Полночь. Над городом стынет глухая тишина. Мороз выткал на окнах ветвистые узоры, искрящиеся при луне. От домов по улочкам, от прибрежных кустов речушки, осыпанных пушистым снегом, тянутся фиолетовые тени. И крыши домов, и кусты, и ветви деревьев, освещенные луной, кажется, отяжелели от огромных слоев снега и вот-вот пригнутся к земле.
Дремлют в высоких сугробах низенькие бревенчатые домишки.Тишина. Изредка лишь прохрустят где-то по утоптанному снегу торопливые шаги запоздавшего пешехода да скрипнут где-нибудь деревянные ворота.
такие ночи из тайги к городу приходят раздраженные, голодные волки; вытянув остроносые морды, озираясь по сторонам, бегают они по улицам, по огородам, возле скотных хлевов в поисках пищи. А наутро люди обнаруживают на снегу яркие пятна алой крови...
Полночь. Не спится отцу. Третью ночь тревожно ворочается он в постели. Поворочается, поворочается, встанет, накинет на плечи тужурку и ходит по квартире, попыхивая папиросой.
Еще вчера ушли последние части обоза каппелевских войск. Одетые в полушубки, закутанные в суконные и ватные одеяла, с семьями, домашним скарбом, замерзшие, жалкие, похожие на разбитое наполеоновское войско, они ушли в утреннюю мглу сибирского бездорожья.
В город пришли партизаны. Но на станции, в вагонах, тревожно притаились чешские войска... Станция живет своей, обособленной, тревожной, жизнью, город — своей. На станцию все прибывают и прибывают эшелоны чехов, югословаков, теснимые наступающими регулярными частями Красной Армии. Здесь они стоят без движения — паровозные бригады не являются на их вызовы.
В депо десятки потушенных паровозов. Чешские офицеры злятся, ненавидящими глазами посматривая на станционных служащих, на красные флаги, развевающиеся на морозном ветру. В городе они совсем не бывают. В городе идут митинги. Из отдаленных деревень, из таежных зимовий стягиваются скрывавшиеся рабочие. Только по ночам, как воры, пробираются чехи к низеньким домикам рабочего поселка и, избивая машинистов, кочегаров, уводят в депо. Тогда возле депо загораются золотыми искрами звезд несколько паровозов.
Вчера ночью из нашего двора увели машиниста Ямпольского.Прильнув лицом к обледеневшему окну, отец видел, как Ямпольский, растерянный, перепуганный, надевал во дворе дубленый полушубок и прощался с семьей, точно перед смертью.
Полгода отец скрывался в горах, в отдаленных деревнях, работал в кузницах, а узнав о том, что в Нижне-удинске— Советская власть, вернулся домой. Но на станции еще живут белочехи. Вчера они увели Ямпольского, а сегодня могут прийти за ним и, быть может, узнав о его скитаниях, потом рассчитаются с ним, как со многими.
Третьего дня в кустарнике, недалеко от депо, нашля замерзший труп станционного стрелочника Фомичева. Осенью Фомичев перевел стрелку на тупик, и эшелон со снарядами и вооружением на полном ходу свалился под откос, И теперь, когда Фомичев вернулся из тайги, белочехи вспомнили о нем и жестоко отплатили за эшелон.
Отец волнуется; он кашляет, курит.
— Анна, Анна! — кричит он.— Ты бы хоть чайку согрела. Ишь, лежит, как колода.
Он сам наливает воду в жестяной чайник и ставит его на железную печь. Печь раскалена докрасна и искрится в темноте.Я не сплю, подперев голову рукой, прислушиваюсь: отец дышит тяжело и отрывисто. Живя в тайге, он простудил легкие. Когда он спит, из груди его вылетает тяжелый, глухой хрип. Он кашляет долго и раздражительно.
Опустив голову на руки, он сидит возле печки. Мне виден профиль его лица: бородка, оттопыренная губа, ровный нос, освещенные из поддувала печки. Он вздрагивает, запрокидывает голову и зажимает руками рот. Выплевывая мокроту на носовой платок, долго рассматривает ее.
— Кровь...— тихо произносит он.—Чахотка. Значит, каюк скоро...
Вдруг он порывисто поднимается со скамейки, подходит к окну.
— Нет, врешь! Врешь! Сволочь! Увидим!' Мы еше поживем!
Чайник посвистывает на печке: вода выскакивает из него и шипит на раскаленном железе; в поддувале тухнут красные угольки.Чай давно вскипел, но отец и не думает пить. Он ходит по комнате, грузно переступая ногами; половицы, скрипя, гнутся под ним.
На дворе что-то стукнуло, и он быстро, нервными шагами снова подходит к окну.
— Ветер, калитка...— говорит он.
