Облака сизого махорочного дыма плавают над людьми. Рассматриваю людей, читаю кричащие со стен плакаты о займе свободы и победной войне до конца. Мне непонятны эти плакаты, непонятна война, непонятны горячие призывы умирать на полях сражения, вдалеке от родных городов и сел.
Дома я беру книгу с этажерки, которую хозяин оставил у нас. Книги не нравятся мне: они толстые, скучные, с мелким шрифтом.За стеной — мягкий, грудной голос Ирмы, дочери заводчика, и звуки рояля. Мечтательно глядя в окно, я слушаю ее голос. Каждый день я слышу новые арии.
Ирма — высокая, стройная блондинка с спадающими на плечи прядями золотистых волос. Она кажется мне очаровательной. Я даже говорить боюсь в ее присутствии, чтобы не ляпнуть что-нибудь грубое.
Сима тускнеет перед ней. У Симы — грубые, жесткие руки и загорелое, обветренное лицо. У Ирмы — руки мягкие, нежные, с синими ручейками вен, и атласная кожа на лице.
Сима ненавидит Ирму за ее заносчивость и изысканные манеры.
— Поставить бы ее на кухню горшки мыть,— я бы посмотрела, какая она будет,— говорит Сима.
Отец часто бывает у нашего хозяина. Хозяин тайно вечером приносит из подвала бутылку настойки, и они усаживаются за стол. Отец сидит чинно, откинув назад голову и вытянув на столе руку. Говорить он старается «по-интеллигентному», но, видно, получается это смешно. Когда за столом смеются над каким-нибудь неудачным его выражением, он делает тупое, недоумевающее лицо и говорит:
— Я, господин Мюллер, воспитывался в лейб-гвардии его императорского величества полку...
— Что же вы там делали? — смеясь, спрашивает бритый заводчик.
— Я оружейным мастером был. Мне полковники, генералы приносили в починку свое оружие. «Сделайте, говорят, господин Яхно». Никогда, чтобы там что-нибудь такое, как с солдатами: всегда по вежливости со мной — за ручку.
Иногда отец, чтобы показать свою «интеллигентность», берет с этажерки книгу и читает. Книгу эту он читает давно, но дальше первых страниц не движется.
Этажом ниже живет офицер Мицкевич — командир железнодорожного батальона. Он появляется в квартире Мюллера неожиданно, позванивая шпорами и щеголяя великолепием новенького, всегда выутюженного мундира.
Жена Мюллера, пожилая, но красивая, сохранившаяся женщина, садится за рояль, и офидер, мягко обняв тонкую талию Ирмы, плавно носится по блестящему паркету. Ирма смеется, у нее счастливо блестят глаза.
— Эх, разве такие балы я устраивал,— вздыхал старый Мюллер,— как хотите, господин Мицкевич, надоела мне война.
— Мне не меньше, господин Мюллер,— усмехаясь, отвечал офицер.— Приятно ли ежедневно дрожать от сознания, что прилетит немчура и бросит па твою голову бомбу.
Отец сидел, покуривая, неразговорчивый и неловкий. В такие моменты на него никто не обращал внимания, и, чувствуя это, отец томился от сознания своего ничтожества.Однажды, зайдя в кухню, я услышал из гостиной разговор. Говорил Мицкевич:
— Зачем вы пускаете к себе этого хама: он вам может вшей принести.
— Он сам приходит... придет и сидит.
— Видят, что вы его угощаете, ну и приходит поэтому...
— Ну, как не угостить человека, когда сам что-нибудь кушаешь,— неловко.
— А вы бы дали как-нибудь понять ему...
Я не дослушал разговора и вышел в коридор. Было обидно за отца. Я возненавидел офицера, его гладко причесанные волосы, прищуренные глаза.Вечером, когда отец вернулся из поездки, я сказал ему:
— Ты больше не ходи к хозяину.
— Почему? — недоумевающе спросил он.
— Тебя хамом называют...
И я рассказал подслушанный мной разговор. Нахмурив брови, отец беззаботно ответил:
— Дурак. Это они про дворника.
— Нет, про тебя.
Отец смолчал. Но больше никогда я не видел его в квартире Мюллера.У Мицкевича был денщик Хваленое. Маленький, полный, в больших сапогах, со стриженой, круглой, как арбуз, головой, он вызывал у окружающих улыбку. Всех он называл «вашскородь», даже мюллеровскую прислугу Клашу. Он часто сидел на крыльце, подкарауливая, когда Клаша выйдет во дзор. Увидев ее, он тотчас же вставал, одергивал широкую, неуклюжую гимнастерку и, пригладив усы, подкашливая и ухмыляясь, шел к ней навстречу.
— Здрастьте, вашскородь. Чавой-то вас не видно ионе во дворе, неужто делов много?
— Много,— отвечала Клаша и смотрела на него насмешливо и снисходительно.
— А то ослобонились бы к вечерку: пошли бы раненых посмотрели; может, земляки какие попадутся.
— Ну уж и интересно смотреть раненых. Лучше бы в кинематограф сводил.
