республики. Здесь все иначе, чем в Советской России.
Нам странно, что нас здесь называют народоармей-цами.
Когда мы стояли на станции Татаурово, Файбушевич нам объявил:
— Ребята, завтра мы будем в новой республике.
— В какой это? — спросил я.
— В буферной,— коротко пояснил Файбушевич.
— В какой это еще буферной? Что за буфер?
— Это, ребята, такое государство, где и меньшевики, и большевики, и кадеты существуют, то .есть временное «государство» между Советами и интервентами.
— Не поедем, и точка!
Ребята переглянулись и тоже в один голос закричали:
— Не поедем!
— Вези нас обратно!
— Разве для того мы поехали, чтобы к меньшевикам попасть?..
— Не поедем! И точка!
— Даешь Советскую власть!
— Да ребята же! — суетился возбужденный Файбушевич,— перестаньте голосить! Что вы? вы... на барахолку, что ли, пришли? Ведь вы же красноармейцы?
— Какие красноармейцы, когда сам давеча говорил, что на левый рукав каждому синий погон с солнцем пришьют,— возбужденно кричал я.
Точно молодые кочета, неокрепшими басками загудели ребята, окружившие Файбушевича:
— К черту синие погоны.
— Мало мы на них насмотрелись при белых?
— Обманом, взяли: говорили, что на фронт повезут, а тут выходит: меньшевикам в зубы.
— Вези на польский фронт!
— Давай телеграмму Ленину, что на польский фронт хотим!
Файбушевич поправил поблескивавшее пенсне, снял студенческую свою фуражку, вытер ладонью выступивший на лбу пот. Он был озабочен.Когда шум несколько утих, он вытащил пачку папирос, закурил и дал закурить ребятам.
— Мне и самому, ребята, что-то мало охоты к черту в зубы ехать,— схитрил он.— А что сделаешь, когда партия велит. Поедем, посмотрим. Если нашего революционного терпения не будет смотреть, как всякая меньшевистская сволочь на свободе ходит, агитацию разводит,— уедем обратно. Кто нас задержит, если мы Ленину телеграмму дадим?..
Ребята приутихли и согласились.В Верхнеудинске нам выдали деньги и отпустили в город.На балконах домов развевались буферные флаги. По тротуарам торопливо пробегали военные. На синих нарукавных погонах у них горело золотое солнце.
Мы шли в коммунарках, со звездами на фуражках и рукавах и с неприязнью смотрели на народоармейцев.Ноги тонули в песке. Он был горяч, и ступни горели. Здесь когда-то протекала быстрая и бурная Селенга. От нее и остались наносы песку.
На главной улице —за колесами пробегающих лихачей, за проходящими людьми — вставал густой туман серой едкой пыли. Низенькие, приземистые деревянные домики, китайские киоски с контрабандными табаками и безделушками были сплошь покрыты этой пылью.
Дома темнели в наступающих сумерках. Главная улица оживлялась. Было воскресенье: на тротуарах толкалась молодежь.
Кашек предложил:
— Пойдем на базар: купим папирос, здесь всего много. Дэвэерия!..
На базаре закрывали киоски. Китайцы убирали с прилавков мануфактуру, сигареты, конфеты. В конце мануфактурного ряда длинный, сухой китаец дожаривал на дымящейся печке пельмени. Несколько народоармейцев толпилось около него.
Мы обошли базар. Купили сигарет. Сигареты показались нам какой-то необыкновенной роскошью. Там, за рубежом этой республики, мы с большим трудом доставали плохую махорку, изготовленную черт знает из чего.
Возвращались обратно важные, довольные. За нами таял на лесу синий дымок.Сквозь шум разноголосой улицы доносились звуки оркестра.
— Весело здесь, не то что у нас,— сказал Белецкий.
— Это — из цирка. Пойдем туда?
Цирк выглядел заманчиво, но улица привлекала больше: хотелось потолкаться по тротуарам; манил говор, задорный смех. Я с завистью посматривал на юношей, гулявших с девушками. Хотелось подойти к ним, посмеяться, пошутить.
Я ощущал тяжесть денег и холодную сталь «бульдога» в своем кармане. Это наполняло сознанием возмужалости. Но подойти к какой-нибудь девушке я все же не решался.
Около кинотеатра гуляли проститутки. Одна из них — в белой жакетке, в панаме, с вуалью на лице — стояла у витрины магазина. Она курила папиросу и, подымая вуаль, улыбалась прохожим. Она была трогательно мила и привлекательна.
Я прошагал несколько раз мимо нее, испытывая какое-то необыкновенное волнение.
«Эх! Подойти к ней, что ли!»
Сильно застучало сердце.
«Прикурить папироску у нее»,— мелькнула мысль.
В кармане рука беспокойно отыскивала пачку.
Но к ней подошел мужчина. Он потрогал ее за подбородок, лукаво подмигнул, шепнул что-то на ухо. Девушка отбросила папиросу и звонко, непринужденно рассмеялась.
Я сел на скамейку и с нетерпением стал ждать, когда отойдет от нее мужчина. Минута. Две... Три... Пять... Десять... Поднимаюсь и опять прохожу мимо нее — загадочной и уже притягивающей.
Но вот мужчина прощается, уходит. Девушка опять грустно посматривает на прохожих. Огонек папиросы освещает ее губы, подбородок...
Она, кажется, заметила меня. Сквозь белую вуаль я чуствую ее взгляд и робею. Ноги чуть-чуть вздрагивают.
«Эх, черт возьми! Сейчас или никогда!» Вытаскиваю новую папиросу и иду прямо на девушку.
Она роняет дымящуюся папиросу... Срывает с себя вуаль и крепко обхватывает руками мою шею... Она тяжело дышит, дрожат сухие, жесткие ее руки на моих плечах. По лицу моему скользят влажные, холодные губы...
— Саша!.. Саша!.. Милый мой, Саш!.. Боже мой, да как же ты...
Я отрываю ее руки, отталкиваю и ничего не могу понять. Всматриваюсь в чуть испуганные, странно блестящие глаза.
— Сима!.. ты?
— Я... Я... Саша, братишка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77