Он приближается к Лизе.Лиза лежит на полу около печки. Ей жарко. Она скомкала ногами одеяло, откинула на грязный, давно не мытый пол руку. Ее волосы растрепаны, рот полуоткрыт. Она мечется, сладко чмокает губами, точно чем-то лакомится, и бормочет во сне: «Голубенький, маленький... ротйк... глазки...»
Хорошо живется Лизе — беззаботно, весело. Ее радуют грязные лохмотья Симиной кофты, если разрешают надеть ее и покататься с горки на санках. Она весь день может провозиться с тряпичными куклами в углу на кухне; будет нянчить их, наказывать, укладывать в постельку. Не беспокоят ее ни отцовские тревоги, ни нищета...
Отец стоит несколько минут над Лизой, улыбается, потом, нагнувшись, накрывает ее одеялом и, подняв ее ручонку, целует в ладонь и прячет под одеяло. Затем он что-то ищет, бродя по комнате, и, не найдя, закуривает, ложится на кровать и так засыпает — с дымящейся папиросой в зубах.
На заре пробуждают отца хрустящие по снегу шаги многих ног и голоса под окном. Он вскакивает, торопливо подбегает к окну:
— Пришли!
Но тревога его оказывается напрасной: взвод чехов с пулеметами перешел речку, направился в сторону леса и исчез в утреннем тумане.Он снова ложится и опять вскакивает — опять за окном проходят чехи.
— Странно, куда же это они?
Он одевается, выходит в огород. Я иду за ним. Сразу за рекой простирается ровное снежное поле. На горизонте, где не различишь ни неба, ни снега, сквозь мутную пелену тумана пробивается тусклое солнце. От снега, от тумана бело, ни одной черной черточки.
Отец озирается по сторонам, ни никого нигде не видно, точно все вымерло в округе.
— Подозрительно, что чехи здесь рыскают,— говорит отец.
Мы направляемся к дому. В лесу вспыхивает сухой треск пулеметной стрельбы. Отец прислушивается; стрельба повторяется. А через минуту где-то совсем недалеко от нашего двора раскатисто, потрясая воздух, ухает орудие.
Сквозь туман на горизонте мы различаем медленно подвигающуюся цепочку конников.
— Красные, ей-богу, красные наступают! Конники увеличиваются; теперь можно различить, как тяжело скачут лошади по глубокому снегу.
Стрельба усиливается: позванивают окна от орудийных выстрелов. Где-то рядом тонко просвистели пули. Отец бледнеет, крепко сжимает мою руку.
— Домой, ухлопают! — кричит он.
Мгновенно мы оказываемся в квартире. В кухне разбито окно; осколки стекла и льда валяются на полу.
— Все в подполье, живо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Дремлют в высоких сугробах низенькие бревенчатые домишки.Тишина. Изредка лишь прохрустят где-то по утоптанному снегу торопливые шаги запоздавшего пешехода да скрипнут где-нибудь деревянные ворота.
такие ночи из тайги к городу приходят раздраженные, голодные волки; вытянув остроносые морды, озираясь по сторонам, бегают они по улицам, по огородам, возле скотных хлевов в поисках пищи. А наутро люди обнаруживают на снегу яркие пятна алой крови...
Полночь. Не спится отцу. Третью ночь тревожно ворочается он в постели. Поворочается, поворочается, встанет, накинет на плечи тужурку и ходит по квартире, попыхивая папиросой.
Еще вчера ушли последние части обоза каппелевских войск. Одетые в полушубки, закутанные в суконные и ватные одеяла, с семьями, домашним скарбом, замерзшие, жалкие, похожие на разбитое наполеоновское войско, они ушли в утреннюю мглу сибирского бездорожья.
В город пришли партизаны. Но на станции, в вагонах, тревожно притаились чешские войска... Станция живет своей, обособленной, тревожной, жизнью, город — своей. На станцию все прибывают и прибывают эшелоны чехов, югословаков, теснимые наступающими регулярными частями Красной Армии. Здесь они стоят без движения — паровозные бригады не являются на их вызовы.
В депо десятки потушенных паровозов. Чешские офицеры злятся, ненавидящими глазами посматривая на станционных служащих, на красные флаги, развевающиеся на морозном ветру. В городе они совсем не бывают. В городе идут митинги. Из отдаленных деревень, из таежных зимовий стягиваются скрывавшиеся рабочие. Только по ночам, как воры, пробираются чехи к низеньким домикам рабочего поселка и, избивая машинистов, кочегаров, уводят в депо. Тогда возле депо загораются золотыми искрами звезд несколько паровозов.
Вчера ночью из нашего двора увели машиниста Ямпольского.Прильнув лицом к обледеневшему окну, отец видел, как Ямпольский, растерянный, перепуганный, надевал во дворе дубленый полушубок и прощался с семьей, точно перед смертью.