— В ткатер так что недозволено вашскородием ходить.
— Ну и сидите себе на крыльце,— колко говорила Клаша и торопливо уходила в дом.
Хваленов озадаченно чесал затылок, стоял несколько минут посредине двора и уходил. Впрочем, Хваленов редко сидел без дела. Ежедневно его можно было видеть и коридоре начищающим сапоги, готовящим обед, сти-
рающим офицерское белье. Особенно смешно было видеть его за корытом. Подвязавшись нижней рубашкой, он стоял с засученными рукавами, потный и разомлевший, вытирая мокрой рукой лоб. В такие дни Мицкевич был раздражительный и злой. Он проходил мимо Хва-ленова, толкал его в зад коленкой и говорил:
— Эка, дубина, разбрызгал кругом.
Хваленое оборачивался, вытягивал по швам мыльные руки:
— Виноват, вашскородь!
Изредка к Хваленову заходил Приходько, денщик поручика Валентинова, прославившегося жестоким мордобитием. Приходько—широкоплечий, рябой, безбровый, с жидкой щетиной белесой бороды. Они садились на крыльцо, сворачивали самокрутки; дымя табаком, осуждали своих офицеров.
— Ну, как твой? — спрашивал Хваленое.
— Скучает.
— Это с чего бы ему скучать: пища сытная, одежда справная, с барышнями в любой момент гуляет.
— По нашему брату, Хведор Семэныч, скучает. Дисциплины нема. Раньше, бывало, саданет в рыло — и ничого, а зараз — дудки, Хведор Семэныч: отменена ця штукенция.
— Это, конешно, ежели для порядка, то иной раз ничего и по морде съездить.
— Эге. Другой раз пройдет мимо, уципнеть, або под бок встремлить кулак, а только не то, що раньше було.
— Это, конешно, обидно.
— А твой что?
— Мой что, мой матюкнется, и боле ничего,— сердешный человек, строгий.
Хваленов и Приходько казались мне скучными людьми. Мне не нравилась их рабская готовность повиноваться и служить начальству. Иногда я присаживался на крылечко подле них, выпрашивал махорки и, куря из рукава, чтобы не увидели домашние, прислушивался к их разговорам.
— За что же вы любите свое начальство? — спрашивал я.
— Как за що? Начальство всегда полагается любить.
— Они вас ругают, бьют, а вы любите,
Хваленов хмурил косматые брови, чесал под мышкой.
— Понятия у тебя нет, Санька.
— Вот я, например, даже отца ненавижу, когда он бьет меня.
— И занапрасио,— рассудительно говорил Хваленов,— зря бить никто не станет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Дома я беру книгу с этажерки, которую хозяин оставил у нас. Книги не нравятся мне: они толстые, скучные, с мелким шрифтом.За стеной — мягкий, грудной голос Ирмы, дочери заводчика, и звуки рояля. Мечтательно глядя в окно, я слушаю ее голос. Каждый день я слышу новые арии.
Ирма — высокая, стройная блондинка с спадающими на плечи прядями золотистых волос. Она кажется мне очаровательной. Я даже говорить боюсь в ее присутствии, чтобы не ляпнуть что-нибудь грубое.
Сима тускнеет перед ней. У Симы — грубые, жесткие руки и загорелое, обветренное лицо. У Ирмы — руки мягкие, нежные, с синими ручейками вен, и атласная кожа на лице.
Сима ненавидит Ирму за ее заносчивость и изысканные манеры.
— Поставить бы ее на кухню горшки мыть,— я бы посмотрела, какая она будет,— говорит Сима.
Отец часто бывает у нашего хозяина. Хозяин тайно вечером приносит из подвала бутылку настойки, и они усаживаются за стол. Отец сидит чинно, откинув назад голову и вытянув на столе руку. Говорить он старается «по-интеллигентному», но, видно, получается это смешно. Когда за столом смеются над каким-нибудь неудачным его выражением, он делает тупое, недоумевающее лицо и говорит:
— Я, господин Мюллер, воспитывался в лейб-гвардии его императорского величества полку...
— Что же вы там делали? — смеясь, спрашивает бритый заводчик.
— Я оружейным мастером был. Мне полковники, генералы приносили в починку свое оружие. «Сделайте, говорят, господин Яхно». Никогда, чтобы там что-нибудь такое, как с солдатами: всегда по вежливости со мной — за ручку.
Иногда отец, чтобы показать свою «интеллигентность», берет с этажерки книгу и читает. Книгу эту он читает давно, но дальше первых страниц не движется.
Этажом ниже живет офицер Мицкевич — командир железнодорожного батальона. Он появляется в квартире Мюллера неожиданно, позванивая шпорами и щеголяя великолепием новенького, всегда выутюженного мундира.
Жена Мюллера, пожилая, но красивая, сохранившаяся женщина, садится за рояль, и офидер, мягко обняв тонкую талию Ирмы, плавно носится по блестящему паркету. Ирма смеется, у нее счастливо блестят глаза.
— Эх, разве такие балы я устраивал,— вздыхал старый Мюллер,— как хотите, господин Мицкевич, надоела мне война.
— Мне не меньше, господин Мюллер,— усмехаясь, отвечал офицер.— Приятно ли ежедневно дрожать от сознания, что прилетит немчура и бросит па твою голову бомбу.
Отец сидел, покуривая, неразговорчивый и неловкий. В такие моменты на него никто не обращал внимания, и, чувствуя это, отец томился от сознания своего ничтожества.Однажды, зайдя в кухню, я услышал из гостиной разговор. Говорил Мицкевич:
— Зачем вы пускаете к себе этого хама: он вам может вшей принести.
— Он сам приходит... придет и сидит.
— Видят, что вы его угощаете, ну и приходит поэтому...
— Ну, как не угостить человека, когда сам что-нибудь кушаешь,— неловко.
— А вы бы дали как-нибудь понять ему...
Я не дослушал разговора и вышел в коридор. Было обидно за отца. Я возненавидел офицера, его гладко причесанные волосы, прищуренные глаза.Вечером, когда отец вернулся из поездки, я сказал ему:
— Ты больше не ходи к хозяину.
— Почему? — недоумевающе спросил он.
— Тебя хамом называют...
И я рассказал подслушанный мной разговор. Нахмурив брови, отец беззаботно ответил:
— Дурак. Это они про дворника.
— Нет, про тебя.
Отец смолчал. Но больше никогда я не видел его в квартире Мюллера.У Мицкевича был денщик Хваленое. Маленький, полный, в больших сапогах, со стриженой, круглой, как арбуз, головой, он вызывал у окружающих улыбку. Всех он называл «вашскородь», даже мюллеровскую прислугу Клашу. Он часто сидел на крыльце, подкарауливая, когда Клаша выйдет во дзор. Увидев ее, он тотчас же вставал, одергивал широкую, неуклюжую гимнастерку и, пригладив усы, подкашливая и ухмыляясь, шел к ней навстречу.
— Здрастьте, вашскородь. Чавой-то вас не видно ионе во дворе, неужто делов много?
— Много,— отвечала Клаша и смотрела на него насмешливо и снисходительно.
— А то ослобонились бы к вечерку: пошли бы раненых посмотрели; может, земляки какие попадутся.
— Ну уж и интересно смотреть раненых. Лучше бы в кинематограф сводил.
— В ткатер так что недозволено вашскородием ходить.
— Ну и сидите себе на крыльце,— колко говорила Клаша и торопливо уходила в дом.
Хваленов озадаченно чесал затылок, стоял несколько минут посредине двора и уходил. Впрочем, Хваленов редко сидел без дела. Ежедневно его можно было видеть и коридоре начищающим сапоги, готовящим обед, сти-
рающим офицерское белье. Особенно смешно было видеть его за корытом. Подвязавшись нижней рубашкой, он стоял с засученными рукавами, потный и разомлевший, вытирая мокрой рукой лоб. В такие дни Мицкевич был раздражительный и злой. Он проходил мимо Хва-ленова, толкал его в зад коленкой и говорил:
— Эка, дубина, разбрызгал кругом.
Хваленое оборачивался, вытягивал по швам мыльные руки:
— Виноват, вашскородь!
Изредка к Хваленову заходил Приходько, денщик поручика Валентинова, прославившегося жестоким мордобитием. Приходько—широкоплечий, рябой, безбровый, с жидкой щетиной белесой бороды. Они садились на крыльцо, сворачивали самокрутки; дымя табаком, осуждали своих офицеров.
— Ну, как твой? — спрашивал Хваленое.
— Скучает.
— Это с чего бы ему скучать: пища сытная, одежда справная, с барышнями в любой момент гуляет.
— По нашему брату, Хведор Семэныч, скучает. Дисциплины нема. Раньше, бывало, саданет в рыло — и ничого, а зараз — дудки, Хведор Семэныч: отменена ця штукенция.
— Это, конешно, ежели для порядка, то иной раз ничего и по морде съездить.
— Эге. Другой раз пройдет мимо, уципнеть, або под бок встремлить кулак, а только не то, що раньше було.
— Это, конешно, обидно.
— А твой что?
— Мой что, мой матюкнется, и боле ничего,— сердешный человек, строгий.
Хваленов и Приходько казались мне скучными людьми. Мне не нравилась их рабская готовность повиноваться и служить начальству. Иногда я присаживался на крылечко подле них, выпрашивал махорки и, куря из рукава, чтобы не увидели домашние, прислушивался к их разговорам.
— За что же вы любите свое начальство? — спрашивал я.
— Как за що? Начальство всегда полагается любить.
— Они вас ругают, бьют, а вы любите,
Хваленов хмурил косматые брови, чесал под мышкой.
— Понятия у тебя нет, Санька.
— Вот я, например, даже отца ненавижу, когда он бьет меня.
— И занапрасио,— рассудительно говорил Хваленов,— зря бить никто не станет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77