Полгода отец скрывался в горах, в отдаленных деревнях, работал в кузницах, а узнав о том, что в Нижне-удинске— Советская власть, вернулся домой. Но на станции еще живут белочехи. Вчера они увели Ямпольского, а сегодня могут прийти за ним и, быть может, узнав о его скитаниях, потом рассчитаются с ним, как со многими.
Третьего дня в кустарнике, недалеко от депо, нашля замерзший труп станционного стрелочника Фомичева. Осенью Фомичев перевел стрелку на тупик, и эшелон со снарядами и вооружением на полном ходу свалился под откос, И теперь, когда Фомичев вернулся из тайги, белочехи вспомнили о нем и жестоко отплатили за эшелон.
Отец волнуется; он кашляет, курит.
— Анна, Анна! — кричит он.— Ты бы хоть чайку согрела. Ишь, лежит, как колода.
Он сам наливает воду в жестяной чайник и ставит его на железную печь. Печь раскалена докрасна и искрится в темноте.Я не сплю, подперев голову рукой, прислушиваюсь: отец дышит тяжело и отрывисто. Живя в тайге, он простудил легкие. Когда он спит, из груди его вылетает тяжелый, глухой хрип. Он кашляет долго и раздражительно.
Опустив голову на руки, он сидит возле печки. Мне виден профиль его лица: бородка, оттопыренная губа, ровный нос, освещенные из поддувала печки. Он вздрагивает, запрокидывает голову и зажимает руками рот. Выплевывая мокроту на носовой платок, долго рассматривает ее.
— Кровь...— тихо произносит он.—Чахотка. Значит, каюк скоро...
Вдруг он порывисто поднимается со скамейки, подходит к окну.
— Нет, врешь! Врешь! Сволочь! Увидим!' Мы еше поживем!
Чайник посвистывает на печке: вода выскакивает из него и шипит на раскаленном железе; в поддувале тухнут красные угольки.Чай давно вскипел, но отец и не думает пить. Он ходит по комнате, грузно переступая ногами; половицы, скрипя, гнутся под ним.
На дворе что-то стукнуло, и он быстро, нервными шагами снова подходит к окну.
— Ветер, калитка...— говорит он.
Он приближается к Лизе.Лиза лежит на полу около печки. Ей жарко. Она скомкала ногами одеяло, откинула на грязный, давно не мытый пол руку. Ее волосы растрепаны, рот полуоткрыт. Она мечется, сладко чмокает губами, точно чем-то лакомится, и бормочет во сне: «Голубенький, маленький... ротйк... глазки...»
Хорошо живется Лизе — беззаботно, весело. Ее радуют грязные лохмотья Симиной кофты, если разрешают надеть ее и покататься с горки на санках. Она весь день может провозиться с тряпичными куклами в углу на кухне; будет нянчить их, наказывать, укладывать в постельку. Не беспокоят ее ни отцовские тревоги, ни нищета...
Отец стоит несколько минут над Лизой, улыбается, потом, нагнувшись, накрывает ее одеялом и, подняв ее ручонку, целует в ладонь и прячет под одеяло. Затем он что-то ищет, бродя по комнате, и, не найдя, закуривает, ложится на кровать и так засыпает — с дымящейся папиросой в зубах.
На заре пробуждают отца хрустящие по снегу шаги многих ног и голоса под окном. Он вскакивает, торопливо подбегает к окну:
— Пришли!
Но тревога его оказывается напрасной: взвод чехов с пулеметами перешел речку, направился в сторону леса и исчез в утреннем тумане.Он снова ложится и опять вскакивает — опять за окном проходят чехи.
— Странно, куда же это они?
Он одевается, выходит в огород. Я иду за ним. Сразу за рекой простирается ровное снежное поле. На горизонте, где не различишь ни неба, ни снега, сквозь мутную пелену тумана пробивается тусклое солнце. От снега, от тумана бело, ни одной черной черточки.
Отец озирается по сторонам, ни никого нигде не видно, точно все вымерло в округе.
— Подозрительно, что чехи здесь рыскают,— говорит отец.
Мы направляемся к дому. В лесу вспыхивает сухой треск пулеметной стрельбы. Отец прислушивается; стрельба повторяется. А через минуту где-то совсем недалеко от нашего двора раскатисто, потрясая воздух, ухает орудие.
Сквозь туман на горизонте мы различаем медленно подвигающуюся цепочку конников.
— Красные, ей-богу, красные наступают! Конники увеличиваются; теперь можно различить, как тяжело скачут лошади по глубокому снегу.
Стрельба усиливается: позванивают окна от орудийных выстрелов. Где-то рядом тонко просвистели пули. Отец бледнеет, крепко сжимает мою руку.
— Домой, ухлопают! — кричит он.
Мгновенно мы оказываемся в квартире. В кухне разбито окно; осколки стекла и льда валяются на полу.
— Все в подполье, живо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77